Исследование сентиментальных тонов.










Исследование сентиментальных тонов.
















Оглавление.

1. Исследование сентиментальных тонов. 1– 70.
2. Саша Ивлев. 71 – 190.



























Исследование сентиментальных тонов.


Баркантина ушла рано утром. Перед отходом по трапу сошли двое с фанерными чемоданами в руках. Третьего вывели на палубу под руки, и боцман уважил его на прощание башмаком пониже спины. Сделано это было умело: человек мотнулся по трапу вниз и еле удержал равновесие.
На двух киверах судно отвалило от причала и тихим ходом прошло гладкую воду бухты. Вовремя раздалась отрывистая команда – взметнулся грот и забрал свежий ветер. На открытой воде поставили еще парусов, накренило мачты, и судно подмяло океанскую волну.
Двое расположились на берегу под деревом, раскрыли чемоданы, достали бутылку и разлили в железные кружки. Третий нерешительно приблизился и сел на траву в нескольких шагах от них, положив к ногам свои пожитки, замотанные в тонкое суконное одеяло. Двое выпили, не обращая на него внимания.
- Вот, – произнес один из них, – попал на приличную посудину и как все паршиво обернулось. Видел, как он судно вывел? Работают в пол команды, остальные спят – сукины дети. Соображающий человек стоит на мостике: ушел из большого порта, отстоялся в этой дыре, команда, все прихваченное с собой, выпила; проветрили похмелье, поправили такелаж, починили что требовалось. Побегут теперь по свежему ветру с трезвыми головами на надежной посудине. А мы тут куковать остались с этим дурнем. Напарник его, никак не отреагировал на сказанное.
- Эй ты, святоша, - продолжил говоривший – иди, выпей стаканчик, промочи горло. Или твой Господь Бог этого не поощряет.
Он был физически крепче остальных, лучше одет и, пользовался авторитетом.
- Не слушали бы мы твою болтовню – были бы при деле. А теперь, как нам из этой сраной дыры выбраться? Твой бог, случайно, нам не поможет?
Судно, увлекаемое ветром, уходило все дальше. Поверхность бухты выровнялась, поглотила оставленную им дорожку.
- Иди, выпей – не по-человечески сидеть в стороне. Зла мы на тебя не держим, бить не будем. Хватит с тебя тех таблеток, что тебе боцман выписал.
Молчавший достал шмат колбасы и буханку хлеба, раскрыл перочинный нож, отрезал на каждого и доложил к трапезе головку чеснока. Третий встал, потянул за собой свой узел и уселся поближе к разложенной на траве холстине с едой. Говоривший, поставил еще одну кружку и налил во все.
- Вот видишь, как иногда получается: уже раскатали варежку увидеть дальние берега и удивительные страны, а остались ни с чем. Не трепал бы ты языком про счастливую жизнь под пальмами с грудастыми папуасками на южных островах, там бы в скорости и оказались. Где теперь найдешь приличный парусник, на котором боцман не мордует матросов?
- Не кори меня, - проговорил третий распухшими от боцманской медицины губами, - мне и самому это плавание позарез нужно было. Да не сложилось. У меня всё по жизни не складывается.
Первый осмотрел его тощую фигурку критически:
- Не выгорело бы у тебя твое поселение, райские кущи на земле не построишь, так отъелся бы, по крайней мере. Поступил бы потом на приличный пароход кочегаром, все лучше, чем портовым грузчиком.
Уходящее судно стало похоже на игрушечный кораблик. Допили бутылку. Двое устроились головами на своих чемоданах, а третий встал и пошел к воде; походил по берегу, посмотрел в голубое небо, умылся, достал из своего куля тетрадку и записал что-то.
- Дурак, ты – оценил его действия третий, - наблюдавший за ним полуоткрытым глазом, - хорошо еще, что боцман про твою тетрадку с записями про божественное не знал ничего – он бы ее вколотил тебе куда надо.
Солнце вошло в зенит, когда ровное шуршание шин дорогого автомобиля, подкатившего к пирсу, разбудило их. Вся компания зашевелилась: двое сели, а третий перевернулся на другой бок. Женщина за рулем долго всматривалась в море, постукивая длинным ногтем по баранке. Потом открыла дверь, вышла, обошла машину, достала из багажника крепкую обувь, переобулась, оставила в багажнике туфельки лодочки и пошла не спеша вдоль берега.
- Поднимайся святой народ, - скомандовал первый, - до города четырнадцать верст. Ближе ни еды, ни питья. А прибывшая краля, судя по всему, нас туда не повезёт.
Они взвалили пожитки на плечи и не спеша, как отправляются в долгую дорогу, побрели к асфальту.
Около часа у автомобиля, с блестящими боками отражавшими солнце и небо, никого не было. Наконец появилась его хозяйка. Уверенным движением открыла багажник и переобулась в узкие лодочки. Последним, долгим взглядом окинула водную гладь.
- Океан это глупость, - сказала она тихо, запуская мотор, - слишком много воды.
Железный зверь рванул с места, разбрасывая камешки из под колес.
- Согласись святоша, что эта бабенция не похожа на самаритянку, готовую сбегать для нас за водой. - Сказал первый, когда авто, дыхнув на них выхлопными газами, исчезло за поворотом.
Бледное лицо третьего дернулось:
- Да и мы не святые апостолы, - процедил он и цыкнул слюной сквозь зубы.
Кэп почти не слушал чифа. Все, что его помощник говорил о состоянии судна, он знал. Долгая жизнь на морях приучила его доверять своим глазам. Кэпа интересовал только один пункт, как правило, идущий последним – настроение команды. Вчера боцман избил одного матроса, запер его в каюте, и приставил к двери охрану. Был дан приказ не позволять ему выходить из каюты. Всё это представлялось кэпу более чем странным: боцман был незлобивым человеком и ладил с командой. Этих троих он сам присмотрел в портовом кабачке и привёл на судно.
Не в его манере было просто так кровянить матроса, Должна быть какая-то веская причина. Кэп не терпел неясностей на своём судне. Помощник замялся, переходя к вчерашнему происшествию. Он сам не понял, почему боцман ввалился утром к нему в каюту и потребовал, - да, именно так, потребовал, а не предложил, или попросил, - он заявил в ультимативной форме, что если запертый им матрос останется на судне, то он сам сойдёт на берег. Хороший боцман без работы не останется. На вопрос:
- В чём, собственно, дело?
Он отвечал настолько невразумительно, что помощник решил не расспрашивать его дальше, рассудив, что боцман, который пользуется расположением капитана, стоит трёх прощелыг, неделю назад подобранных в порту, и согласился списать их на берег. Теперь требовалось получить на то согласие капитана, без чего нельзя было ссадить человека с судна.
Помощнику не нравилась вся эта история, но больше всего ему не нравилось, что приходилось стоять перед Кэпом с глупым видом и объяснять то, чего сам он не понимал. Марсовый матрос доверительно шепнул ему, что боцман вспылил после того, как один из троих – тот щуплый – сказал боцману тихо какую-то фразу, которую никто не расслышал. Боцман тут же начал его метелить, чередуя прикладывание крепких кулаков то к голове, то к рёбрам; и выпустил бы из него дух, если бы стоящие рядом матросы не повисли у него на плечах. Давно не слышали на судне такого отборного мата. Но это не проясняло дело: фразу кроме боцмана никто не слышал.
Когда помощник рассказал всё это, капитан, казалось, безучастно глядевший на море, повернулся к нему и пронзительно глянул ему в глаза. Помощник довольно ровно доплыл до конечного бакена, выведя закоренелый матросский алкоголизм и лень, движителями всех неприятностей, происходящих с командой. Кэп улыбнулся его словам и, ничего не сказал относительно арестованного матроса.
- Уходим завтра с восходом – меняется ветер.
Он пошёл к трапу, ведущему на мостик. Его собеседник облегчённо вздохнул: всем надоела эта не слишком нужная стоянка в пустой, отдалённой бухте. Почистить пёрышки можно было и на ходу, не такое уж рискованное их ожидало плавание. Дождались уверенного северного ветра и могли бежать по весёлым волнам.
На мостике кэп пробыл не долго: дождался, когда помощник скроется в трюме, и пошёл на ют, в каптёрку. Он знал, что боцман там. Время притёрло их друг к другу. Боцман понимал, что объяснения с капитаном не миновать, и создал видимость работы. Он увереннее чувствовал себя на своей территории и перебирал и без того аккуратно сложенные матросские робы. Когда Кэп вошёл, боцман прекратил своё занятие и, уперся ногой в крепком башмаке, в канатную бухту в углу помещения, и выжидающе посмотрел на него.
- Насколько я помню, ты не занимался рукоприкладством более семи лет.
- Так точно, сэр. - Отозвался он по-военному.
- Последний раз ты двинул в ухо малайца, упавшего за борт, где-то около Сингапура. Тогда мы круто ушли под ветер.
- Да, кэп. Вы превзошли всех. Какой был сделан разворот ради того, чтобы выловить эту черномазую обезьяну! Я до сих пор с гордостью вспоминаю об этом и по пьяному делу рассказываю в кабаках. Да, двинул я того охламона в ухо, поучил по-отечески. Ещё минута и нас снесло бы в сторону. Пришлось бы рисковать офицером и шестью матросами, посылая за ним шлюпку. Задувало прилично, и акул там хватало, а это поганое дело, плыть дальше, зная, что за кормой жуют одного из членов твоего экипажа. Не по-человечески как-то. Привыкший к острой матросской речи капитан не отреагировал на слова боцмана.
- Я спишу этого матроса, и тех двоих тоже. Объясни только в чем дело? Ты же привёл их на судно?
- Не спрашивайте меня, сэр. Это хорошо, что вы доверяете старому Бобу. Со всяким может случиться. Я взял грех на душу. Двое то ещё ничего, но третий! Гандон, каких свет не видел. Спишите, пожалуйста, этого сукина сына, и дружков его вместе с ним. Одного того, что они его знали, достаточно, чтобы вылететь с приличного судна. Не заставляйте меня объяснять, в чём дело. В каком-нибудь южном порту мы с Вами выпьем по стаканчику рома, и Вы всё узнаете. А сейчас извините. В море нам с ними идти нет резона. Да и южным морям лучше обойтись без них. Пусть, как хотят сами туда добираются, если им надо. Я не приму в этом участия, и умру с чистой совестью.
- Я не люблю загадок боцман, – сказал капитан.
- Пятнадцать лет и три месяца мы с Вами топчем эту палубу. За это время я Вас ни о чём не просил.
- И три месяца говоришь?
- Да и три месяца – я посчитал с точностью.
- Будет, по-твоему.
Капитан взялся за ручку двери. Он не был уверен, что поступает правильно. Возможно, надо было дожать боцмана и выведать причину его неожиданной ненависти к этой троице. Но боцман вздохнул с облегчением, и это успокоило капитана. В конце концов, пятнадцать лет и три месяца вполне достаточный срок, чтобы поверить своему подчинённому на слово.
Он вышел на мостик. Ветер крепчал и сильнее волновал кроны вязов, растущих невдалеке от пристани. По синеющему небу бежали барашки кучевых облаков. Он вдохнул свежий воздух, пахнущий пенькой и дёгтем, и подумал про себя:
- Странное у меня занятие – ловить ветер. Уже много лет я не провёл на берегу и двух недель, и меня беспокоит только одно: куда и с какой силой подует ветер.
Кэп ещё некоторое время оставался на мостике. Сквозь горловину бухты видна была открытая вода, он ощутил острое желание скорее оказаться на широкой волне. Глаза ему резанул солнечный зайчик.
«Сколько ещё будет в моей жизни таких расставаний с кромкой берега, пока не придёт последнее? Быть может, умение угадывать ветер сложится для меня в умение понимать человеческую жизнь, и я обрету новое качество. Быть может, я не сделаю этого, и моя мечта рассеется как туман, разогнанный угаданным мною ветром. Всё может быть, и пусть оно будет таким, каким будет. Помоги мне, Господи, принять всё это».

Лазурная волна, купающееся в море солнце, кряжистый берег с чахлой травой над уютной бухтой, раскидистые пальмы, шуршащая листва эвкалиптов, колючий кустарник с цветами невероятной яркости, пленительный треск цикад, приятный ветерок – всё это и создавало очарование южных морей.
Красная сковородка солнца скрывалась за горизонтом. Опускалась ночь. Тени приобрели таинственный смысл. Перемена происходила быстрее и значительнее, чем в северных широтах. Вечерний мрак мгновенно охватывал землю, а утром, также мгновенно, покидаел её, не оставляя следов. В сияющий день трудно представить себе мрачную ночь.
Вдвойне теплее, когда судно стоит в надёжной гавани и команда отдыхает. Выпущен первый заряд гнетущей чресла похоти, боль физического труда залита крепким ромом. Матросы по двое, по трое разбрелись по небольшому городку, прогуливаясь ради того, чтобы ощутить под ногами твёрдую почву.
Несколько портов сменялись один за другим, как декорации в спектакле со многими действиями. Их роднила бессовестная пестрота, и несмолкающий гомон туземцев и обилие фруктов, вместо обилия выпивки. Всё шло чинно и неприятных происшествий не происходило.
Капитан, как требовалось, посетил и портовое начальство, и торгового представителя, и консула, того дружественного государства, которое, за неимением прямых дипломатических отношений представляло в этой стране его родину. На берегу ему делать было нечего. Большую часть времени он проводил на баке. После однообразия блескучей морской зыби, вид гавани ласкал глаз. Вечерело и с моря тянуло свежим ветром. Стюард поставил на палубу складной стол и пару парусиновых кресел. Расстелил чуть увлажнённую скатерть, бесшумно расставил высокие стаканы для коктейлей с длинными ложками, бутылку рома, блюдо с фруктами, миску с кубиками льда, и почти шепнул на ухо капитану:
- Боцман хочет подняться к вам, Сэр.
- Да, зови и принеси ещё содовой, и спроси: будет ли он пить ром или захочет виски или пива.
– Не беспокойтесь, Сэр, - перебил его хриплый голос поднимающегося боцмана, - старина Боб приучен пить то, что ему наливают. Не гоняйте в жару, попусту, и без того уставшего парня, пусть посидит в тенёчке, а мы с Вами поболтаем здесь, на ветерке.
Капитан улыбнулся боцману, кивнул на свободный парусиновый стул и щедро налил ему рому. Боцман присел, прямо держа спину, сохраняя некоторую напряжённость позы, выпил залпом, закусил долькой лимона и только тогда коснулся спиной стула.
- Отличный рейс капитан.
- Да, всё вроде бы идёт не плохо. Есть с чем ходить по местным портам. Все будут с прибытком.
- У Вас всегда так, что ни рейс – хороший заработок. Вы удачливы капитан.
Он улыбнулся в ответ, принимая лесть боцмана, как плату за то, что открыто, не таясь от команды, выпивал с ним в свободную минуту. Капитана это не роняло в глазах матросов, а боцману добавляло авторитета. Приятно проводить время, беседуя на свежем воздухе, наблюдая краски недолгого заката и ускоряя ход крови коричневым ромом. Крепкий алкоголь помогает перенести и жару, и холод.
Такие беседы бывали у них и раньше. Списанная недалеко от родного порта троица, как показалось боцману, несколько омрачила их отношения, и он радовался случаю вернуть их в прежнее русло – у него была для этого припасена новость. Но он не спешил выложить на стол карты и пространно делился наблюдениями о том, кто как вёл себя во время пережитого шторма, о состоянии команды, и о портах, в которые они уже заходили.
Капитану это было интересно. Он подбадривал боцмана вопросами, направлял разговор на интересующие его предметы, и подливал рому в стаканы. Он не спешил перейти к истории с избитым и списанным вместе со своими друзьями матросом, предоставляя боцману самому ввести свою шлюпку в русло узкой реки. Расставляя силки, капитан был чуток, и сорвавшееся ненароком слово: малаец привлекло его внимание. Боцман же осекся, чувствуя себя рядом с водоразделом: ещё шаг, и разговор упрётся в историю со списанными матросами. Он был готов к этому, но ему хотелось, чтобы капитан, первым заговорил о них. Он подготовился к этим вопросам и понимал, что его ответы подольют масла в сухую беседу.
-Так что малаец? – спросил капитан.
- Малаец? Я вспоминал в последней беседе об этом. Одного из них мы ловили как кашалота. Позавчера я встретил в городе всю стайку. Они рассказали о тех троих списанных в бухте с вязами. Их недавно видели в этом порту. Один из них не хорошо отзывался о нашем судне.
- Ну, надо было посильнее раскровенить его, он бы вспоминал нас с большим удовольствием.
- Больше всех выражал недовольство не тот, а другой – поздоровее. Его я пальцем не тронул и слова грубого ему не сказал. Возникал тот, что был помельче, длинноволосый такой, с бородкой. Да и стукнул я его всего пару раз. Что ему, божьему человеку сделается?
Боцман замолчал, что-то обдумывая.
- Я так скажу, - продолжил он, набравшись духу, - Вы тогда пытали меня, за что, и почему я просил списать этих оборванцев.
- Да вроде, – перебил капитан, – приличные с виду ребята, – давая тем понять, что хорошо помнит всю историю.
- Да, торопливо согласился боцман, они и мне поначалу показались приличными, ведь это я привёл их из портового кабачка. Но, оказалось – они с подковыркой. Вы уж простите мне мою тогдашнюю вольность. Я вам благодарен за то, что вы пошли мне на встречу, но только не…
Он опять задумался. Капитан налил ещё в стаканы, но не подбодрил боцмана. Пусть сам найдёт нужные слова. Подтолкни его и он смешается, не пойдёт до конца, выплывет из беседы.
- Вы уж, - сделал боцман ещё один заход на цель, - не взыщите, я тогда повёл себя не культурно. Но тот, которому я врезал, - он забуксовал, не понимая, как вообще можно сказать такое, - заявил, что он Господь Бог.
Капитан вскинул глаза.
- Ну да, сам Иисус Христос, во втором своём пришествии.
- Мне не понятно то, что ты говоришь, боцман!
- Чего же тут не понять. Я разговорился с ними за рюмкой - обычный матросский трёп. Тот, что поздоровее, завёл речь о южных морях. Им хотелось попасть туда, хотелось подзаработать, как и любому бродяге с парусиновым чемоданом. Я был добродушен по пьяному делу. Двое были моряками - это точно. Они ходили раньше на рыбацких посудинах. Видна хватка – не новички на воде. А третий - ни пришей, ни пристегни. "Я, - говорит, - плотник". Плотницкая работа всегда есть на судне, но он палубы не нюхал, пенька ему руки не мозолила. Прикажи ему подстрогать и поправить - сделает, но всё что-то спрашивает, не понимает, толком. Ему кто-то и говорит: "Что делать-то будешь, когда шторм начнётся? Работы - то со снастями много будет, некогда пояснения давать. Завоет так, что и пояснений этих не услышишь." Он и отвечает: «Ничего, с этим легко справиться». Ребята только переглянулись. «Многим известно, как это делается». Кто-то его и подколол: не как Христос он собирается унять бушующие волны? А он и сказал без всякого смущения, так, мол, он и есть. И заговорил с апломбом, как проповедник с кафедры. Он, видите ли, ищет новый способ как нас бессмертием удивить, и препроводить в царство всеобщей гармонии. Послушали, немного поржали, и подумали: психованный. Но он ко мне наклонился и сказал, чтобы я на других не косился, а и был внимателен. Меня как пронзило – не то, думаю. Это матросикам по боку, а меня же за нижние чины и спросить могут. Что отвечу? Аферист какой-то на судне, ловец удачи. И позвал я его покалякать по душам. На первый взгляд вполне нормальный человек. Есть, правда, в глазах что-то от тупой матросни отличающее, но и среди матросов народ встречается разный: кто поумнее, кто поначитаннее - не только тельник и бутылка хранятся в матросской котомке. Да и разговоры у людей, повидавших полмира, интереснее, чем у фабричных рабочих. Начал я с ним издали, что да как, откуда родом, кто родители. Он как-то не определённо всё.… Потом я думаю: чего юлить то – спрошу прямо. Он отнекиваться не стал. «Да – говорит – второе моё пришествие. Прошло две тысячи лет, явился, как обещал». Ну, я и врезал.

Кэп переходил из бара в бар, цепким взглядом осматривая их полутёмные после дневного света внутренности. Он задерживался, когда его окликали знакомые и выпивал с ними стаканчик пива из вежливости.
Уже вечерело, когда он увидел их в недорогом заведении. Они сидели за столиком в углу и размеренно тянули джин с тоником. Ему тоже пришлось заказать крепкую выпивку. Уже почти никто не пил пива. Он сел поодаль, но так, чтобы хорошо видеть того, кто его больше других интересовал, одетого в какой-то странный китель – двое других в широких рубахах.
Он сделал хороший глоток и подумал с иронией, что ещё не так безнадёжно стар, чтобы не искать приключений. Все трое психи, или только один? Внешне они производили впечатление вполне здоровых людей.
- Плохо – с иронией подумал капитан – по-настоящему плохо.
Он не испытал никакого волнения, но ясно ощутил безнадёжность своей затеи. Что может он сказать этому человеку, дерзнувшему посягнуть на вечное? Извиниться перед ним за грубость боцмана, и объяснить, что он думает иначе. Но если всё правда, то... какое им дело до боцманской глупости?
В других случаях всё заканчивалось просьбой денег. Теперь особые обстоятельства: те искали его, этих нашёл он сам. Что ему надо от них? Он уже знал, что не встанет из-за столика, не подойдёт к ним, не предложит поболтать за выпивкой по-простецки. Он оплатил порцию хорошего джина, и не было никаких причин уходить. Втайне он надеялся, что кто-нибудь из них подойдёт, и заговорит с ним, но меньше становилось в стакане джина, и таяла эта надежда.
Тот, что был здоровее, обернулся и быстро глянул в сторону капитана. Но больше не было жестов, никто не встал и не сказал, ни слова. Кэп ждал минуты три, но троица обрела статичность гипсовых изваяний. Тогда он допил до дна, задавил в пепельнице окурок дорогой сигареты и, не прощаясь с барменом, покинул заведение.
- Да, - подумал он, выходя из бара, - просто уйти легче.

* * * * *

Небольшая статья из журнала «Вокруг света». Мне передали несколько листков, вырванных из журнала. Я долго хранил их, но, к сожалению, потерял. Потому не смогу точно указать его дату. История поразила меня. Она выпадает из имеющейся моды на божественное. Но верующих искренне не смутит. Это просто факт, голый факт и ничего более. Он сам по себе.
Поскольку привести полностью этот текст я не могу, я перескажу его своими словами.
Лет триста - четыреста назад, в эпоху бурных географических открытий, заросший пальмами островок, заметили с борта голландского корвета. Моряки высадились и нашли несколько убогих хижин, невдалеке от полосы прибоя. По опыту зная, что кроме коралловых бус и сделанной из орехов кокосовых пальм посуды, там ничего не найти, они осмотрели деревеньку не внимательно. Вода в источнике показалась им солоноватою; скудная почва родила плохо. Местному населению, судя по всему, пропитания едва хватало.
Встречи с аборигенами команда не жаждала: по всем флотам уже разнеслись леденящие душу истории о людоедстве, случающемся в южных морях. Высадившийся десант вернулся на корабль. Голландцы подняли паруса и побежали по весёлым волнам с попутным ветром дальше.
Местные жители испугались огромного парусного корабля и спрятались при его приближении. Они поднялись на гору, в центре острова. Камнепадами и обрывами она предоставляла, надёжную защиту.
Они вели мирное существование. Их островок отстоял далеко от прочих, и жили они без всякого контакта с внешним миром. Каннибальских наклонностей они были начисто лишены. Природа острова была не так бедна, как показалось, посетившим его морякам. В горах, под раскидистыми пальмами, бродили упитанные свиньи, а в прибрежных водах водилось достаточно рыбы.
Письменности у них не было – записей о пришествии иномирян не могло сохраниться. Долгие годы на каждом крупном празднике произносилась хвала чудесному явлению огромного корабля и счастливому избавлению от него. Потом это забылось, ушло в тень более важных событий, также требовавшими освещения. В третьем поколении о нём уже редко вспоминали.
Местный живописец, он работал охрой, попытался на прибрежном утёсе изобразить корабль с туго надутыми парусами, но его талант был слишком скромен для того, чтобы справиться с несоответствием размеров корабля и малой плоскости горного склона. Он поднялся выше, ища полотно больших размеров, но удачно сверзился с непрочной лестницы в самом начале своей работы, пока рисовал днище, что, к счастью, не привело к тяжёлым телесным повреждениям, но и не способствовало возникновению нового прилива вдохновения. Когда он оправился от полученных ушибов, на совете старейшин было решено, что духи препятствуют проведению этой работы, и она была прекращена. Охру, которую он успел нанести на обрыв, вскоре смыло дождём.
Время неспешно потекло дальше. Ничто не беспокоило пасторальную тишину забытого всеми уголка. Паруса изредка появлялись на горизонте, но лишь затем, чтобы скрыться в синем мареве. Позже вместо них на горизонте стали появляться огромные чудища, с дымящими трубами. Это было непонятно и страшно, но угроза быстро проходила мимо, также бесшумно, как появлялась. К дымам, поднимавшимся прямо из моря, привыкли и перестали от них прятаться. Жители острова гурьбой не высыпали на пляж; дети не карабкались на высокие пальмы, чтобы оттуда наблюдать за дымами.
За долгие годы ни один корабль, не бросил якорь в этих водах. Лишь белые буруны чётко очерчивали гряду прибрежных рифов – замкнутым кругом они огибали остров.
В какое-то утро жители услышали навязчивое жужжание. Высоко в небе они увидели чёрную точку. Вскоре она увеличилась в размерах и приблизилась к ним. Гул усилился, жители повыскакивали из хижин - зелёное туловище огромной птицы повисло над ними. Оно медленно продвигалось вперёд, не делая никаких движений распластанными в стороны крыльями. Жители попрятались за стволами пальм.
Птица поднялась выше и описала над островом широкий, плавный круг. Её движение стало ещё медленнее, настолько, что, казалось, она повисла в воздухе неподвижно. В этот момент от неё что-то отделилось и через мгновение превратилось в белый купол. Птица же двинулась дальше, но теперь в её движениях была неуверенность. Скоро она клюнула носом и устремилась вниз. Белый купол ещё и на треть не успел опуститься до земли, как чудище воткнулось в гору. Последовал взрыв – высоко в небо взметнулся огненный смерч.
Как бы сильно не были поражены жители острова, они пришли в ещё большее изумление, когда под куполом парашюта увидели висящего на тонких нитях человека. Они не прятались - человек был один. Он мирно висел в воздухе, не производя никакого шума.
Сжатыми ногами он хлопнул о прибрежный песок, чем-то щёлкнул, расстёгивая на животе широкие ремни, собрал в комок верёвки, и смял купол, вяло наполняемый ветерком с моря.
Жители острова изготовляли гарпуны и били ими рыбу. Были у них и копья, которые они метали в свиней на горных склонах. Когда пилот направился к ним, они похватали это не хитрое оружие и подступили к нему. Возможно, дело происходило не так: они скрылись и долго выслеживали его, а только потом отважились пойти на приступ. Во всяком случае, первая встреча не была мирной. Так оценили учёные охватившее аборигенов смущение, когда их расспросили их об этом. Пилот был конкретнее. Он сказал, одарив спрашивавшего его об этом молодого человека широкой американской улыбкой:
- У меня был пистолет и ракетница.
Он не потерял присутствия духа. Проделанный им трюк не был новацией в общении с дикими племенами. Он что-то выкрикнул на непонятном островитянам языке, достал из кармана короткую трубку, за что-то дёрнул, и в небо с грохотом взвился красный огненный шар. Описав в небе дугу, шар начал медленно спускаться. Островитян охватил ужас, они побросали своё оружие и бросились врассыпную, не разбирая дороги.
Женщины, старики и дети быстро покинули деревню. Все они собрались на горной дороге и поднялись к своим потайным шалашам. Лишь несколько мужчин остались следить за действиями сошедшего с неба человека.
Пришелец понимал, что произвёл значительный переполох в жизни местного населения. Он не слишком опасался аборигенов, полагаясь на две запасные обоймы, и пять сигнальных ракет. Когда горючего в баках осталось на исходе, стало ясно, что ему не дотянуть до американской базы, он передал по рации свои координаты и чётко слышал ответ, что его будут искать на этом острове. Ему надо было продержаться здесь неделю, максимум две.
Пилот обошёл деревню и нашёл остатки еды, среди которых было мясо. Окончательно он успокоился, когда обнаружил шкуры свиней, натянутые на воткнутые в землю палки так, чтобы они дубились на морском ветру и под действием солнца. Он знал, что питающиеся мясом животных племена редко людоедствуют. Попробовал варево в одном из котлов. Нашёл его отвратительным, но для утоления голода оно подошло. Он понимал, что дикари скоро не выдержат жгучего любопытства и сами выйдут из кустов, за которыми они прячутся, и тогда с ними будет проще найти общий язык, а его попытка разыскать их может быть истолкована как агрессия. Поэтому он расположился на пляже, под ближайшим к морю деревом и спокойно уснул.
Его спокойствие – то, что он не опасался агрессивных действий, произвело на аборигенов не меньшее впечатление, чем стрельба из ракетницы. Через пару часов он проснулся и помахал руками, разминая плечи. Это движение, ввиду своей непонятности, также было занесено, в разряд особых деяний, имевших культовое значение. Потом он прошёлся вдоль кромки моря и заглянул в деревню, где внимательно осмотрел крайнюю хижину и ознакомился с её примитивной конструкцией. На шестах перевязанных полосками коры, такими же полосками, только поуже, были укреплены широкие банановые листья. Из них были сделаны и крыши, и стены. У хижины он подобрал пару кокосовых орехов и неумело добрался до их мякоти. Перекусил. Точнее сказать, заполнил пустоту в желудке и был готов к работе.
Начал он с того, что отрезал стропы от парашюта и сплёл из них длинную верёвку. Это заняло у него довольно много времени. Солнце уже клонилось к закату, когда он встал, расправил сплетённые кольца, измерил их шагами, и, кажется, остался доволен тем, что у него получилось.
Первую ночь на острове он провёл на берегу моря, постелив на песке одну часть парашюта, и накрывшись другой его частью. Утром, ещё испытывая сонную вялость, он расслабленно прошёл двести метров, отделявшие его лежбище от домов из банановых листьев. Глиняный кувшин, из которого он вчера ел мясо, куда-то исчез. Осталось только остывшее кострище. Он поел рыбу, развешенную на тонкой, сплетённой из коры, верёвке. Её тоже можно было приспособить для своих нужд. Но он не решился взять чужое: дикари были где-то поблизости и, наверняка, следили за ним.
После скромного завтрака дело пошло споро. Он нарубил тесаком шесты и связал из них каркас, который обтянул полотнищем парашюта. Место для своей палатки он выбрал невдалеке от деревни – поближе к морю и повыше, на песчаной дюне. Этим он удивил островитян, знавших причуды местного климата. У пилота, однако, был свой расчёт: оттуда было удобно наблюдать за горизонтом. Он надеялся увидеть какое-нибудь проходящее мимо судно.
Три дня лазутчики наблюдали за ним, не предпринимая никаких действий, и, когда убедились, что пришелец обосновался здесь надолго, решились выйти из кустов. Сплочённой группой подвигались они в его сторону, делая недолгие остановки, для оценки действий противника.
Заметив их приближение, пришелец, как и в первый раз, был совершенно спокоен. Он продолжал сидеть в прежней позе, рассматривая океан. Немного переждав, он сделал аборигенам приглашающий жест рукой, а когда те приблизились к нему ещё на сотню шагов, встал и, помедлив, направился на встречу. Рука пришельца, извергнувшая огонь, была пуста. Островитяне опустили копья и гарпуны.
Контакт, как всегда бывает в таких случаях, установился быстро. Отсутствие хоть какой-то общности в языках не помешало – в ход пошли жесты. Пилот скоро понял, что объяснить островитянам, откуда он пришёл, что он делал на небе и, как дотянул самолёт до их острова на последних каплях бензина, невозможно. Местные жители ничего не знали об остальной части планеты, и о людях, населяющих её.
Присутствие пришельца сначала смущало аборигенов. Не все решились приблизиться к нему – большинство наблюдало за ним издали. Напряжение сняли дети. Они скоро перестали бояться его и стали воспринимать как объект для своих игр, к чему он относился снисходительно. Кроме того они легче, чем взрослые, повторяли не знакомые звуки, произносимые им, ловко подражая движениям его губ, чем забавляли своего учителя.
Он любил детей и проводил с ними много времени, чем удивил аборигенов – они не уделяли своим отпрыскам такого внимания. Но поступать так его заставляли и другие соображения. Он не представлял себе иерархию среди членов племени и боялся обидеть кого-нибудь из взрослых просьбой или поручением. А дети везде дети. Если обставить дело как игру, можно уговорить их сделать любую работу, не опасаясь вызвать их недовольство. Они натаскали на берег огромную кучу хвороста – пилот собирался поджечь его при появлении какого-нибудь судна. Они показали ему банановую рощу. Тяжёлыми широкими банановыми листьями он прикрыл колеблющуюся от ветра парашютную ткань на стенах и на крыше своей хижины. Дети, сидя рядом с ним на песчаной дюне, подолгу вглядывались вдаль. Он надеялся, что зоркие глаза маленьких островитян заметят проходящее мимо судно или пролетающий самолёт.
Вечерами он приходил в деревню и подолгу, жестами, беседовал со старейшинами, стараясь выказывать вождю особенное почтение. Эти посиделки развлекали его и одновременно успокаивали: общение с местным населением проходило на дружеской ноге. Пилот прекрасно понимал, что каждый прожитый на острове день менял его положение случайного гостя. Если бы он прожил на острове продолжительный срок, то рано или поздно ему пришлось бы занять среди них какое-то определённое место. Он совершенно не представлял себе какое именно и старался об этом не думать.
Но время шло и его беспокойство росло. Пилот рассчитывал пробыть на острове неделю-другую, не больше. Военное ведомство, однако, не спешило ради него одного организовывать полноценную спасательную операцию. Про него не забыли, но ждали, пока подвернётся оказия, и какой-нибудь корабль окажется в том районе.
Чтобы как-то успокоить себя, он решил предпринять восхождение на гору и разыскать останки самолёта. Получить на это разрешение вождя казалось пилоту необходимым, и он обратился к нему с монологом, составленным почти из всех слов, которые знал на местном диалекте. Для вящей убедительности он разыграл небольшую пантомиму, в которой в качестве провожатого выступал один из мальчишек.
Его хорошо поняли. Просьбой пилот поставил вождя в затруднительное положение: не следовало бы пропускать пришельца вглубь острова, но просил человек, сошедший с неба. Об этом пришелец не подумал, он не подозревал о значении своего необычного появлении на острове. Обращение пришельца небожителя к вождю не унизило того в глазах островитян: и Боги могут спросить о дороге в джунглях. Желание посетить то место, куда рухнула страшная птица, являлось демонстрацией бесстрашия и силы.
В проводники вызвался юноша лет четырнадцати, которому хотелось смелым поступком подтвердить свою взрослость. Вдвоём они проделали утомительное путешествие на гору. Пилот сначала подумывал устроить ещё один завал из хвороста на самой вершине, но это оказалось бессмысленным: путь от дюны, с которой он, вместе со своими помощниками, наблюдал за морской синью, занял бы полдня. За это время любое судно скрылось бы с горизонта.
Осмотр места аварии ничего не дал. Пилот подобрал несколько кусков металла, пригодных для выделки какого-нибудь инструмента. От рации остались мелкие стёклышки. Самолёт некоторое время скользил по верхушкам деревьев, потом ударился о более толстые стволы и развалился.
Вернувшись в деревню, пилот устроился в глубине своей хижины, пытаясь убедить себя в том, что не все островитянки отталкивающе безобразны. В этот момент раздался трубный глас сирены с подошедшего к острову парохода и его приключение закончилось. Жители острова привычно бросились врассыпную. С парохода спустили шлюпку. Когда она приблизилась к берегу, офицер несколько раз выкрикнул в мегафон имя пилота. Это было лишним: его обладатель, заросший бородой, радостно подпрыгивал у кромки прибоя и махал руками.
Прибывшие люди пробыли на острове не более часа. Перед самой отправкой на пароход, пилот подарил юноше, своему провожатому, перочинный нож. Прощаясь с ним, он пообещал вернуться, не слишком рассчитывая выполнить своё обещание.
Отдохнув недельку в полковом лазарете, пилот успел принять участие в дальнейших боевых действиях. Но вскоре война кончилась, и он вернулся к себе на родину – то ли в Небраску, то ли в Оклахому.
Прошло лет тридцать. Наш пилот остепенился, обзавёлся приличным брюшком и подумывал о спокойном житии на пенсии, когда его разыскали в американской глуши двое молодых учёных – антропологи из Калифорнийского университета. Они занимались изучением племён, проживающих на островах в южных морях. Среди прочих им встретилось необычное племя, исповедовавшее странную религию.
Старейшины этого племени утверждали, что видели Бога лично. Он, якобы, много лет тому назад спустился с неба на белом облаке, превратившимся по его приземлении в прочную ткань, а серебристая птица, принесшая его сюда, сделала огненный выдох и рассыпалась на куски, ударившись о скалы. Бог соорудил из нарубленных им шестов и ткани хижину и прожил в ней от одной луны до другой. Потом он уплыл на большом корабле и пообещал вернуться.
Вождь племени продемонстрировал учёным перочинный нож, подаренный ему Богом. Вождь никогда не носил его с собой и не использовал по назначению. Нож хранился в подобии алтаря, и никому не позволялось прикасаться к священному предмету. Вождь лично, в один из дней полнолуния, начищал до блеска его лезвие, пользуясь песком и сухим тростником. Такие ножи выдавали во время второй мировой войны американским военнослужащим.
Учёные обратились к военным. Им помогли разыскать офицера, награждённого за участие в боях на островах близлежащего архипелага. Пилот с удовольствием поведал учёным своё приключение, как делал это не раз за выпивкой в хорошей компании, когда ему хотелось поднять общее настроение. Со временем его история обросла множеством уморительных подробностей, многие из которых выдумались сами собой, но рассказчику уже казалось, что они происходили на самом деле.
Со своей стороны жители острова создали целый культ поклонения таинственному, необычайно могущественному божеству. Канва событий не претерпела значительных изменений: прилетел на страшной серебристой птице, спустился на облаке, погостил некоторое время и на закате дня уплыл на пароходе. Что же касалось всего того, что умел делать пришелец, то здесь фантазия островитян не знала удержу. Пилот, по-видимому, был достаточно умелым парнем, но он не прорыл за неполный месяц своего пребывания на острове реку, не исцелил, все имевшиеся у жителей, болезни, а, главное, не был же он вечно живущим, как почему-то считали островитяне.
Это последнее обстоятельство было особенно загадочно. Оно и подвинуло учёных разыскать пилота. Им хотелось узнать, что именно он говорил аборигенам о религии. Пытался ли он приобщить островитян к христианству? Ведь верховным божеством на острове почитался Христос, а тот, кто сошёл с неба, был его посланник.
Кроме того вождь знал особенное заклятие, которое полностью мог воспроизвести только он, и которым пользовался редко. Под большим секретом вождь согласился прошептать его на ухо белолицему молодому человеку, внешне так похожему на его Бога. Несколько английских слов были слиты в одно. Среди них попадались и отчаянные ругательства. На жителей острова заклятие производило парализующее действие.
Пилот искренне старался помочь учёным установить зыбкую грань между правдой и вымыслом. Молодые энтузиасты планировали даже отвести его на остров. Живая беседа могла пролить свет на становление Бога. Они даже заручились финансовой поддержкой от своего университета. Пилот надолго задумался, когда ему сделали это предложение. Потом улыбнулся грустно:
- Не надо, - сказал он, наконец.
- Не надо, - повторил, он помолчав ещё немного, - у Бога не должны появляться морщины.
И, выставив из кулака большой палец, он обвёл им квадрат перед своим лицом, как бы вырезая из пространства свою фотографию.


* * * * *


- Повёл бы дальше о пиратах. А что! Простенько так и детективно было бы. Пристроить можно куда-нибудь. Подошло бы для юношества.
- Да нет. Это прощание с его нелепыми мечтаниями. Потому и дал тебе почитать.
- Зачем ты читал писания этого алкоголика?
- У меня дома пятитомное собрание его сочинений имеется.
- Зря ты его с Господом Богом смешал. Обошёлся бы как-то без южных морей.
- Как же. Я хотел чувство пустить. Любовь показать. Для неё всё конкретно и он влюблён искренне, а мишура какая-то получается. Так бывает. Чувство нелепым кажется.
- Сентиментально получается. У Зощенко рассказы такие есть. Так и нвзываются: «Сентиментальные рассказы».
- Я читал. Не совсем понял почему, но мастеру виднее. У Шкловского тоже есть «Сентиментальное путешествие». События описывает тяжёлые, но любуется этим своим путешествием.
- Это от нелепости. Чувство возникает, а причин-то особых нет. Мне это знакомо. Ты побеспокойся об этом, а то, коммунисты, введут какое-нибудь почкование.
Ожидание греет. Она на пару лет старше меня, что мне немного льстит. Она мне не предана, но я благодарен ей за чувство уверенности в себе. Моя первая постоянная женщина. Я знал, что мы расстанемся скоро. Это вызывало лёгкую грусть. Она была тонка и длиннонога. Ей шла мини юбка. Причудливые локоны белых волос, прямой носик, правильный овал лица, глубокие карие глаза, с искорками. Всегда готова рассмеяться. Всё в ней было хорошо. Маленький шрам, от верхней губы к носу, почти не заметен и не портит её. Всегда весела, но, иногда, напускала на себя строгость – примеряла официальное платье. Она так и осталась для меня девчонкой в светлой замшевой куртке, замшевых башмачках, с вельветовой сумкой, перекинутой через плечо. Обнимая, она прижималась ко мне всей длинной своего тела.
Пока мы сидели у него на кухне, я думал о том, что будет, если в светлом будущем введут это самое почкование. Сохранят ли тогда телесное общение – ради удовольствия.
Я позвонил ей из его квартиры. Немного волновался – трубку дёрнул слишком порывисто.
- Ты встретишь меня у метро? – это у неё такая форма согласия.
- Во сколько?- важно только время.
- Ну, не знаю точно. Вдруг придет клиент. Тогда задержусь.
Ей надо меня немножко помучить.
- Я буду у метро с половины одиннадцатого.
- А если я опоздаю?
- Опаздывай. Я буду ждать до утра.
Её смех, как журчащий ручеёк прохладный в жаркий день.
- До утра у тебя будет другое развлечение, - и она вешает трубку.
Он спросил меня, чему я возрадовался? Я промолчал.
Пол в комнате был заложен книгами во много рядов. Узенький проход. К дивану – можно подойти, но и на диване томов сорок. Спать на нём неудобно.
- Где ты спишь?
- Бывает и на диване. Тогда снимаю с него книги. А то кладу матрас и лежу по верху прямо на книгах. Баб чаще так укладываю.
Платяной шкаф тоже уставлен книгами до потолка. Дверь его широко не открывалась. Чтобы достать что-либо из него, надо протискиваться.
Уже темнело. В распахнутое окно доносился гул машин, и другие звуки свидетельствовали жизнь в городе. К метро спешили люди.
Заочник встал.
- Я тебе принесу сейчас небольшую статейку из журнала «Наука и жизнь», там есть пояснения.
Он уходит и быстро возвращается. В руке журнал.
- Весь не дам тебе. Тут пару статей почитать надо.
Находит, вырывает несколько страниц и протягивает мне.
- Вот. Не слишком мудро, но показательно – иллюстрирует, кто кого выдумал. Мне нравится.
- О Божественном?
- В некотором смысле... Там про американца – он на южных островах был во время войны. К твоему капитану тоже подойдёт.
Заочник ещё подливает чаю.
- Чего они к этой сентиментальности так привязались. Вроде человек искренно пишет и глубоко, а ему вешают сентиментальное изложение событий. Как мне понять чувство его сентиментально или топориком вырублено? Ведь и у мастеров бывает – распишется так, что разукрасит чрезмерно. Скромнее бы надо – без выверта. А сам возьмешься – и несёт тебя как оглашенного. Научиться бы меру чувствовать?
Он был старше меня.
- Я много думал про одного человека. Его книга была у меня, но я её потерял. Он был романтиком. Всю жизнь прожил в маленькой комнатёнке на углу Фонтанки и Гороховой улицы. Почти не выезжал за границы города. Работал в какой-то типографии. На пенсии много писал, точнее, печатал на старенькой машинке – всегда на одной и той же. Задумчивые глаза. Мрачный, одинокий удел. У меня была его фотография – чистое лицо и привлекательная улыбка. Мечтал жить на море. Мечтал о необычайных приключениях. Одинокий был человек. Жалкая коммуналка и сентиментальная порывистость.
Он молчит долго.
- Написать бы про него. Остался бы привлекательный образ. Но, кто читать будет?

- Эта?
- Нет, - ответил я, - моя другая.
- Тогда вот эта.
Он подобрал мне ту, что получше. Но тоже была не та.
- У Вас, я так понимаю, договорено заранее, она сама подойдет. У тебя есть рубль?
- У меня есть три.
- Три не надо, - достаточно двух.
Он был программистом и был сильнее меня в математике.
Я потянулся в карман за деньгами.
- Уйду ненадолго, но ты меня не жди.
Он короткими, толстыми ногами двинулся в сторону перехода. Подождал зелёный. Расстегнутый чесучовый пиджак поверх рубашки на выпуск. Широкая улыбка и прощальный взмах рукой.
Меня кто-то обнял за талию, я обернулся, и лицо моё оказалось в её волосах.
- И как ты здесь?
- Да, вроде, ничего.
Мы отошли от входа в метро.
- Я видела, как ты говорил с таким – толстым.
- Это мой друг. Чего ты не подошла?
- Не успела. Он ушёл от тебя на переход – к трамваю.
Не теряя времени, мы пошли к моему дому – было недалеко.
Она весело болтала о модельных стрижках и химических завивках – работала в парикмахерской на Невском проспекте. Заведение было не простое. Она уже рассказала мне о капитане дальнего плавания, её новом клиенте. Он командовал пассажирским лайнером, ходившим за границу, и даже предложил ей поработать на его судне. Сегодня она про него не вспоминала. В своём отношении к ней я не находил ничего сентиментального.



Шхеры.


Я хотел идти в залив, но ветер не пустил – разогнал волну. Легкая "Пела" была загружена неравномерно – на волне нос опасно задирался вверх. Пришлось прятаться за берегом, но там было мелко, и, чтобы не повредить мотор, я пошёл дальше на вёслах.
Так я попал в другую протоку, и в ней было хорошее место для лагеря. Я быстро поставил палатку, рассудив, что на сегодня с меня хватит. Разжёг костер, и накипятил воды в закоптелом чайнике.
Чашка кофею с булкой и паштетом из гусиной печёнки подчеркнули ощущение сделанной работы. За день я – на машине и в лодке – преодолел более двухсот километров. Теперь я был на месте и радовался этому.
Смотреть на заходящее солнце было не больно: шарик розового мороженного опускался в голубую муть. Костёр догорал – темнее в это время года уже не будет. Пора ставить сеть.
На воде прохладно, и как только сеть, – мощное устройство с тяжёлыми грузилами, её не снесёт на течении, – соскальзывает с транца лодки, спешу к лагерю – скорее в меховой спальник.
Я засыпаю, вспоминая острова зимой. Однажды меня занесло сюда в конце ноября. Уже выпал снег. Было очень холодно, бело, и дул сильный ветер.

Рассвет помпезен, медлителен и неприязненно освещает красным лучом землю и край длинного облака, занимающего половину неба.
Снова журчит кипяток – теперь уже для чая. По утрам я не разжигаю костёр, а пользуюсь жужелкой – так жена называла бензиновую горелку.
В сети щурёнок и плотвичка. Этого – вместе с кашей – вполне хватит на день. Когда я один, то питаюсь на рыбалке несравненно скромнее.
Пока я укладываюсь, из лесу появляются два сонных типа, явно не опохмелённые, мрачные. Но настроены они миролюбиво. У одного штанина разорвана от колена до ступни – эдакая экзотическая рвань. Разговор прост: дрова, рыба, грибы. Мне не нравятся их косые взгляды на моё снаряжение.
Погода переменчивая, но сильного ветра и дождя не будет. Можно плыть дальше.
Складываю пожитки по-походному: не сдуваю матрац и не пакую палатку – так их скорее можно разобрать на следующей стоянке. Мотор заводится уверенно, и я разворачиваю лодку боком к заливу. Мужики машут мне на прощание руками.
С каждым годом моё оборудование становится всё более изношенным. Только японский спиннинг блестит лаком и никелем. Количество вещей неуклонно уменьшается. Постепенно я становлюсь по-настоящему лесным человеком и, через неделю буду выглядеть не лучше тех двоих, оставшихся на берегу. Не знаю, как другим, но мне это нравится. Я стараюсь быть грубее и натуральнее, и беру на рыбалку только хозяйственное мыло. Прочие сорта, с неожиданными ароматами, в лесу мне кажутся неуместными.

Я умышленно не говорю о пейзаже.
Хочу сухо передать само действие: дошёл до стоянки, разбил лагерь, поставил сеть, уснул. Последнее – в блаженной истоме, ощущая, как уходит нервное напряжение, унося суету большого города.
Места здесь особенные. Государь император отдыхал, где-то неподалёку, от трудов праведных. Между открытой водой и сушей – острова, уютные заводи, и небольшие, закрытые от штормов, и потому безопасные для малого плавания, заливы.
Придирчивый глаз констатирует некоторое однообразие. Нет ничего величественного – никаких горных кряжей или обрывистых берегов с бушующими под ними валами. Зато всё ровно и спокойно.
Цвета использованы сдержанно: синяя или коричневая, а временами зеленовато серая вода; голубое или серое небо; зелёные берега с кобальтом под деревьями; жёлтая линия тростника, окаймляет берег. Вода металлически блестит – до следующего тёмно-зелёного острова. Блеск этот бывает так силён, что слепит глаза.

Протоки раздваиваются. В памятную мокрую рыбалку мы стояли на этом месте. Семь дней лил дождь. Несколько шагов по траве и суши кроссовки. От постоянного холода в ногах легко было простудиться. В паузу между дождями, я отправился в посёлок – купить себе резиновую обувь.
Ветер упёрся в поставленный парус и потянул за собой лодку. Шла она по воде, как утюжок по мокрому белью. Только вода журчала за кормой.
Через полчаса я уже был в магазине, на мой взгляд, слишком шикарном для небольшого посёлка. Я купил себе прекрасные – зелёной резины – сапоги и тёплые носки. Нарядившись тут же у прилавка – ногам сухо, приятно – я засунул в картонную коробку мокрые, со стоптанными задниками кроссовки и спросил: где помойка? Продавщица улыбнулась понимающе: в такую погоду на островах сапоги практичнее.
Обратно, против ветра мне пришлось грести. Удалось вывернуть немного под парусом, но в галфвинд моя лодчонка шла плохо.
Денёк сделался сереньким и скучным – обыкновенная будничная жизнь со слабой искрой зажигания. Лишь редкие просветы появлялись в мареве облаков и плескали лимонным соком. Солнце в тот день покидало землю скрытно. На западе нависла мрачная туча. Косые линейки дождя прочертились до земли. Ели хмурились по берегам, опустив намокшие ветви до самой земли, и готовы были окончательно раствориться в тумане.
Сквозь это марево, пробился лишь один лучик. Он манил пройти ещё – туда, за последний остров, и выйти в залив, из него в синее море, и дальше в океан бескрайний. За ним увидеть другие земли и узнать их твердь, но он пропал в облачной вате, прихватив собой желание странствий.
Уже видна была зелёная палатка с жёлтыми вставками и тонкий дымок от костра. Жена варила обед, а сына не было видно.

За этой протокой ещё одна - она тоже ведёт от посёлка к заливу. Выдаётся мысок от острова, отгораживая заросшее тростником озеро. Здесь мы обычно располагались: удобно прятаться от ветра, в зависимости от его направления, с той или другой стороны мыска среди камней и мощных берёз, и елей, набиравших соки из скудной почвы. Мы протоптали тропинку к очагу от места где ставили лодку.
Белёсый мальчишка сосредоточенно следит за поплавком. Клюёт. Он легко поднимает удилище, вытягивает из воды небольшую рыбку. Она уже не летает вокруг него, как было в прошлом году, когда он дёргал удилище с большим энтузиазмом, и рыбёшка описывала круг в воздухе, прежде чем попасть в лодку. Теперь плотва попадает точно в левую ладонь, а колючие окуньки падают на дно лодки.
Обратная сторона мыска связана для меня с закатными часами. Здесь я ставил сеть при западном ветре, и в тёплые дни мы ловили на удочку, стоя по щиколотку в воде. За час набиралось на жирную уху.

Другая протока уводит к заливу. В ней я обрёл свой тотем.
Мы тихо прокрались в заводь. Я уже собирался бросить блесну и отвёл душку катушки, когда почувствовал чьё-то присутствие. Из зелёной стены выглядывали две головы – лосихи и лосёнка. Одна располагалась повыше другой. Четыре выпученные глаза внимательно следили за нами. В них не было неприязни – только интерес. В глазах лосихи скользнул испуг, но сменился доверием, когда я опустил руку со спиннингом. Я тоже чувствовал себя неспокойно – заводь мелкая и копытами лосиха могла разнести мою лодчонку в мелкую щепу.
Лосёнок глянул на мать и прянул в заросли. Лосиха попрощалась со мной ещё одним долгим и влажным взглядом. Мы выгребли на открытую воду.
Уже в лагере, мальчишка назвал меня Сохатым.
- Как ты его назвал? – удивилась мать.
- Сохатый.

Я хотел, чтобы он поймал большую рыбу. По телевизору показывали львицу, обучающую детёнышей охоте на оленей. Я понимал беспокойство зверя о своём потомстве, но не был так кровожаден, как она. Сын таскал краснопёрок одну за другой и, однажды, вытащил леща, почти со сковороду размером. Но всё это в счёт не шло. Его умения разбить лагерь, приготовить простую еду – этого было мало. Он должен был поймать рыбу – хищную и хитрую.
Это произошло буднично. Мы пришли на остров. Я ставил палатку, а он бросал спиннинг с берега. Минуты через три раздался истошный вопль: "Рыба!". Я бросился к нему, на другую сторону нашего мыска. На мелководье, пытаясь освободиться от блесны, билась щука. Я крикнул ему, чтобы тянул леску руками. Он начал перебирать леску и, когда рыба была уже у самого берега, поддёрнул её. Щука не сорвалась – она ухватила тройник обеими челюстями и не могла раскрыть пасть.
Я обрезал кусок лески. Мальчишка, подпрыгивая на ритуальный манер, устремился к костру – показать матери рыбу. День был жаркий – щука быстро уснула. Он подходил к ней и гладил ладошкой зелёный бок с жёлтыми пятнышками.

Воспоминания помогают острее воспринимать настоящее.
Это трудно дающееся чувство. Запах большого пространства бывает неразличим вовсе. Даль пронзительно синей воды раскрывается неожиданно. Два, три движения диафрагмы и кровь несёт по жилам новые атомы. Свежесть морская похожа на близость женщины, будь то на южном берегу со стройными кипарисами или в нашем северном саду с хрусткой яблочной темнотой, когда её дыхание кружит вам голову.
Зачем я здесь? Ради того, чтобы во время среагировать на погружение поплавка и вытащить плотвичку с серебристыми боками? Я знаю, что цель моего путешествия состоит не в этом.
Когда я засыпаю, остров то поднимается, то опускается вниз, покачиваясь в такт плещущейся о берег волне. Сон мешается с явью. В истоме растягивается каждый сустав моего тела. Я раскидываю крестом руки – сети продолжают их в чёрной воде. Так паук плетёт свою паутину. Щука бросается за добычей, но движение пресекает тонкая нить. Дёргается и тем вернее запутывается в ячеях. Резко хлопает хвостом, переворачивается и оборачивает вокруг себя тонкие нити ещё раз – теперь она моя добыча.
Руки мои обнимают пространство и я царствую в нём.
.
Утром я далеко ушёл на моторе вдоль острова и вышел к заливу. Впереди, за последней грядой камней – открытая вода. Остановился. Блеснил, надеясь, больше на прожорливого окунька, чем на серьёзную рыбу. Ветер был не сильный и волна незначительная. Но лодку не удалось хорошо поставить на якорь – её сносило в сторону. Занятие это мне скоро прискучило. Да и пора уже было думать об обеде.
Это место я хорошо знал, но мы здесь никогда не ночевали. Блеснили, обедали, и уходили к лагерю. Лодка тогда была другая – пластиковая, из двух частей, вставленных одна в другую. В полостях пенопласт и воздух. Вполне безопасная конструкция. К ней придавались вёсла, руль, мачта и парус. Я понимал, что в лодке мальчишка будет непоседливо вести себя, а такая конструкция была на воде устойчива.
Потом я купил мотор, но так и научился им пользоваться. Мотор оказался не лучшего качества. Не знаю причины, но шпильки на винте часто ломались. Как я не старался продлить срок их службы, всё равно, часто приходилось поднимать наплаву мотор и вставлять новые. Пару винтов я потерял. Но приспособился и теперь не беру с собой лодку. Вожу только мотор, а лодку арендую на местной базе отдыха. Так удобнее.
Чтобы не беспокоиться о дровах, я вожу с собой несколько полешек. Сухие лучины разгораются быстро, но я успеваю разделать, пойманного утром, щурёнка и незначительную плотвичку. Мне никогда не приходилось разделывать мясную тушу. Я бы не справился с этим. Рыбу же я разделываю умело. Внутренности и голову выбрасываю далеко в море. Им не дадут пропасть – чайки широкими заходами планируют над местом, куда они упали, и ныряют за ними.
Птицы весомая составляющая очарования этих мест. Белые их пятна хорошо видны на синей воде. Они так солидны и неприступны, когда отдыхают, покачиваясь на волне. Сколько достоинства! Как плавен их полёт и точна геометрия разворота! Вираж налево – вираж направо. Полный круг и у самой воды широко распахнутые крылья – перед тем как поставить лапки на камень.
Стоит на граните – смотрит куда-то. И на меня смотрит, внимательно. Не бросит ли чего съестного? Взмывает вверх, как только услышит шлепок птичьих внутренностей о воду. И свечкой вниз, но поздно: откуда-то сверху валится конкурент и успевает ухватить её кусок. Но и ей достаётся: вон она тяжело отворачивает в сторону с рыбьей головой в клюве. Пикируют и другие, хотя в воде уже нет ничего.
Они следят за мной – чувствую их взгляд. Они умеют постоять за себя.
Как-то мы проходили мимо островка, на котором было гнездо одной пары. Оба родителя пикировали на нас, издавая грозные звуки. Ещё немного и они вцепились бы нам в головы. Пришлось обогнуть островок широкой дугой.
Наблюдая за ними, я всегда ищу того, кто держится немного в стороне, выделывая разнообразные штуки. Я ищу своего Джонатана Левингстона и уже присмотрел одного – летает отчаяннее других.
В кустах прячутся и другие – певцы. Этих увидеть труднее. Бывало место вполне подходило для стоянки, но раздавалась тревожная трель, и место это оказывалось неудобным.
Предупреждающую интонацию я умею различить. Сначала казалось, что где-то рядом гнездо и птица пытается отогнать меня. Но, такие предупреждения я получал и в конце лета, когда птенцы уже на крыле. Меня предупреждали, что лучше искать другое место. Я не слушал, но что-нибудь всегда было плохо: то влажно, то комаров много, или другая какая неприятность.

Водная гладь уходит к противоположным островам. Солнце где-то справа и уже нет навязчивого блеска. Знакомая заводь: узкая протока в сплошной стене тростника. Спиннинг продолжение моей руки. Один бросок, второй – третий. И вот леска ушла в сторону. Кто-то сильно упирается под водой, не давая мотать катушку.
Наконец показывается жёлтый пятнистый бок – рыба делает небольшой круг на поверхности воды. Опять уходит на глубину. Это щука. Окунь просто упирается о воду – весь растопыривается и широко открывает рот.
Мои уже проснулись: мальчишка что-то кричит мне. Я показываю рыбу – жена машет мне в ответ сковородкой.
Пока я перебираю сеть, мальчишка гладит бок неподвижной уже щуки и говорит ей что-то.

На дно лодки я стелил кусок толстого брезента и садился в неё босиком.
Крепил руль, устанавливал парус. Я находил нужное положение между парусом и рулём – лодчонка двигалась вперёд, а я забрасывал блесну и вёл её на дорожке. Так мне удалось поймать несколько серьёзных рыбин.
Ходить под парусом было удивительно приятно. Он как живой тянул верёвку из рук, и за кормой шелестела вода. По ветру лодчонка шла ладно, но в лавировке была тяжеловата. Это меня мало смущало. Всегда можно прикрыться островком от ветра и пройти на вёслах.
Сковорода полная рыбы под пологом палатки. Ловить ещё не имеет смысла. Грибами тоже не развлечёшься: капли воды с травы и веток промочат одежду. Оставалось одно: пройти на лодке до какой-нибудь покинутой стоянки и набрать дров.
Лодка готова, все вещи разложены по местам. Мы уходим обследовать ещё одну протоку. Мальчишка в нетерпении – ему кажется, что лодка пойдёт быстрее, если будет грести он. Но он мал и быстро устаёт. Мы опять меняемся местами. Он забрасывает блесну и тянет её за лодкой. Чайка на камне встречает нас миролюбиво – только косит в нашу сторону внимательным глазом.
Я пускаю лодку по ветру. Во мне опять просыпается инстинкт хищника, пестующего своего детёныша. Его жизнь не зависит от умения ловить рыбу, но пусть научится добывать себе пищу – будет увереннее в себе. Уже пойманная им щука не в счёт. Одной рыбой долго не пропитаешься. Умение должно уйти на уровень инстинкта.
Перед нами огромный гранитный камень – целый остров. Глаза его загораются – пожить бы там. Маленькая территория принадлежала бы только нам. Я объясняю, что на острове нет дров и ночью на граните холодно.
Протока расширяется. Опять слева от нас стоит сплошная стена тростника.
Почти в каждой бухточке можно найти кострище и рядом примятую палаткой траву. Встречались и сооружения из тонких стволов, обтянутых полиэтиленом. Рядом столы со скамейками. Всё полусгнившее, простоявшее уже несколько лет. Обязательно яма с помойкой, кишащая мухами, полная пустых бутылок и ржавых консервных банок. Из-за грязи и неприглядности мы никогда не стояли в таких местах.
В большой валун, прямо в гранит, вбит массивный крюк с железным кольцом. Здесь причаливали лодки. Маленький заливчик глубокий удобный. Привязываю лодку и я. Странное чувство – возвращение туда, где ни разу не был. Раньше мы всегда проплывали мимо.
Оставленное место много говорит о своих посетителях. Горы бутылок – свидетельство безудержных разгулов. Приходили сюда ненадолго – развлечься и о сохранении природы не заботились.
За дальним мысом большая протока. На другом берегу чернеет что-то прямоугольное. Мы пошли туда, прижимаясь к берегу от ветра. По мере нашего приближения чёрный прямоугольник сделался пристанью. Меряю глубину – больше шести метров. Может причалить приличное судно.
Дальше на острове – поле. На нём небольшие пирамидки собраны из камней. Чтобы что-то посеять, приходилось выбирать камни из земли. В стороне несколько фундаментов из гранитных плит.
Мне хочется, чтобы прогулка мальчишке была интересна.
- Вон там, на пригорке, стоял большой дом. Чуть дальше хлев – мычали коровки. К пирсу подходил пароходик – собирались люди, переговаривались весело, таскали мешки и прочие вещи.
Но картина общей живой кутерьмы его не привлекает.
- Большой был пароходик?
Дитя промышленного века.
- Ну, приличный довольно.
- Белый?
- Не обязательно.
- Белый красиво.
- Пусть будет с белой надстройкой и чёрным бортом.
- С трубой?
- Обязательно.
- Труба чёрная, – утверждает он.
Образ сложился.
- А теперь он где?
- Уплыл.
- Куда?
- Далеко за море.
Больше вопросов нет.
Ветер в любой момент может перемениться и тогда придётся идти на вёслах. Я тороплю отплытие.
- Давай полазим ещё немного по фундаменту.
Ему здесь нравится. Он чувствует потребность объяснить своё желание остаться:
- Может, дров наберём.
Мы остаёмся. Но я не пускаю его на фундамент – много мокрой травы и весёлого лазания не получается. Он долго рассматривает заросшие гранитные плиты.
- Дом был большой, - заключает он, – на нашем острове тоже есть фундамент – мы с мамой его видели, когда ходили за грибами. Тот поменьше и стоит не на горе, а у заводи.
Капюшон его курточки сбивается. Хочу поправить, но мальчишка отбегает от меня на несколько шагов.
Когда мы уходили, я выворотил из пирса бревно, державшееся на одной ржавой скобе. Его было легче других отделить от разваливавшейся конструкции. Оно было длинное: конец торчал из лодки над водой.
Пришлось прогрести метров двести вдоль берега, перед тем как поставить парус – иначе нас снесло бы ниже лагеря. Опять вдали был виден только чернеющий прямоугольник и мрачные сосны в контраст цветущему клевером полю.
Огромное кучевое облако перед нами клубилось, создавая замысловатые формы. Сначала оно напоминало мыльную пену. Теперь же было похоже на величественную гору. Багровый оттенок уверенно покрывал западную его сторону, создавая складки дорогой парчи. Облако не двигалось – висело неподвижно. Ступай по его складкам до самого неба.
Подтягивались и другие облака: скоро будет дождь. Ставим парус и быстро бежим по ветру к своей палатке.
Вечером бревно в костре.
По мере того как оно прогорало, я продвигал его дальше. Языки пламени облизывали новые сантиметры и съедали его. Обгоревшая снизу часть высовывается из костра как хищная пасть.
- Смотри, хищная рыба – акула. Тебе не страшно? Ухватит за ногу.
- Они здесь водятся?
- Да нет же.
- Почему?
- Как почему? Зимой залив подо льдом. Акулы всплывают и стукаются об лёд головами. Им больно. Чтобы головы не болели, они уплывают на юг, где вода не замерзает.
Жена отворачивается, пряча улыбку. Я храню серьёзное выражение лица. Мальчишка задумывается. В деревянной пасти тлеют угольки.
Подумав с минуту, он произносит:
- Да, больно, наверное, а зубами не прогрызёшь – лёд толстый.
Я соглашаюсь с ним: зимой залив сковывает крепкий, полуметровый лёд.
Втроём в палатке уютно. Мальчишка спал посередине – между нами и непременно пинался во сне ногами. Волна, набегая и откатываясь, плескалась о берег. Почти весь день я качался на её гребешках в лёгонькой лодчонке, а ночью остров качался в такт с волнами.
Перед сном крутятся в голове одни и те же хозяйственные мысли: хорошо ли привязана лодка; хватит ли еды, если не поймаем рыбы (всегда хватало – рыба ловилась), дождь будет или вёдро.
Обязательное беспокойство: на острове я охотник, собиратель и воин. Для маленькой своей семейки я защитник от всех напастей сразу и не хочу пускать в палатку холод и ветер. Построю вместо неё крепкий дом. В нём будет много еды и тёплой одежды. Нарублю дров не на одну зиму. Жить буду только заботой о них, и тем буду счастлив. Моя любовь превращается в режущую душу жалость, заполняя всего меня. Засыпая, я прячу их в своём объятии от неудобного колкого мира.
Ночью, поправляя спальник и сбившуюся шапочку с головы мальчишки, я рукой касаюсь его льняных волос. Мальчишка ворочается во сне, норовя развернуться поперёк палатки. Перекладываю его, чтобы нам всем было удобно.
Во сне я опять сливаюсь с каждой частичкой, окружающего меня мира и контролирую каждое его движение: и взмах крыла самой маленькой пичуги, и шелест тростника под малейшим дуновением ветра, и ход облака, и движение звёзд на небе. Мой мир качается в такт с островом, плывущим на волнах в незнаемую даль.
Утром в сети оказалось много рыбы и мы не ставили её следующие два дня – нам хватало на уху и жаркое.

Лодчонка моя скользит по протоке дальше.
Вот и камень, с которого упал пилот Николай. Очень смешно было. Он с сыном – таким же пацаном лет семи – подошёл на лодке к камням, где наша сеть стояла. Они закинули удочки прямо над ней. Мы пошли к ним – не снимут ли снасть?
Пилот вылез на большой плоский камень, чтобы удобнее было забрасывать. Постоял – не клюёт. Решил перебраться обратно в лодку, но её понесло. Ноги его – одна на камне, другая на борту лодки – расходились всё шире. Краткое время он балансировал в неудобном положении, но ухватиться было не за что. Плюхнулся в воду. Когда он с нашей помощью – я подставил ему борт своей лодки – выбрался на камень, из его куртки, надувшейся от воды, из каждого шва, как из лейки, потекли струйки воды.
- Лётчик, - сказал мой сын негромко, между накатывающими волнами смеха.
Но он услышал.
- Так я действительно самолёты вожу.
Он не обиделся, и теперь мы смеялись вместе. Его сын присоединился к нам только после того, как засмеялся отец.
Они пригласили нас в гости. Приятный был вечер с сытным ужином и разговорами

В марлевом окне палатки залив и противоположный остров, всё с той же пристанью. Солнечный день и она не кажется такой чёрной. Мысленно я расставляю на пирсе толпу людей. Для здешних мест это человек тридцать. Все принаряжены и веселы. Кое-кто пьян. Оживлённо говорят на непонятном мне языке. Напевный язык – много гласных звуков.
Привычное упражнение. Расслабленно лёжа в палатке или пуская лодку по ветру, я представляю себе, какой была жизнь на островах раньше.
Фундаменты из мощных гранитных блоков; пристани, до сих пор не разрушенные; разные прочие свидетельства человеческого присутствия – давали пищу воображению.
Были пристани – ходил, следовательно, пароходик. Тот самый, затонувший у наветренного берега. Одна небольшая каюта и коптящая труба.
Каким был дом на хуторе? Местные жители предпочитали дома небольшие – легче топить зимой. Бревенчатый? Скорее всего. Пилорама, наверняка, располагалась не близко. Пилить доски, чтобы колотить из них щиты хлопотно. Да и утеплителей качественных тогда не было. Правильный сруб держит тепло лучше.
Небольшой размер – также из соображений экономии. Кухня – она же гостиная – одна, и две спальные комнаты. Без коридоров, занимающих место. Из мебели – кровати, столы, стулья и обязательный в сельском быту сундук или шифоньер.
Дома ставили подальше от воды, на сухом месте, стараясь укрыть их за лесом от ветров с залива.
Хутор – некое средство для воспроизводства жизни. Оно должно действовать согласованно. На земле произрастают травы – идут в пищу животным, а получаемое мясо и молоко – в пищу людям. На огороде картофель, свекла, лук. Рядом яблони, кусты смородины, малина. На зиму заготовлялось варенье.
Собирали грибы, ягоды. Ещё ловили рыбу и зимой тоже – из подо льда. Не каждый год, но заходили и лоси.
Всё это пребывало в постоянном движении – круговороте. Люди органично вписывались в него.
Для производства работ требовались разные инструменты. Их покупали в посёлке – чинили в местной кузне. В быту требовались спички, чай, кофе. Тоже покупали или выменивали на картофель и сушёную рыбу.
Покупали и ткани. В здешнем климате лён произрастает плохо. Ткачество требовало определённых навыков. Женщины крутили из шерсти нити и вязали носки, варежки, свитера с затейливым рисунком. Шили сами, что попроще. До войны и городские жители не брезговали сшитой дома одеждой. Швейная машинка считалась ценным предметом.
Тихое пасторальное существование. Неторопливая смена времён года: весёлая весна – уютное лето; сытая осень – колючая зима. Спокойное течение времени.
О чём говорили они долгими зимними вечерами, собираясь всей семьёй у натопленной печи? Строили планы? Вели не хитрые семейные расчёты? Обсуждали капризы погоды? О Боге? Наверное, и о Боге. Читали библию. Старший читал. Бубнил без выражения – однообразно. Чаще брали Евангелие, где Христос главный герой.
В печи колебались языки пламени – в такт с ними ходили по стенам тени.
Какие ещё важные дела обсуждались в часы вечернего отдыха у печи?
В лагуне много камней. Лодки постоянно бились о них – днище стиралось о песок. Шили новые. Как и ткачество это требовало особого умения.
Строили дома. Строительство нового дома вызывало долгие обсуждения. Большую часть материалов готовили сами. Гвозди и скобы заказывали в деревенской кузне.
Хлев и амбар строили из камня, а дом ставили деревянный. Фундамент по недостатку кирпичей выкладывали из гранитных плит. Это было разумно. Каменная постройка не такая пожароопасная, как деревянная. Сгорит дом – большая беда, но хлев останется цел, и скотина будет цела – тогда и люди выживут. Погибнет в огне скот – чем жить будешь?
Как перевозили огромные плиты для фундамента? Гужевой транспорт – другого не было на островах. Здоровые парни могли по катящимся брёвнам перетащить такие камни на верёвках. Составить из них фундамент ещё сложнее. Это одной семье не по силам. Нанимали работников или действовали общинно, помогая друг другу?
Они, наверняка, делились навыками и знаниями и не жили скрытно? Была в посёлке и церковь. Регулярно ли они посещали её? Наверняка не в каждое воскресенье. Весной и осенью лёд, а зимой – в пургу и вьюгу – недолго заблудиться.

Моя лодчонка скользит по протоке дальше. Правый берег изрыт заливчиками, маленькими бухтами; левый – сплошная стена тростника: однообразная, скучная.
Наконец протока выводит меня в залив. Каменная гряда перегораживает его. Тростник сменяется полоской песка. Пляжем не назовёшь – слишком узко.
Завожу мотор: камни остаются по правому борту, и место кажется безопасным. Мы никогда не заходили дальше – ограничивались рыбалкой у камней на границе протоки и залива. Здесь отчётливо слышен запах моря.
Через двадцать минут хода я вижу остов затонувшего судна, до которого мы так и не дошли. Почему? Мальчишка хотел здесь побывать. Но я боялся сильного ветра с моря – тут от него негде спрятаться.
Небольшой пассажирский катер затоплен невдалеке от берега. Надстройка и нос судёнышка торчат из воды. Подхожу вплотную к борту. Залезать на крышу надстройки незачем. Всё, что можно давно унесено и отвинчено. Но мальчишке бы понравилось, и я корю себя за то, что мы не добрались сюда. Не так велик был риск, которым я оправдывал нежелание грести в течение часа. Я попросту был чёрств и невнимателен к нему. Но и мореходом я был тогда неопытным.
Была у него ещё одна мечта: найти на этом острове ферму. По слухам там был брошен автомобиль.
Фундаменты я замечаю быстро. Причаливаю. Обхожу вокруг. Довольно солидный хутор – строений было несколько. Даже сохранился погреб. Фундаменты не заросли высокой травой. С залива дуют сильные ветры – заносят их песком. Обхожу ещё раз, расширяя круг. Брошенного автомобиля нигде нет. Но я видел затонувшее судёнышко.

Пора подумать о ночлеге. Впереди маленький островок, отделенный от большого полосой тростника. Спешу туда.
Какое-то странное напряжение чувствуется во всём. Вода кругом грязнее и больше цветёт. На острове трава твёрдая – хрустит под ногами; мох рассыпается в мелкий прах. Вся зелень была обдана жаром – обожжена. Места для палатки нет. Много грязных кострищ, горы пустых бутылок, консервных банок. Приткнуться негде.
Сажусь в лодку и гребу неторопливо. Через двести метров я ругаюсь нехорошо от удивления. Из-за деревьев показывается огромное здание из красного кирпича, дымящее сразу несколькими трубами. Дым трёх видов: обычного белого, зловеще серого и маленькая ядовито-жёлтая струйка из трубы поменьше других. Скорее прочь отсюда. Понятна охватившая меня тревога – всё обожжено кислотными парами, выдыхаемыми этим монстром.
Мне видится пиджачная рожа над зелёной рубахой с красным галстуком. Сидит за крепким столом. К нему ведёт ковровая дорожка. Карикатурный штамп из прошлых лет. Какое ему – начальнику – дело до сожжённой кислым дождём травы?
В уютной бухточке я разогрел поджаренную вчера щуку. Здесь уже густой и приятный своей живостью лес. Комаров мало.
Собрался ставить сеть, но слышу треск, потом громкую матерную ругань. На противоположном берегу залива красное зарево всплывает над деревьями. Является свет фар и общее движение. Матерная ругань усиливается. Пульсирующее зарево обозначает произошедшее несчастье. Вой пожарной машины разносится в темноте. Ветер заходит с другой стороны, дует сильнее и поднимает пламя до самого неба.
.

Утром я неторопливо позавтракал. С берега доносился запах гари.
Один переход, и я обогну большой остров, и приду на то место, где мы обычно стояли. Грести мне пришлось бы почти целый день – на моторе куда быстрее.
Протока расширяется, делается большим озером. За мысом открывается другой такой же остров. Мы как-то были там. Это воспоминание для меня важнее других. Ничего особенного в той прогулке не случилось, но было особенное настроение – и теперь мне радостно и больно одновременно.
Лето заканчивалось. Погода была сухая, но вечера дышали осенью. В закатном небе уже разлилась бирюза. Солнце раньше уходило за горизонт и в заливе темнело быстрее.
Я поставил палатку входом на запад, предвидя холодный восточный ветер, засыпал пологи палатки песком, и обложил их камнями.
Дальний остров давно манил меня своими мрачными елями. Беспокоило и строительство комбината: на следующий год закончат. В очистные сооружения я не верил. Придётся уходить дальше – искать другие места.
В путешествие мы приготовились обстоятельно: взяли все ценные вещи и чайник с бутербродами.
Сразу же поставили парус, но ветер стих. Пришлось идти на вёслах. Я грёб неторопливо, но не остановился, ни на минуту, пока мы не достигли другого берега широкой протоки. Такие далёкие переходы мы ещё не совершали, но в мореходных качествах моей лодчонки я был уверен.
Чёрная вешка, где-то посередине, обозначала фарватер.
Не обошлось без чаек. Одна стояла прямо на буйке, выпятив грудь над тонкими ногами. Полная отрешённость от морской суеты. Другая покачивалась рядом на волнах. Две белые, большие птицы.
На этом берегу тяжёлые ели стояли ближе к воде. За ними сосны стояли гораздо реже. Лес прозрачен: кустов и мелких деревьев почти нет. Мелочь не выдерживает конкуренции с рослыми соснами, забирающими кронами солнечный свет.
Я поставил у камней сеть, привязал лодку.
Жена ушла вперёд по тропинке. Мальчишка, как собачонка накладывал вокруг неё петли: забегал вперёд и убегал в стороны. После каждой стёжки он возвращался с грибами в руках. В полиэтиленовом мешке уже набралось. Он задирал голову, чтобы видеть глаза матери. Она что-то говорила ему. Вид у него был самый деловой.
Чтобы не мешать им поднимаюсь на каменное взгорье. Редкие сосны сменяются густым кустарником, скрывающим полянки, укрытые мхом. Грибов в этом месте нет – сухо, в песчаном грунте не держится влага.
Неожиданно открывается залив. Его берег напротив того, к которому мы пристали. Ещё одна широкая протока, с такими же заводями, высоким тростником и камнями. Места рыбные. Кажется, острова не кончатся никогда: зелёные бугры, разделённые водой, будут чередоваться, сколько бы ты не шёл по ним и сколько бы ты не плыл по протокам между ними. Зелёная земля перемешана с синей водой. Нет долгой линии, разделяющей сушу и море.
Меня всегда тянуло на запад, за уходящим солнцем. Какой-то природный зов был в этом – туда за море, лежащее между мной и неведомой мне страной. Что не пускает меня туда?
Мои выходят навстречу. Полиэтилен полон грибами. Костерок быстро разогревает чайник. Бутерброды пропадают ещё быстрее.
Время имеет власть над нами. Мы вписаны в его движение. Скоро мы поставим парус и уйдём отсюда, но залив останется таким же. Ветер зашумит соснами, поднимет высокую волну и через много лет извлечёт тот же дребезжащий звук из тростникового стебля.
Она обнимает мальчишку, укрывает его от ветра. Льняные волоски разметались по воротнику курточки. Я ухожу от них и ловлю спиннингом сеть. Приходится сделать бросков двадцать. Сеть уже кажется мне потерянной. Наконец цепляю. Рыба прошла мимо её клетей. Мы забираемся в лодку, и парус влечёт нас к лагерю.
Мальчишка опять долго смотрит на воду. Может быть, он чувствует, что до него здесь жил такой же маленький человечек и волна набегала на берег, и ветер гнал облака по небу.
Осенью залив делался холодным и угрожал его жизни. Зябли руки, моросил дождь – грозил обернуться колкой пургой. Он уходил из бухточки, и когда залив сковывало стекло льда, редко сюда возвращался. В замёрзшем заливе очарования мало, а дома, в печи танцевал весёлый огонь.

На основной нашей стоянке я поймал огромную щуку.
Мотор работал ровно, и море было спокойным. Уже видны деревья над тем мыском, где мы всегда останавливались. Возможно это какая-то разновидность мазохизма, но мне хочется восстановить по порядку события того дня – от рассвета до заката. Сладкая боль примешивалась к воспоминаниям, сбивала их – путала.
Это был предпоследний день – назавтра мы уходили с острова. Рыбы мы наловили достаточно. Было что взять с собой в город, а с собой мы брали только то, что не успевали съесть на острове. Но сеть я поставил – более по обязанности.
Легла она неровно. Была пятница, и по протоке сновало много лодок. Я суетился, оглядывался по сторонам – не пойдёт ли кто? Опасаться следовало не рыбного надзора, а любителей присвоить чужую снасть, вместе с уловом, разумеется. Сеть зацепилась за головку шурупа, в креплении уключины – пришлось оборвать ячею. Боковой ветер снёс лодку в тростник. Поплавок сети упорно не хотел тонуть, последние метры легли слишком близко к берегу, и я, выбросил их в воду, не разбирая – комком. Только бы они затонули.
От нечего делать сходили за грибами. Я скоро вернулся – томило странное беспокойство о сети. И действительно: невдалеке от неё стояла лодка. Ничем не примечательный рыбак в кепке закинул удочку и сидел неподвижно, уставившись на поплавок.
Я подплыл к нему, встал прямо над сетью и тоже закинул удочку. Рыбак был от меня метрах в двадцати. В таких случаях нетрудно и разговориться. На приветствие моё он не ответил. Меня это не смутило и минут через пять сосредоточенного наблюдения за поплавком, я спросил у него – громко, не услышать было нельзя – как клюёт. Вместо ответа он взялся за вёсла и перегрёб за выступавшие тростники.
Это меня вполне устроило.
- Нелюдимый человек, – подумал я, – не хочет общаться и не надо. Мне нужно, чтобы он отвалил подальше от сети. Я караулил минут пятнадцать. За это время он не появился. Цель моя была достигнута.
Вскоре мои вернулись в лагерь. Жена сказала, что по фундаментам ходит какой-то странный человек в кепке. Всё осматривает и подолгу стоит на одном месте.
Я пошёл выяснить кто такой. Скорее всего – это был человек из лодки.
Идти было недалеко – по широкой, когда то натоптанной тропе. Это была дорожка, проложенная от хутора на мыс, но она заросла и местами просела между валунами.
Странный человек уже не ходил, а сидел на фундаменте. Перед ним, на расстеленной тряпице стояла початая бутылка водки, стаканчик. Имелась и какая-то закуска. Он смотрел на залив, на колеблемый ветром жёлтый тростник. Вид его был печален. Подлил себе водки в посуду, но пить не спешил.
Меня он не видел. Я остановился за кустами и не стал мешать его одиночеству. По правилам лесного этикета, если бы я показался, меня бы следовало угостить водкой и повести со мной приязненную беседу. Но он был здесь не за этим – не надо было мешать ему.
Я вернулся в лагерь и, во избежание недоразумений, решил снять с воды сеть.
Нашёл быстро – поплавок был виден. Взялся рукой, потянул. Метра три вынул, но дальше не пошла. Я выругался про себя: и сеть то толком поставить не сумел – запуталась в тростнике. Выбрал до конца другую сторону – там было пусто. Донёсся звук мотора, а мне не нужны были зрители. Я взялся за сеть двумя руками – за грузило и за поплавок. Упёрся и дёрнул что было силы.
Щука подскочила над водой на добрые полтора метра, и поскольку я тянул сеть к себе, плюхнулась прямо в лодку. Огромная рыба. Некоторое время она не двигалась, удивлялась произошедшему. Потом упёрлась головой и хвостом в дно и подскочила вверх, но упала опять в лодку.
Я набросил сеть на щуку, стараясь её запутать. Выдернул и другой конец сети со стеблями тростника и какой-то травой. Тоже набросил. Щука металась по лодке, но была таких размеров, что почти не путалась в ячеях сети.
Затихла – пережидая неожиданное волнение. Я опустился на сидение лодки. Её голова пришлась между моих коленей. Она раскрыла пасть – я мгновенно оказался на ногах. Схватил весло и давай охаживать её гребком по голове. Но гребок пластмассовый – недолго было и сломать. Перевернул весло. Начал бить ручкой. Потом ткнул её несколько раз по голове, как ломом в лёд. Так можно было пробить дно своей лодки. Всё же оглушил – рыба затихла.
Что было сил погрёб к берегу. Сообразил, что надо обогнуть мысок. С другой стороны берег пологий, там мелко и нет камней. Там будет легче выгрузить рыбу на берег. В том, что борьба наша не закончилась, я не сомневался.
Брать рыбу руками было нельзя. Дёрнется – изуродует колючими плавниками руки. Мне удалось подцепить её веслом под жабру и выбросить через борт на берег. Полетела недалеко. Я встал между ней и водой, и хотел повторить удачное действие, чтобы отбросить рыбу ещё дальше. Но она подскочила опять – на высоту человеческого роста. Упала и оказалась почти у самой воды. Подскочила снова. Что было силы, я врезал ей веслом в бок, пока она была в воздухе. Отлетела на берег метра на три. Я изготовился и стал ждать следующего прыжка. Так мы отодвинулись от воды метров на десять - двенадцать.
Сынишка услышал возню и прибежал посмотреть, что происходит. Но, увидел чудище и спрятался за дерево – выглядывал из-за ствола только голубой глаз. Я крикнул ему, чтобы тащил топор. Он побежал, но не прямо к костру, а в сторону – так, чтобы между ним и щукой осталось приличное расстояние.
Они явились скоро – я не успел отдышаться. Устала и щука: лежала на траве и топорщила жабры. Мальчишка сжимал в руке топорик, жена несла сковороду. Вид у них был весьма воинственный. Я выбрал сковороду, как инструмент, проверенный в семейных разборках. Несколько ударов по голове – и чудище успокоилось окончательно. Сковорода полезный предмет!
Я взял паузу, чтобы успокоиться. Мы сварили кофе и строили планы относительно свалившегося на нас рыбного изобилия. Решили вести щуку в город, и там фаршировать. Она была в годах – мясо могло оказаться невкусным. Фигура у неё была другая, не как у молодых: плавники и хвост были округлыми, а корпус толще, и не такой стремительный с виду.
В сумерках мы устроили некое подобие ритуального танца. Ручкой топора я взял щуку под жабры и закинул за спину. Щука была такой тяжёлой, что мне было неудобно двигаться, и я просто крутился на месте. Моё топтание не напоминало классическое фуэте, но я вращался всё быстрее. Жена сначала напевала что-то и движения её были плавными. Но сын выкрикивал воинственно, и она тоже сбилась на более ритмичный лад. По мере ускорения вращения хвост щуки описывал всё более широкую дугу – им уже приходилось подныривать под неё, чтобы не получить влажный хлопок хвостом.
Я бросил в костёр еловых веток – пламя поднялось высоко. Мои изготовили ложки и миски, и когда я взвалил щуку на плечо, к громким выкрикам добавился стук посуды. Я закрутился опять – сразу взял хорошую скорость и старался приблизиться к ним и толкнуть боком щуки. Они увёртывались – громко визжали. В такт нам на деревьях извивались длинные тени.
В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд. С воды, стоя в лодке, за нами наблюдал тот самый нелюдим, который пил водку на фундаменте. Казалось, он был готов присоединиться к нам.
Я остановился, смолк и звуковой аккомпанемент. Мужчина, не сразу спохватился, что его заметили – так увлечённо он смотрел на рыбу, свисавшую с моего плеча: пасть почти с мою голову – а хвост её касался земли. Он сел в лодку и поспешно взялся за вёсла. Скоро он скрылся за стеной тростника.
Эта пауза оборвала нашу языческую пляску. Я повесил щуку на обрубленный сук дерева, чтобы до неё не добралось мелкое зверьё. От костра я видел как лодка, плавно толкаемая вёслами, уходила по протоке к посёлку.

Здесь всё такое же. Ставлю палатку, развожу костёр, и пока вода журчит в чайнике, слышу их голоса в тростнике, шумящем на ветру. Они переговариваются о чём-то.
На воде несколько лодок: металлических, резиновых, деревянных.
В городе меня никто не ждёт. Но еды осталось мало: банка сгущёнки, пара картошин, мука, три сигареты. Зайдёт в сеть рыба – останусь на пару дней. Пусть духи места рассудят об этом. Шансов поймать рыбу немного. Хотя ту огромную щуку я тоже поймал в последние числа августа.
Расстилаю на траве скатёрку с нарисованным по белому фону коричневым домиком. Из трубы синий дым, а вокруг красные человечки на зелёной лужайке под лучами жёлтого солнца. Ещё в углу сидит петух – составлен из всех перечисленных выше цветов. Заварки у меня предостаточно. Достаю ручкой топора из костра чайник, завариваю, и долго тешу себя чаем, вспоминая, как финн сидел на фундаменте с бутылкой водки. Наверное, он тоже слышал в тростнике голоса или вспоминал как заигрался у воды деревянным пароходиком с чёрным бортом, белой надстройкой и чёрной трубой, не слыша, что мать зовёт его домой
Из смеси соды, сгущёнки, и муки пытаюсь приготовить оладьи. Получается комками – всего пара плоских фигур разной конфигурации и толщины. У жены оладьи всегда были ровными. Жаль, что я не овладел этим искусством, за время нашей совместной жизни. У меня и при наличии всех ингредиентов получается неровно.
После чая, я произвожу действие почти молитвенное: сжигаю старые вещи. Среди них остались и из наших первых поездок. Предаю огню старые штаны, дырявую под мышками футболку, чехол от утерянного спальника, ненадёжную пеньковую верёвку, старое одеяло. Желтые стебли тростника дают высокое пламя. Костёр быстро прогорает, оставляя много золы. Колеблется гладь залива, мерно качается кусок суши, на котором я расположился, прислонившись спиной к широкому стволу дерева.

Утром в сети нет рыбы. Складываю вещи в лодку. Прощальный осмотр места, где мы ставили палатку. Всего несколько шагов. Клёны шумят листвой. Та же маленькая бухточка, чуть более заросшая тростником, полна кувшинок – жёлтых и белых, вкрапленных между широкими как поднос листьями.
Осматриваю деревья, камни, тропинку к воде – не забыл ли чего? Распутываю верёвку, обмотанную вокруг дерева, и, кажется, справа от меня мелькают белые волоски на его голове, и детский голос что-то говорит мне. Но нет – тростник шуршит равнодушно.
Я делаю первый гребок. Кто-то кладёт мне на плечо маленькую ладошку. Он не расстроен и не обижен. Голубые глаза его цепко всматриваются вглубь залива. Ему надо навсегда запомнить каждую мелочь. Молчит – ничего не хочет сказать, понимая, что уходит с острова вместе со мной навсегда. Мы оба хитрим: он делает вид, что присутствует здесь, а я притворяюсь, что не замечаю его.
Отгребаю подальше, туда, где чище вода – умыться, почистить зубы и вытереться той же скатёркой с домиком, петухом и человечками. Затёртое старое полотенце я вчера тоже предал огню. Гребу дальше, не торопливыми, плавными движениями, стараясь точнее опускать вёсла в воду. Наш мысок уже весь на виду. Высокие клёны и сосны поднимаются прямо из воды, растопырив ветви.
Мне хочется увидеть его ещё раз. Опускаю глаза, делаю ещё несколько гребков. Капли воды падают с вёсел. Он стоит на берегу, невдалеке от палатки, капюшон курточки, как всегда, сбился с льняной головы. Он машет мне рукой и звонко кричит что-то. Я гребу к нему со всей силы, и мы оба хохочем. Жена улыбается мне:
- Говорю ему – полови рыбу. Он закинул удочку. Стоит – на протоку смотрит. Так и простоял, пока ты не появился.
Поднимаю глаза ещё раз, зная наперёд, что ничего кроме волны и качающихся ветвей деревьев не увижу. Машу мыску на прощание рукой.
У входа в узкую часть протоки детский голос предупреждает меня: "Папа, справа камни".

Чёрная лента асфальта скрывается под капотом, и моросящий дождь чертит тонкие линии в свете фар. Ещё не стемнело, но облако поднимается от земли. Правила дорожного движения предписывают теперь, держать ближний свет фар постоянно включённым. Начинается город. Скучно тянутся нескладные сооружения – склады, заводы, спичечные коробки хрущёвок. Асфальт сменяется брусчаткой – кузов авто вибрирует, как осиновый лист. Опять меняется окружение – появляются солидные дома с каменными стенами и какими-то балясинами на них, с большими окнами и высокими крышами. Улицы сужаются. Дома нависают над лобовым стеклом автомобиля.
Я не понимаю, где нахожусь, и еду наугад, полагаясь, что дорога приведёт к вокзалу. Бывать здесь мне раньше не приходилось. Подъёмы – спуски. Их существование в этом городе я не подозревал. Слева церковь. Но не успеваю её рассмотреть. Вижу только колокольню и входную дверь. Внимание отвлекают рытвины на дороге. Через сотню метров дорога идёт в гору. Дома кругом маленькие двухэтажные, явно русской постройки. Так строили в наших провинциальных городах.
На высшей точке подъёма, морось прекратилась. Выступила багровая полоса заката, отделившая линию горизонта от чёрного неба. Чуть справа Башня. Я дал машине скатиться к набережной на свободном ходу. Передо мной небольшой залив и остров, по периметру которого возвышаются стены. Они высятся, образуя монолит, как будто он высечен из валуна невероятного размера. Симметричны её части, но и уродливы одновременно. По ночам включают подсветку – тогда она лучше смотрится. Днём же облезлые серые стены.
Много дней однообразного труда понадобилось для её постройки. Муштра, тяжёлая физическая работа – в редкие часы досуга алкогольное забвение. Это всё, чем была наполнена жизнь её строителей. След этой серости во всём строении.
Кем были люди, построившие её? Что думали они о своём труде?
Они надеялись обрести за этими стенами безопасность. Сбылись ли эти надежды? В детстве я слушал об этом скучную экскурсию. Но всё забыл, и потом не пытался докопаться до безразличной мне сути.
Завожу мотор. Дорога отсюда мне известна.
Вот и вокзальная площадь. Тогда мы нашли еду только в местном буфете.
У ресторана вездесущая стайка алкоголиков в процессе "соображения". Над дверью напротив вывеска: "Буфет", но дверь закрыта. Для верности я дёргаю закрашенную ручку. Напрасное движение. Какой-то доброхот сообщает, что выпивку можно приобрести за углом. Видимо я выгляжу соответствующим образом.
Тогда внутри было чисто и светло, и вокзальный гомон не был слышен. Два ряда пустых столиков упирались в поместительную стойку. И две толстые буфетчицы – руки в боки – обсуждали новости.
Под стеклом витрины было всё, о чём я мечтал. Ещё и поджарить яичницу могут. Я заказал две порции и пообещал привести ещё одного едока.
- Ну, тоже мне! – усмехнулась буфетчица, увидев мальчишку.
Напрасно она так. Он берётся за еду без остервенения, но яичница пропадает почти мгновенно. Пододвигаю ему вторую порцию, подкладываю колбасы и помидоров, нарезанных на четвертинки. Всё убывает с той же стремительностью.
- Шведский стол интереснее, - резюмирует он, подчищая вторую тарелку куском хлеба, - там берёшь, сколько хочешь.
- Ишь, ты – разбирается! – смеётся буфетчица.
- Ты сам-то поешь, - говорит другая, - я сейчас ещё поставлю.
- Нам повезло, - продолжает первая, - мы такого едока не отпустим.
- Оставайся, - говорю я ему, - кормить будут.
Но в прошлое нет прохода. В машине есть несколько долек обжаренного сухого хлеба. Подержишь во рту – размокнут от слюны, тогда и разжевать можно. Есть и немного чая в термосе – до Питера хватит.
Густая листва скрывает редкие фонари. Света мало – скорее их свет мешает, подчёркивает темноту. Я скоро выезжаю из города. Машина уверенно подминает под себя чёрные метры асфальта. Урчит мотор. Шуршат шины. Свет фар указывает дорогу. Дождь, собрался было, но не решился пойти, и края облаков расступились, обнажив чёрное небо с россыпью зелёных звёзд.
Через несколько километров ветер прогоняет тучу, закрывшую полную, тяжёлую Луну, и стихает от этого усилия. После долгого поворота деревья по обочинам дороги расступаются. До самого горизонта, до дальнего леса идут поля, а в болотистых низинах туманная гуща.
Я чувствую связь с окружающим меня миром. Вибрирующее, тонкое движение пронизывает меня. Душа моя пергамент, развёрнутый в этом пространстве и письмена на нём прочитать не трудно. Там обо всём: о мальчике, жившем на островах как на своей маленькой планете; про рыбу – большую рыбу, которую не просто было поймать; про одиночество в шхерах, и любовь к тем, с кем рядом жил когда-то.
Я вспомнил финна, приходившего на остров. Теперь я твёрдо уверен, что это был финн. Мне рассказывали, что многие из них приезжали посмотреть на те места, где они родились. Тогда здесь была строго охраняемая пограничная зона, и такие поездки были связаны с немалым риском. Но они приезжали и пробирались к заросшим травой фундаментам.
Тот нелюдим попросту не говорил по-русски. Он, возможно, был тем белоголовым мальчишкой, планета которого располагалась там. Я был таким же тридцать пять лет тому назад.
Наверное, он купил кепку у какого-нибудь алкоголика, чтобы походить на местного жителя. Я поймал его рыбу. Мистическая связь. Эта рыба предназначена была ему, но попала она в мою сеть. Пусть не обижается на меня за это. Я бы отдал ему эту рыбу, будь то возможно. Но он уплыл от нас, а рыбу мы съели.
В целом я был в курсе современной литературы. Основные фетиши мною подобраны. Есть мальчик, есть рыба, есть чайка и размышление о прошлом. Жалею только о том, что не выварил голову щуки: показывал бы её череп, как доказательство того, что она была на самом деле. Не все мне верят, что щуки бывают таких размеров.
Движение придало мне силы. Поля под лунным светом закрылись туманной гущей. Любовь и мир объединились для меня в эту минуту. Я никогда не чувствовал этого раньше. Поля эти лежали по обе стороны дороги и подчиняли меня себе, и тянулись до самого горизонта.




















Солдат.

В армии я служил один год, как окончивший высшее учебное заведение. Узнал немного, но, потому, как человек берётся за цевьё автомата, пойму, молотил он плац кирзовыми сапогами. Сильвестр Сталоне держал в руках оружие, как первокурсница член. Шварцнегер лучше, но излишне внимателен к своим мускулам. Парни способные применить по человеку оружие не думают о своих бицепсах. Они не покупают оружие. Магазины "Солдат удачи" не для них. Оружие им выдают, когда надо. К их рукам оно липнет.
Я служил в маленьком городке, который называется Дубно. Не то Дубно, или Дубна, под Москвой, в которой синхрофазотрон, а то Дубно, которое на Украине не далеко от города Ровно. Помню нашего капитана и прапорщика Креницкого, в непосредственной близости от него. Никого другого из этого города я не помню. Нашим батальоном командовал полковник Грищенко, но его не следует поминать в этом ряду.
Одно мне врезалось в память до костного мозга. Я понял, что в уставе не могли написать слово убить или выстрелить в человека. Там было написано: « ... после предупредительного окрика, если нарушитель не отзовётся, необходимо произвести предупредительный выстрел в воздух, и при необходимости применить по нему оружие". Щадяще по отношению к тому, кто будет стрелять в человека. Это не такое простое, дело, как изображено во многих глупых книгах и кинофильмах – на это способны не все.
Для тех, кто не обладает таким талантом, а таких большинство, существует особая система обучения. Их заставляют мёрзнуть на плацу до самых яиц. Во время строевых занятий; кроме воплей и мата они ничего не слышат – им начинает казаться, что другого человеческого языка нет. От усталости они качались из стороны в сторону, но двигались автоматически ровно. Во сне они видели плац и завывали по волчьи. Такие могли не выстрелить, не потянуть плавно, расчётливо целясь, спусковой крючок своего автомата, а применить по человеку оружие. Безлико, без эмоций сделать это по отношению к тому, кого они, до этого, никогда не видели.
Я успел понять также, что солдат это тот, кто завёрнут в хаки, именно завёрнут, а не одет, поскольку одежда, окрашенная в хаки, суть не одежда, а саван погребальный. Её однообразием скрывают уродство смерти. И даже если тебе повезёт, и ты снимешь это далеко не во все времена модное одеяние, ты не скоро отмоешь анилиновую зелень от гимнастёрки.
Солдаты не знают слов любви, сказано, верно, но в этом нет правды. Без любви не бывает солдата. Для одних тепло души в жене и детях, для других в глазах подружонки. Кто-то с любовью вспоминает маму. Другие, за неимением более конкретного, объекта любят родину. Кого-нибудь любят обязательно. Те, кто не любит, выворачиваются из под погон и не берут в руки оружие.

Нас на плацу построили и развели на три метра. Денёк осенний, поганенький, мрачный. В нашей армии существует такой обычай – ритуал, если хотите: передавая другому свою воинскую часть командир, проходит перед строем, и каждый имеет право сказать ему с глазу на глаз всё, что захочет. Многие боятся этого: сказать могут правду.
Он шёл потихоньку, придерживая шаг. Я издали видел, как Батя серьёзен – дрожат его пальцы. Сержант наш – Гаджиев – шипел на три ряда, что на смерть удавит того, кто для Бати плохое что скажет.
Но чем дальше, тем светлее становилось его лицо, и он улыбался. В ответ ему лыбились и мы в сто девять рож. Число точное, по количеству тарелок, которые мне приходилось мыть на кухне, отрабатывая наряды вне очереди. Я ничего не сказал Бате. Спасибо звучало бы глупо, ведь, в общем-то, не за что.
Последним был шофер, задрипанный, грязный и меньше всех ростом. Зимой его заколодило на бензовозе в самом конце взлётно-посадочной полосы. Комполка выделывал фигуры высшего пилотажа – мы высыпали смотреть, как он летал. Вот пошёл на посадку. Вот уже покатился по полосе. Сумел командир отвернуть или шарабан бензиновый двинулся вперёд, но разминулись они метрах в полутора один от другого, а самолёт ещё три сотни метров вперёд проскочил, пластая над бетоном крылья. Пыхнуло бы до самого неба. Батальонные наши давай хорохориться: под трибунал его – в дисбате пусть служит. Батальон Батя построил и дал десять суток: всё, баста, наказан. Дошёл комполка до солдата, а тот и заплакал. Мы и заржали..., а он его обнял.

Я был благополучен в тот день, и она была хороша. Мы проснулись в гостиничном номере маленького городка – возвращались в Питер, и не хотелось заканчивать приятное путешествие. Продлить бы его на пару дней, а там будь что будет.
Мы долго и лениво завтракали в кафе на последнем этаже. Уютное кафе. Простота бумажных салфеток на столах искупалась обилием еды в витрине: творожок вкусный, сырок, колбаска. Панорама в окне разворачивалась скучноватая, но серость простеньких каменных домиков разнообразили кроны деревьев, и вдалеке синела река. Залезать обратно в кровать было рановато. Что делать в этом маленьком городишке, мы не могли придумать и тянули согласное с нами время над кофейной гущей.
Она указала мне на реку и арку моста:
- Поехали - говорит, посмотрим, что там такое. Искупаемся, если тепло будет, позагораем.
Отчего же не поехать? Мы спустились вниз, сели в машину и покатили. Приятно было ехать неспешно и держа правую руку то на консоли, то на её колене, круглом и гладком, таком же послушном как и коробка передач.
От моста, метрах в двухстах, тянулась полоска песка. К ней можно было спуститься по грунтовой дороге. Мы так и сделали. Она сразу сняла туфельки и пошла по краешку – вода ей казалась холодной, а песок был теплее. Мы покидали камешки в воду, так чтобы получались блямбы, постояли, обнявшись, глядя на блестящую под солнцем широкую полосу воды.
Железнодорожный мост над рекой, не представлял собой никакой красивости – обычное инженерное сооружение, каких много. Мост, соединяющий два берега реки. И пусть себе соединяет их дальше. Мы расстелили одеяло, уселись удобно и болтали друг другу всякое. Нам не было дела до стоящего чуть дальше от нас «Москвича». Около него суетились трое приличного вида мужчин. Они подняли багажник и капот и возились с мотором. Мы их не интересовали, как и они нас. Потом ещё третий, я видел краем глаза достал домкрат и начал менять лысоватое колесо.
Она вдруг ловко вскочила, подделываясь под маленькую девочку. Особый такой вид кокетства.
- А вот, - говорит, - сфотографировать меня здесь ты побоишься!
- Почему?
- Побоишься, что жена фотографии найдёт и обо всём догадается.
- Не боюсь я этого, - сказал я с твёрдостью.
- Тогда сфотографируй. Твой фотоаппарат лежит в сумке в багажнике, я видела.
- Пожалуйста, - говорю, иду и достаю аппарат, а про себя думаю, что выброшу на всякий случай пленку, когда буду ставить машину в гараж.
Она встала у воды, и я начал крутить колёсико под объективом, наводя резкость. Я сделал один или два снимка, когда сообразил, что солнце, не так чтобы прямо светит, но всё равно наделает бликов – получится плохо, и обошёл её с другой стороны. Солнце оказалось сбоку, и в объективе появился мост.
- И хорошо, - подумал я, - пусть она будет запечатлена на фоне бетонных быков и железных конструкций. Грубая материальность подчеркнёт её нежное очарование.
Она улыбнулась с хитринкой:
- Давай теперь я тебя сфотографирую.
Моя рожа никогда на снимках хорошо не получается, но отказываться нельзя, всё из-за той же жены. Мы меняемся местами, она щёлкает фотоаппаратом один раз, другой, третий. И останавливается в затруднении.
Вот если бы мы были сфотографированы вместе на одном снимке, да ещё в обнимку – читаю я её мысли. Я не подозреваю её в попытке меня шантажировать – это не более чем игра. Это не объяснение, а признание чуть большей близости, готовности к чуть большему доверию.
Она поворачивается в сторону возящихся с москвичом мужчин, и только тут я замечаю, что они внимательно наблюдают за нами. Тот, что ближе, направляется к ней, но я чувствую, что он идёт не за тем, чтобы нас фотографировать и оказываюсь около неё раньше него. Второй направляется за ним следом. Оба смотрят серьёзно, но без агрессии.
- Вы знаете, что мосты приравниваются к военным объектам и их нельзя фотографировать, - задаёт мне вопрос первый.
- Да, мы вроде как фотографируем не мосты, а друг друга, - пожимаю я плечами.
- Это всё равно - мост хорошо получится на вашем снимке.
- Бросьте ребята, - говорю я миролюбиво, - что мне девчонку нельзя сфотографировать?
- Можно, но не на фоне моста.
- А, Вы, собственно говоря, кто такие?
- Мы пилоты. Не далеко отсюда наша воинская часть.
В доказательство он достаёт зеленый воинский билет из кармана рубашки.
- Да, Вы что? Меня за шпиона, что ли держите? Вот моя машина, номера видите, вот права, вот паспорт.
Я тоже достаю документы.
- Сами посудите, надо ли мне так светиться? Я бы тогда не у Вас на глазах мост фотографировал?
- Но мы заметили и надо бы Вас доставить куда следует.
- Куда?
- Да хотя бы к нам в часть и там разобраться, или в милицию.
- Давай плёнку засветим, - предлагает второй, стоящий немного сзади.
- Не надо, ребята, плёнку светить, - я забираю фотоаппарат из её рук, - на ней раньше были сделаны дорогие для меня кадры.
Первый улыбнулся, он так и стоял передо мной, держа в руках зелёную свою книжечку.
- Ты в армии служил?- спрашивает он меня.
- Служил, конечно.
- А где?
- В Дубно, на Западной Украине.
Они переглядываются.
- Номер воинской части помнишь?
- Такое не забывают.
- Скажи.
- А чего не сказать? Информация не сверхсекретная.
Я называю номер части, в которой служил.
- Вас же летунов и охраняли – хвосты заносили.
- Кто был командиром части? - с напряжением выговорил тот, что стоял немного сзади.
- Грищенко.
- Анатолий Сергеевич?
- Кажется, да. Я с ним не ручкался. Но точно. Звали Анатолием – помню.
- Это хорошо, что помнишь! - сказал тот, что стоял ко мне ближе. Он спрятал свой документ в карман. - Отдыхай парень.
- Погиб твой комбат, - сказал треснувшим голосом, стоявший подальше, - три года назад погиб в Йемене.
И они пошли по направлению к своему автомобилю.
Я не сразу сообразил сказанное - доходило до меня толчками.
Она, молча, стряхнула и собрала одеяло. Я закрыл багажник авто. Когда мы проезжали мимо их «Москвича», я притормозил. Второй шагнул ко мне ближе и протянул руку в открытое окно. Я пожал её.
- Прощай, солдат, - сказал он мне.
Вечер я помню смутно. Я не напился до одури, не сделал ничего такого, что выражало бы бурную скорбь и отчаяние. Но хрустальное очарование мира рухнуло, обратилось стеклянной крошкой, рассыпалось по полу. Весь вечер я молчал, недоумевая, зачем им понадобилось отправлять Батю в этот Йемен, на такой большой пляж, где так много песка.
Утром, проехав город, я резко дал газу, всё вокруг засвистело, и шёл так километров сто, пока на псковщине не пришлось снизить скорость из-за плохой дороги.
- Ты очень расстроился из-за вчерашнего, - спросила она.
- Нет.
- Ты всю ночь матерился во сне.
- Со мной бывает.
- Почему он назвал тебя солдатом?
- Потому что я солдат.
- Такого звания нет.
- Для тех, кто понимает, есть.
- А, что оно означает? Это рядовой что ли?
- Нет. Рядовой это тот, кто стоит в строю.
- А солдат?
Я окунулся в сияющую голубизну её глаз и промолчал. Мне нечего было добавить. Ей не обязательно это знать. Так - минутный интерес к чему-то не понятному по жизни.
Ту плёнку я не выбросил. В фотомастерской мне сделали с неё красивые фотографии. На тех, что сняты у реки, отчётливо виден след самолёта – ровная белая полоса, прочерченная высоко в небе. Они спрятаны у меня в гараже, там, куда моей жене никогда не добраться.




Участковый.

Блаженные старые времена. Раз в месяц, иногда чаще, но бывает так, что и реже, на лобовом стекле моего автомобиля появлялась записка от участкового: "Водитель автомобиля 47-97 ЛЕД, зайдите, пожалуйста, в опорный пункт милиции". Он прекрасно знает моё имя, но, ни мне, ни ему, не нужны свидетельства наших не формальных отношений.
Я - тунеядец, то есть, нигде официально не работаю, что карается законом. Мне следует год исправительных работ на строительстве завода в каком-нибудь провинциальном городке, так называемая химия, именуемая в официальной прессе ударной комсомольской стройкой.
Обнаружив записку я иду в гастроном, беру бутылку водки 0,7 или две по 0,5, колбаски, вкусной рыбки, батон, распределяю всё это по карманам куртки и отправляюсь в опорный пункт милиции.
Откровенно говоря, визиты эти, мне даже приятны. Я вижу в них не мелкое взяткодательство, а торжество народного здравого смысла над глупостью тех, кто этим народом управляет. Участковому известны источники моих доходов (изготовление и продажа изделий народных промыслов); ему известно, что получаемый мною доход был вполне достаточен для безбедного существования; и, что, поэтому, я ни на какие тяжкие не пойду. Я нарушал административный кодекс – меня штрафовали, когда на десять, когда на пятьдесят рублей. Платил аккуратно, и тем пополнял налоговый сбор.
Обыкновенно я старался появиться к концу приёма, к восьми часам. Часто получалось так, что участковый не успевал принять всех желающих. В коридоре сидели две три бабки, обиженные, как правило, сложностью взаимоотношений с соседями. Я приоткрывал дверь, участковый вставал:
- Всё, бабоньки, приём закончен, из управления приехал проверяющий. Приходите в понедельник. Извините, извините.
Я, при этом, делал строгое, готовое приступить к проверке, лицо.
Выкурив бабок, он закрывал дверь на ключ, торопливо доставал стаканы. Я извлекал, раскрывал, разворачивал, нарезал. Выпив по первой, закуривали, и он жаловался на усталость, на непроходимую тупость населения, на пустые заявы и доносы. Все серьёзные дела проходили мимо него и поступали либо в дежурную часть, либо куда-то выше. Обычно мы выпивали одну, а другая оставалась у него в сейфе; бывало и так, что выпивали две; бывало, не хватало – ходили к таксистам добавлять; а, бывало, вообще не пили: я оставлял бутылки и закуску на столике возле сейфа и уходил.
В это моё появление он был один.
- А пришёл, молодец, - обрадовался он мне. Подскочил к двери и зашуровал ключом.
– У меня к тебе дело. Тут, понимаешь, у соседнего участкового есть знакомый на мясокомбинате. Праздник на носу, надо съездить взять мясо. И тебе достанется. Ну, там, возможно, подождать немного придётся. Ничего, а? Сделаешь? – Видно было, что ему очень хочется, чтобы я это сделал.
– Да съезжу, чего там, - соглашаюсь я сговорчиво.
Он подскочил к телефону и накрутил диск.
- Ага, Михалыч, ну, есть машина. Да парень надёжный. Ага. Завтра. Хорошо, подходишь ко мне. Ага. В два. Он будет.
- Вот – обратился он уже ко мне, – завтра в два сможешь?
- Смогу, конечно.
- Не, – останавливает меня участковый, – сегодня не буду. В следующий раз. Ты главное отвези Михалыча, мужик путёвый, понимаешь.
Бутылка уже у меня в руке, не убирать же обратно. Я ставлю её на сейф.
- Ладно, – он машет рукой, – пусть, до следующего раза. Ты только не опаздывай, – напоминает он, уже вращая ключом в двери.
Видно, что завтрашняя поездка для него важнее водки.
На следующий день я был точен, и даже остановился за квартал от опорного пункта – посидел, подождал. Хотелось подъехать ровно в два. Участковый выскочил из парадной сразу же, и сделал приглашающий жест рукой. Когда я вошёл в помещение опорного пункта, удивление, видимо, настолько явственно выразилось на моём лице, что участковый сделал успокаивающий жест: поднял кисть руки – не обращай внимания, не пугайся.
Моё удивление вызвали два его посетителя: один полный полковник, другой подполковник - для милиции это очень высокие звания. При моём появлении оба встали. Полковник попрощался со всеми и со мной тоже за руку и ушёл, так что я не услышал тембра его голоса.
- Вот, Михалыч, - засуетился участковый, - тот парень, о котором я тебе говорил, - надёжный человек, отвезёт куда требуется, - и добавил, проследив его цепкий взгляд, - не из наших.
Тот согласно кивнул головой.
- Знакомься, - обратился ко мне участковый, - Это мой сосед - участковый с соседнего участка.
Я улыбнулся и понимающе хмыкнул: бывают же, оказывается, участковые и подполковниками. Он в ответ – сверкнул весёлым глазом.
- Ладно, пошли, - и он взялся за ручки поместительной авоськи, пузырём болтнувшейся у него в руке, - ты объяснил, что нужно?
-Толком нет, но он парень надёжный всё понимает, езжайте куда надо, и он подождёт сколько надо. Подождёшь?
Спросил он меня с просящей интонацией.
- Не волнуйся, всё сделаю. - Меня живо увлекало всё происходящее. Мы сели в машину и я понял, что подполковник очень здоровый мужчина. Он был всего на пол головы выше меня, и его физическая крепость не бросалась в глаза. Он был не толст, а именно крепок, широк в плечах и строен – без столь популярного среди командных чинов брюшка.
- Поезжай к мясокомбинату, а там дальше я тебе подскажу куда.
У меня тогда была новая трёха. Руль ещё не успел надоесть, и я поехал с удовольствием, не слишком лихо, но с ухватками понимающего человека. Ехать было не далеко – мясокомбинат был в том же районе города. Подполковник всю дорогу молчал, но напряжения между нами не было. Мы подъехали не к главному входу, а обогнули угол и проехали ещё немного вдоль глухого бетонного забора. Он толково объяснил, где поставить машину и похвалил моё вождение, чтобы сделать мне приятное.
- Я сейчас схожу, переговорю, а потом вернусь, - сказал он, легко перескочил через лужу перед капотом, но, когда зашагал к забору, в походке была какая-то сломленность: шаг слишком мягок, подбородок опущен к вороту шинели.
Он подошёл к ящику, поставленному у забора. Колючая проволока, натянутая сверху по всей длине забора, в этом месте загадочным образом прерывалась. Его уже ждали: с той стороны высунулась красноносая физиономия в шерстяной шапочке, какие носит определённого направления публика, и почтительно склонилась наружу. Подполковник перекинул через забор сумку; что-то сказал – физиономия почтительно переспросила и скрылась.
Я приоткрыл ему дверь, когда он подошёл расслабленной своей походкой к машине. Солнце сквозь жидкую пелену облаков уставилось в лобовое стекло моего жигулёнка.
- Подождать немного надо, - сказал он, - сейчас они там заказ скомпонуют, - и посмотрел на пепельницу.
- Куришь?
- От нашей жизни закуришь, - ответил я.
- То верно. Тебе нельзя, а я пока выпью?
- Ещё бы!
- А ты покури пока. Я тебе заказал карбонатику.
- Спасибо.
Он достал плоскую бутылочку из под коньяка, в которой, скорее всего, была водка или разбавленный спирт с плавающими внутри ягодами, и отхлебнул хороший глоток, навернул пробку и спрятал бутылочку обратно в нагрудный карман.
Я приоткрыл окно и взял сигарету.
- Не холодно?
- Нет в порядке. Машина - то давно эта у тебя?
- Да полгода.
- Хороша пока новая. У меня москвичок, старый, гниёт в гараже. Посуше будет - выкачу.
Мы сидели довольно долго. Не помню, о чем говорили, но ожидание не было тягостным. Он опять потянулся за бутылочкой.
- Тебя, наверное, интересует, почему я при таких звёздах участковым.
- Скажу честно - да.
Он улыбнулся и отхлёбнул хороший глоток.
- Сейчас расскажу.
Он подождал пока уляжется. Достал конфету, развернул фантик, сделал ещё глоток, закусил.
- У меня тут пойло-то крепкое намешано, - опять пережидает и проглатывает сладкую мякоть.
- Я совсем недавно зам. начальника по району был. Да вот так случилось, понизили. До пенсии осталось всего полгода, хорошо, что совсем не выгнали. Помогли друзья в управе, дали дослужить, чтобы полная пенсия шла. История того стоит, чтобы рассказать. Да и время есть.
Он делает ещё один глоток и продолжает.
- Никогда не подумал бы, что со мной может такое приключиться, хотя по жизни, надо ждать что подкатит, и не знаешь, с какой стороны, а всего хуже, когда шандорахнет, откуда не ждёшь. История такая, что её понять надо.
Ещё глоток и он продолжает.
- У нас знаешь, как бывает на службе - задерживаешься иногда допоздна по самому пустому поводу. Это мы в кино всё по вечерам за преступниками бегаем, а тут сидишь, дурак - дураком ждёшь депешу на фиг никому не нужную. Уже конец мая – время приятное такое. Окна моего кабинета выходили на западную сторону, на закат. Вечером распахнёшь - свежо, светло, солнышко греет. Душа отдыхает.
Вот как-то я задержался и дай, думаю, пройдусь до дежурки за сводкой. Не далеко, но промнусь немного, ногами подвигаю. Чёрт меня толкнул какой-то. Спускаюсь на первый этаж. Лестница там у нас такая ещё широкая, знаешь? А, как входишь в дежурку, налево обезьянник. Там дверь такая – решётка, и со стороны дежурного, как бы окно такое, - квадрат в стене застеклён, чтобы видно было, что в обезьяннике делается. Я её через это окно увидел – того и хватило.
Это не молния была, не видение чудное какое-то. Совсем другое. Я понял, что это и есть то самое, чего всю жизнь ждал. Я женат, у меня двое детей, бабами не обижен, думал: всё про эти штуки знаю, и про любовь, ту самую, никаких от меня секретов нет. Ан, нет. Как увидел её, сразу понял: её мне только и надо было. Только её и никого больше.
Дежурному я вида не подал. Взял пакет, спросил небрежно:
- Кто там у тебя?
- А,- говорит, - по сифилису одна. Был врач, повёз кровь на Вассермана. Да её и так опознали. Терпило на неё имеется.
До половины лестницы я всё же поднялся, потом остановился – покурил. Меня, как звал кто-то. Изнутри толкало, что это она, пройдёшь мимо – так и не жил бы, всё одно - едино.
Сообразил мгновенно, как действовать. Одному даже в кабинет не хотелось подниматься, но там телефон, позвонить можно. Пошёл к дежурному и взял её из обезьянника своей властью. Насмешек потом со стороны сослуживцев не было. Мы в ментовке всяких коленец нагляделись и, когда у самих что-то бывает, относимся сдержанно. Дома хуже было: крик, срам, обвинения пустые при полной ясности темы.
Договорились мы моментально - в её положении не кочевряжатся. Есть у нас такие специальные квартирки, мы там со стукачами встречаемся. Пустые, но, как правило, кровать и стулья имеются, а в этой так даже стол был и посуда кое-какая. С деньгами вопроса не было - купил еды, выпивки. Всего-то три дня и прожили мы с ней вместе. Ещё из кабинета я жене домой позвонил, сообщил, что в командировку срочную уезжаю, по служебной надобности. Она потом мне этой надобностью всю плешь проела.
О сексуальной стороне распространяться не буду, скажу только, что мне ни с кем так хорошо не было. Не это главное - было другое: я любил. Ты знаешь, не как мальчишка, а во всю ширину распахнутого сердца, по взрослому, с надрывом и болью. Любил так, что больше ничего не оставалось. Пусть три дня, пусть один час, пусть несколько минут. Мы когда прощались, присели по рюмочке. Я подумал: ещё минут десять вместе пробудем – счастье то, какое.
Я её отпустил. Обратно вернуть не было сил. Я ей обещал с самого начала отпустить и отпустил соответственно. Можно ли своими руками любимую женщину за решётку отправить, сам посуди. В управе то догадались, но не беспокоили. Стукачек – у него я ключи от хаты брал – отзвонился – сообщил.
Ну, меня, разумеется, склонять во все тяжкие. Через пару недель выскочил маленький прыщик, там, где надо. Шеф города вызвал и только спросил:
- Как же это ты, Михалыч, на сифон-то полез, ведь знал всё от дежурного?
- Я и сам не знаю как, но знаю одно, повторись всё, опять бы полез. Всего-то три дня в жизни счастлив был. Каждый атом во мне согласно вибрировал. Не знаю, как это ещё объяснить можно. Какая - то в этом во всём глубочайшая искренность была – вера. Не жалко ни капли – не поверишь, - заключил он и повернул ко мне голову – увидеть мою реакцию.
- Ну, дальше сам понимаешь, - дома гвалт, кавардак, шквал - одним словом. Жену я не трогал, у неё со здоровьем всё в порядке. Сам лечился, так в больнице лучше было – спокойнее. Перед дочкой стыдно, не могу передать. Пока живём раздельно, но хочу к жене вернуться доживать, если примет.
Её через неделю опять взяли, я знаю, кто навёл. Сейчас, после принудительного лечения ей дадут годка два, три и вся недолга. Но видеться с ней не буду. Пусть так всё и останется теплом на душе.
Та же неверного цвета шапочка с помпончиком, появилась над забором. Обладатель воровато огляделся по сторонам.
- Во, готово дело, - пойду за товаром.
Он вышел и сделал несколько шагов. Со стороны могло показаться, что он идёт в другую сторону, но он проворно метнулся к забору, вскочил на ящик, мгновенно выхватил с той стороны тяжёлую сумку, в другую руку ему сунули полиэтиленовый пакет. В два прыжка, он оказался на дороге и пошёл к машине уже не торопясь, прогулочным шагом. Тяжелая сумка в руке не гнула его крепкую спину. Он подошёл к машине с моей стороны. Я открыл ему заднюю дверь.
- Профессионально сработано, - похвалил я, когда мы отъехали от мясокомбината.
- Надо знать изнанку материала – кафтан будет крепче, - он заметно повеселел.
- Мелочь, а приятно, - пояснил он своё настроение.
-Ты не заходи, не светись, - сказал он, когда мы подъехали к опорному пункту, - не обижайся.
- Да, что Вы!
Он досадливо сморщился.
- Давай лучше на «ты». Тут в полиэтилене, тебе карбонатик. Отдельно.
Он погладил ладонью пакет.
- Спасибо, неудобно как-то.
- Ничего, ничего. - Он протянул мне руку на прощание. - Ладонь была сильная и тёплая. - А знаешь, я через два месяца буду полный пенсионер. Может быть, на рыбалку съездим.
- Съездим - обещаю я, - места знаю.
Выскочил участковый, учтиво ухватился за лямку. От тяжести его всего перегнуло на сторону.
Жене очень понравился карбонат.
- Ты, - сказала она, - ещё никогда не привозил такого вкусного и свежего мяса.
- Мне - ответил я – ещё никогда такого не давали.
Мы не съездили на рыбалку, уже не вспомню почему. Сейчас я жалею об этом.

















Как это было.

Тело мое - сгусток боли, туманящей сознание, дробящей его в мелкие стеклышки. Года складывались в десятилетия, века, нудные тысячелетия. Мне, грешнику № HX-19421 котел 666/83 CD, понадобилось не одно столетие, чтобы научиться различать болевые ощущения, осмотреться в котле и привыкнуть , в парах серы, различать души других страдальцев.
В центре котла жарче – у краев можно передохнуть, пока не сверкнет знакомое копытце и железный крюк. Зацепит за шкирку, и перетянет к центру, поближе к шипящим пузырькам, поднимающимся со дна. Многие, у края котла, начинают притворно стонать и корчиться, но тренированный глаз Истопного отличает истинные страдания от мнимых. Лицемерие не приветствуется. Я действую в другой манере: стараюсь завести некое подобие дружеских отношений – он тебе багор в холку, а ты ему подмигиваешь с улыбочкой: польщен вашим вниманием. Обматерится рогатый шестиэтажно, но на сотый, сто пятидесятый раз ухмыльнется в ответ. Однако первым успехом обольщаться нельзя. Таких весельчаков ещё и вылавливают, и переносят на сковороду, с повышенным тепловым режимом, макнув по пути в серную кислоту.
На сковороде свои прибамбасы: масло машинное шипит, трескается со звоном – во все стороны жгучая капель сыплется. Но можно немного прогнуть спину над чугуниной, тогда полегче делается. Правда и на этот случай, у чертей своя приспособа имеется – вроде лопатки, чтобы прижимать и переворачивать. А ты задом так поюлишь и рогатому ручкой сделаешь. Злится черт, сильнее нажимает. Но не будет, же он вечно над тобой стоять? Надо же и ему отвлечься: стаканчик пропустить, с дружками рогатыми пообщаться, мастишку разложить - дела понятные. Тут же на спину и переворачиваешься – кайф, восторг. Спина тоже горит, но все равно легче, и мыслишки кой-какие в голове появляются и с соседом парой фраз перекинуться можно.
Отдохновение. Потому-то на сковороде больше двухсот лет к ряду не держат – опять перемещают в котел, не забывая по пути кислотное омовение. Тут-то многие и ломаются. Характер боли совсем другой. Та жгучая, ослепляющая, а кислота проникает до костей, парализует. Такого, чтобы кто-нибудь выдержал, не замолил о пощаде, в аду не помнят. Чуть дольше подержи и любой потеряет сознание. Чертям, нет резону, варить бесчувственный чурбан. Поэтому держат не долго – дают только коже слезть и сразу в кипящую серу. Самое главное не потеряться в этот момент, а предстать перед чертями, хоть и в пузырях с лохмотьями кожи, но с веселой рожей: “Где тут у Вас сера жарко растоплена?”
Это вызывает уважение. Помучают электрическим током, какую-нибудь другую экзотику применят, и отвяжутся – бросят плавать самостоятельно, а сломаешься – вариться тебе в котле, да жариться на сковородке, под их особым вниманием, не одну тысячу лет.
Чертям тоже не сладко приходится: все время одни и те же рожи. Работа рутинная и развлечений мало: картишки, водочка. К гомосечеству многие склонны: ихние парнокопытные бабы стойкого влечения не вызывают. А так с грешниками – кто пошустрее – побалакаешь, козу, им какую новую состроишь.
И меня ответственный за котел привечать стал. Плаваю себе в кипящей сере у краешка; он рядом на скамеечке сидит, байкам моим ухмыляется. Окончательно мое положение утвердилось, когда он мне окурочек сигаретки пожаловал. Сам ручкой своей соизволил протянуть.
Так что не плохо шли тогда мои дела – совсем не плохо. Теперь-то я уже на особом положении. Большую часть времени провожу не в котле, а на самых различных работах: то дров натаскать – поколоть; то мешки с серой получить со склада. Доверяют даже пошуровать под котлом, чтобы жарче горело. В котел или на сковородку сам залезаю – нельзя терять привычку. Случается и стаканчик перепадет, приглашают и в картишки.
С преферансом, правда, вышла неувязочка. Истопной, сгоряча, заказал мизерочек, а у меня в пиках фосочки с валетиком, я ему ход на пятой взятке и передал под длинную трефу. Огреб паровозиком пять взяточек. Ох матерился потом, ох матерился… Лет пятьдесят меня из котла не выпускал. Специально приходил по утрам и багром по го голове охаживал. Неприятно было. Прочие черти над ним хихикали – подбадривающие словечки мне говорили. Но постепенно поулеглось все, поуспокоилось – вернулось мое существование в прежнюю колею.
Поговаривают, что через пару - тройку сотен лет у меня копытца и рожки отрастать начнут. Жду того с нетерпением. Уж я их гуталинчиком и щеточкой – блестеть будут как сапоги у адъютанта его превосходительства, так что у всей грешной сволочи, от их вида в мошонках засвербит.
А рай, что рай? Переводят от нас некоторых, особо мучающихся и молитвами непрестанными чести такой удостаивающихся. Да только не редки случаи, что возвращаются оттуда обратно. Я побеседовал с одним таким. Говорит: «Скука. Все аналой, пение райское, да и блаженные между собой толкаются, спорят, кто ближе к апостолам место займет. Поначалу то, вроде и ничего – ладан то приятнее серы. Но это все быстро приедается. Пять – шесть тысяч лет и от амброзии воротить начинает». Он совсем стосковался и запустил одной отроковице пятерню под юбку. Мало того, что там ничего, совсем ничего не оказалось, так ему еще сам апостол Петр посохом между глаз так въехал, что он только в котле очухался. С непривычки - то оно, ох солоно. По – новой то, как в первый раз – врагу не пожелаешь.
Так вот и получается, что метода моя вполне себя оправдывает, и неплохо идут мои дела, неплохо.
Рожу его я давно приметил – тогда еще не выработалась у меня привычка к боли. Пронесло его мимо меня, прокружило в серном вареве. В том городе, где я влачил свое земное существование, на всяких заметных местах штук шестьдесят медных болванов, с его изображением установлено было. Его я в любом качестве и обличии скорее, чем мать родную узнаю.
Мы с Истопным раздавили как-то бутылочку. Машка хромая у чертей с соседнего котла нарыла, – и прохлаждались у краешка котелка, покуривая. Вдруг истопной, так презрительно сморщился и бросил сквозь зубы:
- Лысый то привыкать начал. Опять гопоту вокруг себя собирает…
Я проследил направление его взгляда: в пятом секторе собралась кучка грешников неприятно расслабленного вида, а в центре Лысый, активно жестикулирует и говорит что-то, кривя рот. Выглядел он не плохо: даже бороденка после последней кислотной ванны отрастать начала.
- Как бы нам этот специалист здесь в аду какую-нибудь революцию не устроил. Был тут уже один – Робеспьер, кажется, или Марат какой-то, из французов сволочь. Бунтовать подговорил грешников. Мы об их хребты три багра сломали. Верховный мне плешь проел за перерасход материалов. Мы им, гадам, особый истопной режим задали – до студня разварили. Дороговато, конечно, но в воспитательном отношении – польза. Долго потом никто и носа из котла не высовывал.
И доверительно так ко мне после паузы:
- Занялся бы ты им индивидуально – пока до беды не дошло.
Не первое это было мое задание, не первое. До сих пор справлялся со всем, что поручали, вполне удовлетворительно, но тут призадумался. Натура его сволочная известна. К такому особый подход нужен. А в чем он состоит, этот особый подход, сразу не докопаешься. Думал я, думал, кручинился, и вышел со следующим предложением: заставить Лысого собрание своих сочинений читать ежедневно, а, для пущего понимания произошедшего, и данных им различных советов, в частности по разделу территорий, устраивать ему семинары с ближайшими его соратниками: с политической проституткой Троцким и приемником его, вождем всех народов, Сталиным.
Черти сначала отнеслись к моему предложению с сомнением, но все пятьдесят томов пятого издания полного собрания сочинений Лысому доставили. Его от одного вида книжных переплетов покоробило, а как читать начал, так временами и завывал по-звериному и членами дергал. Ломало его по-настоящему, до хрящей в позвоночнике доходило.
Какое веселие началось, когда ему соратников привели. И трех минут не прошло, как составилась у них рукопашная. Все трое маленькие такие, кулачному бою не обученные. Троцкий, крепенький боровичок, пузом вперед лезет, а Лысый ему норовит ногой в пах заехать. Коба полученную в царских застенках воровскую практику использует: в шевелюру Троцкому вцепится и об колено его, а по лысому черепу у него рука соскальзывает, так он за ухо и крутить. Тот его, в свою очередь, за усы. Пошла катавасия: сплелись клубком, кто на ком не разберешь, только локти и колени мелькают. Грешники от смеха животы надрывают, черти кивают одобрительно. Как-то раз засмотрелись до того, что температура в котле, до пятидесяти градусов упала. Верховный прискакал разбираться. На центральном посту решили, что компьютер сбой дал. Но, пояснили верховному что происходит. Присмотрелся, кивнул одобрительно и похвалил Истопного, что хорошего кадра вырастил. У того, от удовольствия по спине шерсть волною пошла. Верховный одной фразой истопного ко мне расположил. Моя жизнь сахаром стала – и наград, никаких, не надо. Он ко мне и не обратился, чем и показал, что я опытному черту не конкурент, но подчеркнул, что тот хорошего ученика вырастил и тем его – чёрта на вид выделил. При толковом учителе состоял талантливый ученик.
Черти со мною теперь очень почтительно…. И хоть копытца у меня не большого размера – уже отчетливо на следу отпечатывается раздвоение; и рожки с мизинчик ребенка, но крепенькие, ровненькие. Истопной без меня к столу не садится. Машке хромой пригрозил, что ей другую ногу обломает, если она, сука, меня плохой самогонкой поить будет. Волнуется, ждет повышения. Понятно и я в надежде, что не оставит меня вниманием, подыщет и мне тепленькое местечко.
У Лысого с соратниками баталии не утихают. Сколько лет прошло, а все крики, рукопашная – как пауки в банке. Натура такая: одно на уме – властвовать и другими помыкать. Грешники от них совсем отвернулись. Как клубком сцепятся и по котлу покатятся – кто откажет себе в развлечении дать пенделя или по почкам? Лысому за его звериные вопли при чтении его произведений много раз темную устраивали, били смертно, чем под руку попадется. На тот случай если их взаимный энтузиазм ослабевать будет, дружки отыскали мне в другом котле Дзержинского. Пока придерживаю, но чуть что – подпущу; мало будет, так и Каменев с Зиновьевым у меня на примете. И прочую второстепенную сволочь дружки мои по котлам разыскивают. Годного материала не на одну тысячу лет наберу. О том не беспокоюсь.
Но и другие появились у меня проблемы и сложности. Над грешным моим состоянием вроде бы удалось подняться немного, но тут новая опасность - не свалиться бы. Обратно в котёл не хочется. Тут политику правильную взять нужно – не прогадать. Вон сидит изобретатель ваксы, - вроде взлетел высоко, а как теперь мучается – врагу не пожелаешь. Вроде великолепная у него сложилась карьера, а как обернулось всё?
Он изобрёл ваксу специальную, сначала для копыт. Некоторым чертям очень понравилось копытца ею чистить до блеска. Другие остались равнодушными, потому как кругом грязь и пустая забота. Тогда он для других чертей придумал ваксу ароматную. Ну, аромат-то ещё тот, сами понимаете, особая привычка нужна, чтобы не стошнило, когда рога намажешь. Начальству наверху очень понравилось: дисциплинирует и красота к тому же, и доходец кое-какой дополнительный и незаметный к обычному жалованию.
Да, вышла с этим незадача. Началось всё с простых насмешек одних над другими: тем, кто копыта чистил, рекомендовали подальше от котла держаться, чтобы серой кипящей не забрызгаться, а тем, у кого блестели рога, предлагали над сковородами лампочки погасить – и так всё видно. Тысчонка лет не прошла, как организовались две партии. Начались стычки, а там заварилась катавасия. С чего началось уж и не помнит никто, но бились отчаянно: кто багром, кто приспособой для прижимания грешников к сковородам, орудовал. Верховный прискакал, развёл по сторонам – на зуботычины не скупился. И приказал всем мазать и чистить до блеска и рога и копыта. Пожужжали черти, но успокоились, и потекло наше рутинное существование дальше. Вот только изобретателю ваксы теперь плохо приходится. Поговаривают, что черти его частенько, втихую, побивать начали. Забава-то блестеть копытами и рогами приелась, а морока с чисткой и глянцовкой осталась. Не в чести теперь изобретатель. Никто с ним и не заговаривает. Бродит он теперь одиноко, вдоль бортика котла – старается подальше от чертей держаться, а то не ровён час и ухватом в ухо залепят.
Вот и мне надо как-то половчее сориентироваться: не попасть впросак, не выпендриться с пустой идейкой или нерадивым изобретением. Всё надо было точно просчитать, предусматривая повороты и выверты.

Глаз его пристальный, сразу меня приметил, как только кожа на голове моей бугриться начала и пальцы ног в копытца складываться стали. Сам он не понятно чем при котлах занимался. Ходит – смотрит. Где полено подложит, где кочергой пошурует. Залезет на край, погоняет грешников. Как бы ни чем от прочих чертей не отличается, так же грязен и вонюч, но что-то неуловимое в нём проскальзывало.
Подвалил он ко мне сразу после того, как я с Лысым отличился. Похвалил вскользь и серьёзное лицо сделал. Начал расспрашивать, сволочь, про земное моё существование. Послать бы мне его подальше, да мне тогда любое общение с чертями нужно было для укрепления своего положения. Возникшую так неожиданно популярность надо было использовать. И пошёл чесать про котлы и сковороды, про технологию варения и жарения. Поделился со мной, что запаха кислоты не переносит – аллергия у него. И часа не прошло, как я понял, что эта сволочь всё про меня знает. Похмыкал он под конец беседы и отвалил, вроде бы как ничего особенного не произошло. Потом ещё несколько раз так подъезжал: поговорит, подумает, сигареткой попотчует и опять в сторону - вроде как мы и не знакомы с ним вовсе.
Однажды принёс чекушечку, чувствую, дело к решительной фазе подходит. Втёрли незатейливо под соленый огурец с опилками на боках. Тут - то он и раскрывается:
- А как Вы - говорит - к воспитательной работе с кадрами относитесь.
Я даже пригорюнился немного: в земном моём воплощении мне ни на кого стучать не приходилось. Не понимал я механизма этого дела. Друг у меня был один, так он стучал так, что у полковника полы пиджака в трубочку сворачивались, со свистом стучал, с оттяжечкой. Чёрт в ответ только широко осклабился.
- Ничего, - говорит, - хотя воспитательная работа свои сложности имеет. Но с Вами, я чувствую, они не возникнут.
Призадумался я было, но чувствую, что нет никакой надобности от открывающейся перспективы уходить. Но для себя самого тоже профит какой-то выторговать не лишним показалось.
- Ещё, как не возникнут, - отвечаю, - подкидывайте мне блочок "Марлборо" в неделю, да пол-литровую по субботам. Я Вам весь белый свет, ох простите, чёрный ад, застучу так, что Вам всё яснее ясного видно будет, лучше, чем в телевизоре.
Ещё поговорили – обсудили кое-что, договорились о встречах так, чтобы не слишком заметно было - не насторожить бы чертей! - и расстались. Сознательно не ломил я за своё участие в воспитательной работе большую цену – мои усилия в этой области дорого стоить не могут. Хорошо, что и это дают. Пойдёт дело, сами добавят.
Как только я у котла "Марлборо" закурил – раньше-то мне овальными приходилось пробавляться – Истопной строго на меня глянул и бровью повёл. А я ему подмигнул, и втянул дымок поглубже, и с сигаретки пепелок сдул. Истопной улыбнулся в ответ и тоже подмигнул. Установилось у нас с ним взаимопонимание. Он разумно на это дело посмотрел: какой бы из меня чёрт получился, если бы я стучать отказался. Можно подумать, что истопной и все прочие в воспитательном процессе не участвуют.
Поначалу всё вроде бы ничего шло. Встречались мы разик в десять - двадцать лет и я с ним своими наблюдениями делился. Про всё рассказывал и про то, как Машка хромая самогонку среди чертей распространяет, и про то, как они её за то, что она самогонку эту водой разбавляла, на хор поставили. Так ей это только понравилось, и про гомосечество ихнее, и как они не уважительно к начальству относятся. Черти, что с них взять? Слушал внимательно, но довольно скоро, на пятой или шестой нашей встрече, он мне говорит:
- Это всё текучка. Об этом все знают. Вы мне должны информацию более серьёзного характера раскопать.
Тут я почувствовал затруднение. Серьёзная информация ему нужна!!! Откуда мне её взять? А он с каждой новой встречей всё крепче меня за глотку берёт, сука.
- Стучи - говорит - как полагается, тащи серьёзный компромат на чертей и на Истопного тоже. Не то, неровён час, несмотря на расположение к тебе верховного, окажешься у меня опять в котле, да на сковородке. Из кислоты - говорит - тебя, гада, никому вытащить не дам, растворишься у меня к ........ собачьим под орех.
Тут мне совсем не по себе стало. Ну, скажите, мне на милость, про что в аду настучать можно. Понёс я ему, как помелом, про всё наше житьё чёртовое, про всё, что было и чего не было. Не стану приводить подробности, - пожалею нежность ваших ушей. Скажу только, что история с Машкой, хромой и косоглазой, далеко не самая забористая. Похожих случаев я ему теперь на каждом свидании пучок приносил. А он гнёт своё:
- Давай - говорит - серьёзную информацию, а не про то, как у какого-то грешника жопа от чёртова внимания лопнула.
На очередной встрече я не выдержал, взмолился:
- Скажи хоть в какой стороне искать то. Дай ниточку. Чего вы с таким рвением добиваетесь? Я тогда наведу ненароком в разговоре, так, глядишь, и приоткроется.
Чертяга лапищей харю свою утёр:
-Ты - говорит - внимательнее про продвинутые котлы слушай. Раздвинь уши шире, и не пропусти, смотри. А то не будет тебе в адском существовании ни минуты радости, на этот счёт у нас специальные средства имеются.
В отношении этого я не сомневался и потому слушал внимательно всякую чёртову глупость, какую они несут. Чего только они не морозили, а про котлы ни слова.
На следующей сходке он меня опять чуть не за грудки берёт:
- Узнал что-нибудь, выведал?
- Ничего - взмаливаюсь я дискантом, - ты хоть мне, тёмному, поясни, что за котлы такие, в чём там соль, точнее сера.
- Как? - орёт - ты об этом даже не знаешь? В других подразделениях смутьяны уже выловлены, а у Вас, про, якобы строящиеся, новые котлы никто не знает. Про то, что они ни на газовой, ни даже на электрической, а на нуклидной тяге работать будут. Что грешников теперь будут урановым и плутониевым излучением жечь, не знаешь? В аду крамола, а ты, мой сотрудник, и пальцем не ведёшь.
Стыдить начал:
- Я тебя и водочкой и сигаретками балую, а ты вот как.
Сразу же после нашей беседы я к Истопному. Про котлы его спрашиваю, а он вид делает, будто меня совсем не слышит. Я опять подступаю, почувствовал он моё волнение, понял, что достали меня до крайности и показал мне глазами одного чёрта из молодых. Он шуровал у котла.
Тут уж я извернулся, как следует: стряс с Машки литр самогонки; свою заначку вынул – остатки воскресной водочки сливал во фляжечку; закуску организовал; и под видом складчины того увальня, на которого мне истопной указал, зазвал за стол. Выпили, беседа пошла доверительная, а когда нажрались, и прочие черти разбрелись кто – куда, я его про котлы и спрашиваю. Так оно удобнее, по пьянке-то, в случае чего всегда списать можно на алкоголь – туманит он мозги. Мало ли чем в пьяном изумлении поинтересоваться можно. А он мне в ответ:
- Котлы продвинутые? Не слышал про это ничего. Наши, что ли котлы передвигать собираются?
Ну, козёл, а не чёрт. Что с него взять?
Утром я проснулся ещё ошарашенный алкоголем, вспомнил, что было и думаю сам себе, а ведь был разговор про котлы то, а какие они там, продвинутые или задвинутые, какая мне разница, главное есть, что воспитательному чёрту доложить. На следующем отчёте я его и порадовал.
- Вот, - говорит, - дошло до тебя, наконец, сработал грамотно. Теперь особое внимание обрати на интерес чертей к чистоте и уюту на этих самых котлах. Тут, сам понимаешь, крамола особая. Её надо с корнем.
Ну, чистота, так чистота. Пьянство моё беспробудное теперь ориентированное направление приняло. Чуть что, завуалировано так, вставляю про котлы, про улучшение условий труда, про перемены и порядок варения грешников при помощи уранового излучения. То одному шепну, как бы вскользь, то другому. И замечания мои ненавязчиво им за рога западают и прорастают там как отравленный плевел.
Плодов усилий моих не пришлось долго ждать. И тысячи лет не прошло, как черти под бутылочку таких фантазий нагородили, что мне их пересказывать воспитательному не по одному часу приходилось. Один пидар додумался до того, что будут между котлами специальные коридоры стеклянные, чтобы черти от космического холода не мёрзли, и он там горшочки с цветочками расставит. Воспитательный до всего допытывался и кто сказал, и кому, и когда, и кто ещё присутствовал. Иные имена – тех, кого плохо знал - на карандашик брал, записывал в специальную книжечку.
- Вот - резюмирует - это уже дело, за это и дополнительный паёк подкинуть можно. Но пока надо продолжать в том же духе, и, главное, внимание обрати - на переустройство ада и всякие желаемые преобразования. Этого материала надо побольше собрать.
Я, естественно, расстарался. Всё доложил: и пожелание мыть полы с применением специального состава "Comet" - каждый день; и про чистую посуду и про тоник с ирландским джином вместо самогону; и про то, чтобы чертям с грешницами официально было разрешено трахаться. Всё мой конфидент старательно мотал на ус.

И вот как-то сзывают всех нас, чертей, всю смену, вместе с Истопным, на центральную площадку к главному котлу. Не успели последние копытами отстучать по полу, как откуда-то сверху, слетает на наше сборище непотребное, делегация во главе не с верховным даже, а с тем, что повыше верховного настолько, что он - верховный, пред ним горбатую спину гнет, и рога почтительно клонит. Тьма народа разодетого и расфранчённого, с цепями золотыми на шее, с кольцами и бриллиантами на рогах. Копытца у всех с наклейками из микропоры, чтобы не скользили, и других разных много на них диковинок напялено. Как мы потом вспомнили, присутствовали даже из свиты самого сатаны. Даже поговаривали, что Сам хотел явиться, но в последнюю минуту передумал – дела поважнее отвлекли.
Нас сразу в крутой оборот забирать стали. Воспитательный был при каких-то блестящих погонах. Оказалось, что у него звание куда как выше того, под которым он себя нам проявлял. Он в этом действии главным выступал, при благожелательном внимании старших чинов. Кого укажет, того тут же черти из свиты верховного метелить начинали, и всё приговаривали: "Вот вам реформы, вот перемены, вот чистота санитарная вокруг котлов" Особенно поупражнялись над тем, кто про цветочки распространялся, обещали ему при более подходящих обстоятельствах те самые цветочки вместе с горшочками в то самое место заколотить.
Мы с Истопным в сторонке стояли, нас тоже задели, но так, для порядка, без выраженного энтузиазма – воспитательный на нас внимание не акцентировал. Ну, а потом, как водится, опустилась из верхних сфер не колесница чудесная, нет - мы же в аду - а сковорода, подвешенная на тросе толщиной в руку. Не хороший такой скрежет это действие сопровождал.
Избитых до полусмерти чертей покидали на сковороду; и меня под локотки взяли. Тут я про всю конспирацию забыл и взвыл не хорошим голосом, привлекая внимание Воспитательного. Он глянул на меняя, ручкой сделал – от меня отступились. Взялись за Истопного и потащили под микитки, а тот рот от ужаса открыть не может, втянул голову в плечи, трясётся весь, его и погрузили. Я следом, пуще прежнего вопить – взывать к Воспитательному. Подскочил к нему, шепчу на ухо: "Нельзя Истопного-то, он ведь первый мне заговорщиков указал, без него неизвестно, как всё повернулось бы". Глянул на меня воспитательный внимательно. От того взгляда у меня копытца к бетону приклеились. Потом на Истопного, уже на сковороде трясущегося не хорошей дрожью, и опять ручкой повелительно сделал. Истопного со сковороды сняли и на камешки аккуратно поставили.
Опять раздался не хороший скрежет ржавого железа, завертелась поганая машина и потащила товарищей наших на страшное мучилово в специальную исправительную жаровню для чертей, где их бедных так разделывают, что ни костей, ни кожи не остаётся. После этого тысячелетиями в их головах никакая крамола не заводится. За ними, уже своей тягой, всё прочее воинство двинулось и Воспитательный тоже. На нас и не глянул, взлетел, распустив полы кителька, прямо как херувим какой.
Остались мы с Истопным вдвоём. Он, как нехорошо трястись перестал, мне руку пожал и глянул по-дружески. Потом и Машка хромая отыскалась. Стерва, во время налёта в дровах свой самогонный аппарат прятала. Воспитательный хоть и ни одним словом не обмолвился, никакой мне видимой похвалы не сделал, но в тайнике нашем запас всякий оказался. Вмазали мы на троих, закусили икоркой чёрненькой, нам за верное служение начальством предложенной, погрустили об участи друзей наших и к котлам да сковородам, а то грешники слишком вольготно себя чувствовать начали.
Солоно нам далось следующее тысячелетие: приходилось, троим за двадцатерых пахать. Но ничего – справились. Кое-какие кадры из бывших грешников подросли. Воспитательный в ответственные моменты чертей из других подразделений подбрасывал – не забывал, внимание оказывал. Но всё это в прошлом уже. Сейчас дела наши выправились и устроились наилучшим образом.
Как именно? Вы не поверите.
Мы с Истопным сидим в офисе. У каждого по просторному кабинету – один напротив другого. Обставлено всё итальянской мебелью, на полу ворсистое покрытие – копытцами удобно ступать. Истопной в пиджаке на галстуке, но верхняя пуговка рубахи демократично расстёгнута. Я в свитере, чем подчёркиваю, что положение моё ниже уровнем. В комнатёнке между нашими кабинетами, вроде прихожей, Машка компьютером щёлкает. Ногу ей подлечили, но глаз её, блядский, выправить не смогли – блестит по-прежнему. Прикид на ней от "Версачи" – спецпошив для деловой леди.
Все котлы и сковороды переведены на атомную тягу. Производительность возросла стократно. Кругом стекло и бетон. В цехах специальная аэраторная установка. Так что ни серой, ни кислотой, ни блевотиной, ни калом от мучающихся грешников с котлов не несёт. Переходы между котлами такие задумчивые устроены, с поролоидными стёклами и цветами в горшках на никелированных подставках. Рабочее место у каждого оборудовано индивидуальной подсветкой для удобства считывания показателей со шкал. Все черти в белых халатах, в рабочее время поголовно трезвые, а как потом - не наше, разумеется, дело.
Всё, как грезилось некоторым - так и случилось. Наши товарищи уже почти все вернулись из исправительного котла. Его скоро на переоборудование закроют, тогда и двое последние вернутся. А тот молодой - ходит, цветочки свои поливает.
Воспитательный тоже не плохо себя чувствует. Его кабинет над нами - этажом выше. Но у него, конечно, пошикарнее… Японский телевизор, личная сауна и секретарша не чета нашей Маше. Копытцами зацокает, так во мне всё поднимается, и мутит даже – шерсть под шавелотовой рубахой волной ходит.
Никаких объяснений нам не дали – да нам они и не требовались. Хватило и того, что мы при своём интересе остались. Нам же лучше стало: новые методы работы открывают широкие перспективы, и живётся теперь вольготнее.
* * * * *



Учитель, мои писания не творчество, а чистой воды графоманство. Нередко мои жизненные неудачи оставляют в душе тяжесть поражения. Тогда я сажусь – пишу страниц десять, и успокаиваюсь, выливая из души гнусное на листы бумаги. Идут дела мои хорошо – я забываю про тетрадки и самопишущую ручку. Случается мне найти свои записки и перечитать – краснею от смущения за неловко написанное. Всё плохо: фраза суконная, повторы какие-то идиотские, мысль убога, да это и не мысль, собственно, а так – жалоба на ущербное моё существование.
Почерк мой – курица скребла лапой. Прочесть невозможно. Иной раз весь абзац не разберёшь, да ещё начиркано, слова какие-то стрелками с полей вставлены - кошмар одним словом. Приходило мне в голову, и не однократно, почистить хотя бы несколько страничек, довести их до читабельной формы, пусть, если и не для кого-нибудь, так хоть для самого себя. На старости лет с приятностью почитать будет что. Но ведь это труд, учитель, неимоверный труд, а мне того не надо. Мне требуется душонку свою гнусную излить. Я за листы эти сажусь, не ради труда, а зализать раны свои. Коли таковых нет, то просто сижу, отдыхаю, лениво катаю шарик с пастой по бумаге, получая удовольствие от регистрации каких-нибудь малозначимых событий.
Не мне Вам объяснять, что между графоманом и человеком пишущим, а тем более живущим с пера, за счёт публикаций своих, огромная разница: одному важен конечный результат, а другого интересует сам процесс.
От своего бумагомарания, я получаю и другую пользу, возможно значительно превосходящую первую: не умея создавать свои тексты, я учусь, благодаря получаемому опыту, вдумчиво читать и лучше понимать чужие. Не могу сказать о себе, подобно Вам, что я великий читатель, к сожалению, и в этом я достиг не многого, но я прогрессирую: моё чтение становится разнообразнее и глубже. В последнее время, оно обретает некоторую системность и направленность. Это отрадно.
Как и все дилетанты, я придаю большое значение форме, и надеюсь без особого вреда, для содержания.
Наслаждение, получаемое от книги, это не только наслаждение, получаемое от приобретённого знания. Прочувствованное чтение сродни истинному художеству. Как приятны уже сами подготовительные действия! Необходимо точно рассчитать время и оборудовать место. В этом общение с книгой напоминает общение с женщиной. Не станете же вы переламывать прекрасную даму в несоответствующей её прелести обстановке. Нужен, если не изысканно оборудованный альков, то хотя бы, романтический сеновал; и чтобы свиристели птицы, отвлекая внимание от колющей зад соломы.
Глубокое вольтеровское кресло или убранная мягкими подушками кровать, тёплый плед, укрывающий ноги, мягкий халат или пуловер шетланской шерсти, согревающие грудь, располагают для совершения воображаемого путешествия как по толще времени, так и по громадности пространства. Уют обстановки скрадывает остроту любой проблемы. Движение, совершаемое для постижения истины, делается точнее, оно взвешено и приятно.
Дневное чтение разительно отличается от вечернего. Днём лучше идут тяжёлые философские книги, требующие сосредоточения. Вечер требует чего-нибудь полегче, поизящнее. Удел глубокой ночи - махровая таинственность, мистика. Я, практически, не могу читать ранним утром: грядущий день беспокоит меня возможным разнообразием своего развития – мысли о нём вплетаются в ткань читаемого текста.
Какое-то время я с особенным наслаждением предавался чтению на дачной веранде. Цветущие яблони склоняли передо мной свои ветви. Поднималась молодая трава. Я не косил её, предпочитая первозданную дикость причёсанной ухоженности. Щебетали птички, веял лёгкий ветерок, и толстый рыжий кот поглядывал на меня из куста смородины. Но что-то, несмотря на прекрасный чай, заваренный на родниковой воде, создавало дискомфорт.
Созрели яблоки, и я понял, в чем дело. Я видел рост и увядание растений, но садовый заборчик ограничивал пространство. Меня грело камерное солнышко, такое же маленькое как мой участок. Цветочки, ягодки, кустики, деревца, всё это, было мелким, искусственно отгороженным от остального пространства: пойманное, опломбированное и опечатанное время получал я в книжном переплёте. Такая обстановка подходит для чтения далеко не всякой книги.
На следующий год я выбрал место на берегу моря, и всё обрело другое значение. Могучие валы равномерно накатывались и равномерно отступали от прибрежных скал. Небо, то серо грозовое, то ляпис лазурит, непрестанно переменялось. Успокаиваясь, море не фиксировалось, не становилось статичным как фотография. Сменяющие друг друга кинофильмы закатов – каждый новая серия, были прекрасным фоном для великих книг. В такие минуты душа приготовляется для восприятия вечности.
Ветер не всегда ласкает этот берег. По нескольку дней кряду он дует, качает ветки деревьев, растущих вдоль пляжа. Крутит из песка маленькие замысловатые смерчи. Валы грохочут, разбиваясь о прибрежные камни. Хочется бежать, искать покоя.
За домом разбит газон, посажена жимолость и акации. Когда мне надоедают удары разбушевавшейся стихии, я устраиваюсь там, в мягком шезлонге и выбираю спокойное чтение.
Учитель, Ваши книги вызывают у меня богоговейное отношение. Обложки тех, что у меня есть, я обернул сначала чистенькой беленькой калькой и загнул её на краях – так нас заставляли в школе поступать с учебниками, чтобы углы не трепались. Потом я купил у хорошего знакомого, шьющего куртки, несколько дец. кожи, нарезал их по линейке бритвой, и приспособил как обложки. Мои друзья, сочувствуя моей страсти, познакомили меня с профессиональным переплётчиком. Я решился отдать ему ваши книги в работу. Получилось дороговато, но оно того стоило. Обложки будут выполнены из тончайшей лайки, каждая со своим определённым оттенком, от светло желтого, до коричневого, бардового, и до почти чёрного. На них будет теснение и рисунок.
Если бы меня спросили - каким я себе представляю рай? Я бы сказал о вашем на меня влиянии: райские кущи – ряды книжных полок, разделённые таинственными закутками коридоров. Рай - бесконечно большая библиотека. Я постарался бы занять место ближе к полкам, на которых размещены ваши книги. Мне бы вполне достало небольшой тусклой лампы и возможности никуда не спешить, читая, сколько вздумается и что захочется, произвольно выбирая нужные книги с полок. Я не боюсь заблудиться в бесконечном лабиринте переходов и не смущаюсь устрашающим количеством книг на высоких стеллажах – нетвёрдые лестницы едва достают до верхних полок. Я нахожу блаженство в неторопливом, раздумчивом перемещение от одной страницы к другой, от одного текста к другому. Если бы иногда я мог общаться с такими же книгочеями как я сам и подходить к окну, за которым, я наблюдал бы мерно катящиеся к отлогому пляжу волны, чтобы быть уверенным в непрестанном поступательном движении времени, моё счастье было бы полным.
Учитель, моё отношение к Вам, удивительно. На него не влияют многие тысячи километров, разделяющие нас: Буэнос-Айрес находится далеко от Санкт-Петербурга. Между нашими городами помещается земной шар. Моему отношению к Вам не мешает разница языков: Вы пишите на языке, который я не понимаю. Мне вполне достаточно перевода, выполненного, возможно, не лучшим образом, но пробуждающего во мне необычайное волнение. По этому слепку я могу представить себе подлинное произведение.
Я знаю всего несколько испанских слов: наваха, мелонга, тореадор, коррида, но их достаточно, чтобы представить чарующее звучание Вашего языка. Не знание не мешает мне Вас понимать. Это доказательство нашего грядущего единства – иллюстрация того, что человечество сливается в единое целое, способное исповедовать общие идеалы.
Ничто для меня и разница во времени, проведшим между нами неодолимую черту. Я никогда не смогу увидеть, как вы поднимаетесь на кафедру, чтобы прочитать почтительно приготовившимся ученицам, одну из Ваших прекрасных лекций по литературе. Смерть не разделила нас и не уничтожила возможности понимания. Частичка постигнутой Вами истины досталась и мне. Это важно.
Время загадочная, и, если хотите, даже зловещая категория. Его скоротечность и необратимость приводят в отчаяние – но оно изменчиво. С протяжённостью, в силу её постоянства, можно бороться. Обмануть время не удалось никому. Двигаемся мы быстро, или сидим в полном бездействии, предаваясь истоме и неге, время всё равно неукротимо продолжает свою опустошительную работу.
В вечности скрыта дурная повторяемость и указана опасность растяжения монотонной реальности на долгие тысячелетия. Нельзя не согласиться с этим. Но неплохо бы сделать и следующий шаг: овладеть этой повторяемостьтю. Это такой же этап, как и все прочие. Пусть это заносчиво звучит.
Я не попадаю в когорту вечно живущих – это меня не смущает. Свой удел я принимаю смиренно, и радуюсь за тех, кто достигнет другого состояния. Я радуюсь за них искренно, без тени зависти и горечи, и сожалею только о том, что перед ними появятся другие сложности, которые придётся преодолеть.
Желания подпольно просочиться в вечность, у меня нет. Предвидя овладение вечностью, я не думаю о прошлом – оно скрывает свои, известные только ему, грани.
Учитель, когда листы с моими записями сложились в увесистую тетрадь, я подметил в них определённую тенденцию: они не похожи внешне, но в них похожий подход к различным явлениям, некий общий метод и я опасаюсь, что неточности его определения в дальнейшем вызовут непонимание и добавлю ещё несколько слов.
Меня манит первое, ничем не прикрытое, впечатление, от столкновения с необычным. Оно бывает по-детски наивно. Но эта наивность обнажает истинное звучание. Нередко оно бывает сентиментально. Это не означает, что оно двулично и лицемерно, как полагают многие. Они находят его незрелым, но я не вижу в том нет беды, напротив, эта его незрелость часто раскрывает подлинные пружины действия.
Я беру на себя смелость и плачу по рискам. В своём исследовании я полагаюсь на собственную наивность, как на принцип, способный продвинуть вперёд человека. Ошибочная постановка аксиомы, может дать и новое знание. Я верю этому.

* * * * *

Я пёс, моё дело собачье: залиться лаем морозной ночью, хрипеть задыхаясь. Вцепиться в ногу. Выше труднее, и там он может толкнуть руками.
Ловчее бы стаей. Сжать челюсть на икре, а кто-то сзади, шмыгнёт под колени, ухватит за связки. От боли взвоет. Прыжок – на грудь лапы. Закинется хрустко. Вцепиться в глотку. Ногами засучит, нажму сильнее, хмелея от крови.
Мы псы – звери.
Он долго смотрит! Пустое занятие. Холодная река – мрачное место. Забиться бы в угол и ждать погоды. А он всё смотрит. Что видит в дожде и снеге? Простое безделье.
Живёт он долго – имеет время. Я не помню и трёх зим. Сосед еле ноги таскает, ему лет двенадцать. Кавказец, который сторожил магазин – околел в прошлом году. Зарыли в кустах за забором. Туда не ходит никто. Люди ходят на могилы, цветы приносят. Мы, псы, не любим запаха смерти.
Он кормит меня – я подчиняюсь за это. Когда подкатит трясёшься от боли. От мысли о пище слюною исходишь. Он выйдет и выдаст. Что снег и ветер? Забота приятна – трудно одиночество черною ночью. Лизнуть надо руку, пусть знает: я предан, и буду грызть землю. Любому вопьюсь за него прямо в глотку.

Не смотри на бездомных собак... Остерегайся чужой беды. Этому учил меня отец. Он считал, что нельзя знаться с теми, кто даёт слабину.
- Чужая боль не твоё дело, - говорил он, стиснув зубы. В него много раз стреляли на войне, но ему удалось выжить. В меня никто не стрелял.
Мой сын, жалеет бездомных псов. В то перестроечное время я толком не знал чему учить его. Купить разве собаку? Мы жили в тесной квартире. Ещё одного жильца нам только и не хватало. Но отказать напрямую было нельзя. Мы ездили на рыбалку. У егеря жил великолепный пёс - адыгейская лайка, по кличке Шер.
Пёс был здоровый. Настоящий охотник, безалаберный и примитивный, но очень понятливый зверь. Он был белой масти - хозяин выбрал такого щенка, чтобы его не путали с волком на охоте. Шерсть лежала на нём волосок к волоску. Здоровый образ жизни, подвижность, и причастность к общему охотничьему делу способствовали ровности его характера.
Сын несколько раз приставал ко мне с просьбой купить такую собаку. Я отнекивался, ссылался на занятость, на какие-то дела. Наконец жена заговорила со мной о собаке. Она была согласна взять какого-нибудь куделька, лишь бы лаял. Но сыну такого было не надо. Ему хотелось брать на рыбалку сильного зверя, который бы радовался простору и свободе.
Плохо было, что мы не охотники. Убить животное я не способен. Убить, спасая свою жизнь, когда на тебя нападают – куда ни шло; но убить для развлечения существо, которое не может себя защитить – это низко.
Я навёл справки. Щенки лайки были не дороги, но на щенков от хорошей рабочей собаки всегда есть желающие. Есть и знаменитые суки, за щенками которых выстроились очереди. Но такая собака нам была не нужна. Лайка хорошо подходящая к нашей климатической зоне – такой бы нам хватило. Летом жила бы на даче, мы брали бы её на рыбалку, а зимой, как-нибудь, поместились в городской квартире.
Я поехал в охотничий клуб, пообщался с активистами. Узнал, что сегодня будет общее собрание. Охотники, в большинстве своём, оказались народом общительным, бедно одетым. Лица выражали привычку к обильным возлияниям. Собрание было кратким: обсудили величину членских взносов и начали расходиться. Троих я подвёз на своей машине до дома, точнее сказать до гастронома, где они собирались закупить всё необходимое, чтобы отметить встречу.
Мы хорошо попрощались. Они оставили мне два телефона для связи и обещали выделить щенка с первого же помёта. Я уверен, что если бы я им позвонил, то они бы выполнили своё обещание. Но я закрутился, нашлась какая-то срочная работа, потом другая.
Остаток осени быстро пролетел в заботах. Наступили холода, и стало не до рыбалки. Скоро выпал снег, и мы перешли на катание на лыжах. Сын не вспоминал о собаке, и я уже вздохнул с облегчением – наваждение прошло.
Но как-то вечером жена встретила меня в дверях квартиры с озабоченным лицом:
- У нас прибавление.
- Какое?
- Посмотри сам в комнате.
Под письменным столом на заботливо расстеленном одеяле лежал рыжий, гладкошёрстный пёс, неопределённой породы. Он был до удивления худ - кости лезли из под шкуры. На своих длинных лапах он держался с трудом. Глаза слезились – в углу левого запёкся гной. Его расслабленная поза и стеклянный взгляд говорили о том, что он не заживётся на этом свете. Сын был дома. Он показал мне его, и с надеждой посмотрел на меня. Я сказал, что щенок, а пёсик был ещё почти щенок, мне понравился.
Я вышел на кухню к жене.
- Что делать? - спросил я её, - песик, похоже, болен.
- Понятия не имею - ответила она, перекладывая ответственность на мою голову. Что касалось мелочей - жёсткий диктат с её стороны, а что серьёзное, прятала голову в песок.
Вечер и ночь прошли спокойно. Пёс продолжал лежать под столом, как будто его не было. Если бы он возился, или издавал какие-нибудь звуки, мне было бы спокойнее, но пёсик молчал и утром я окончательно уверился в том, что он болен. Того не хватало - наблюдать агонию подобранной на улице собаки.
Утром я не поехал на работу. Сын ушёл в школу, и я позвонил друзьям. Их мнение было единодушным: брать с улицы не знакомую собаку нельзя, а, беспородную и больную, тем более. Но надо выселить её как можно аккуратнее, чтобы не обидеть мальчика.
Про белого Бима с чёрным ухом, я не читал - за недостатком времени. Но отрывок фильма видел, как раз тот, где мальчик приводит домой голодного пса, и рафинированная мама раздражается по этому поводу истерикой. Вспоминал я ещё какие-то отрывки, пока готовил себе еду на кухне, с жалостливыми кадрами: несчастный пёсик мчится за уходящим от него поездом; и потом трусит одиноко по улице, никем не пригретый. Я обрадовался приходу жены. Она вернулась из магазина с покупками, и мы славно поужинали.
Я понимал, какой сложности разговор мне предстоит. Для выдворения пёсика из моего дома мне нужен был достаточной силы аргумент, и я не нашёл ничего лучше, как пообещать сыну в скорости взять другую нормальную, здоровую, породистую собаку.
Когда сын пришёл, я усадил его рядом и вкрадчиво объяснил: пёс больной и вполне может умереть. Я рассказал ему, что думают о уличных собаках мои друзья. У нас маленькая квартира и в ней нам самим тесно. Кроме того с собакой нужно гулять утром и вечером. Я этого делать не могу – мать тоже, а ему, по крайней мере, утром надо быть в школе, и потому лучше отвести пса обратно.
Сын неожиданно быстро согласился, только попросил взять одеяльце, на котором пёс лежал, поскольку он уже привык к нему. Разумеется это можно было сделать. мы накормили его на прощание и сын отвёл его к гаражам, на то место, откуда взял.
Через полгода сестра жены подарила нам щенка среднеазиатской овчарки. Внешне симпатичное создание смешно переваливалось на мягких плюшевых лапах. Оно оказалось злобной и глупой тварью. Сразу затеял мочиться и гадить, где только можно и злобно на нас рычал, когда ему за это выговаривали и убирали за ним. Мы обрадовались, когда сестра жены предложила нам забрать его обратно. Нас пугала мысль о том, что будет, когда это чудо вырастет и превратится во взрослого пса. В его звериных глазах уже сквозила неприкрытая угроза.
Избавившись от туркмена, мы больше не возвращались к собачьей теме, а если и заходила о том речь, то сын высказывался в том смысле, что в городских условиях держать собаку хлопотно. Он катался на лыжах. В нашей жизни не произошло никаких перемен. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять, что наши отношения тогда коренным образом изменились. Я долгое время приписывал это взрослению сына. Так оно, отчасти и было. Но мы никогда больше не беседовали по душам, как это бывало раньше.

Пёс Шарик клубком свернулся у конуры и наблюдал за мной. Он приблудился ко мне: приходил – клянчил еду, а когда я решил, что ему дадено достаточно и на вытянутых руках растянул перед его мордой верёвочную петлю, он вложил в неё голову. Устроился на работу – готов был сидеть на привязи.
Не хочет залезать внутрь конуры, хотя там уютнее и теплее. Снаружи интереснее. Что будет делать хозяин? Не пойдёт ли гулять? Не возьмёт ли с собой? А то бросит кость, несмотря на неурочное время.
Он проживёт лет десять-двенадцать. Моего рождения он не видел – не увидит и моей смерти. Он уйдёт раньше. Я для него всегда буду взрослым, ловким и сильным. Я не успею состариться, а он уже не сможет волочить ноги. Зачем так? Я для него высшее существо, обретающееся в недоступных для него сферах. Я для него Бог.
Тянет холодом и вчера выпал снег. Мы смотрели на реку, ещё не замёрзшую, лишь тронутую по берегам первой кромкой льда. Я ещё не укрылся от мира седой пеленой старости, но уже готов к одиночеству и смиренному ожиданию конца.
Мы стояли долго, глядя на чёрную воду, скрывающуюся за поворотом реки. Псу надоело первому. Он переступил по мокрому снегу озябшими ногами, преданно заглянул мне в глаза и фыркнул на холодную реку.
- Что ты нашёл в этом? - спросил он. - Здесь неприятно, промозгло и сыро. Зачем стоять долго?
Я отвёл его к дому и пристегнул к цепи. Потом разогрел похлёбку. Он съел всё, свернулся в конуре клубком и пролежал так до вечера. Я ещё покурил на недавно сработанной мною веранде, вспоминая движение своё от самого рождения. Было стремление подняться над плоскостью – выйти из двухмерного измерения.
Мы живём мало. Взял силу, осмотрелся по сторонам, примерился и уже чувствуешь первое дуновение старости. Тридцать лет тому назад, юношей, я вышел из дому в поисках сигарет. Старался купить длинные, с фильтром и послабее. Курение вредно для здоровья и сокращает срок жизни, но я ступал уверенно, от магазина к магазину в поисках сорта "Трезор", самого слабого тогда. Я выкуривал их много и размышлял о конструкции вселенной и о простоте своего устройства.
Бытие ради смерти, о котором я вычитал, представлялось мне глупостью. И сейчас я думаю также, и понимаю простолюдина, ненавидящего спесивую учёность. Закат Европы не связан с закатом пишущих об этом людей, увлечённых курением табачного листа. Курение располагает к расслабленности и появлению пессимистических настроений. Табак приносит удовольствие и одновременно сокращает жизнь? Нет ли в этом протеста против реальности. Тогда я жил в центре города. Это вредно для здоровья, но удобно. Можно, прогуливаясь, думать о временах прошедших, о страшных или, наоборот, милых событиях старины.
Я иногда вспоминаю те вечера, когда предавался курению, размышляя над чем-то.
Увлечение философскими построениями не так просто, как может показаться на первый взгляд – дело возрастное и не следует придавать ему особенное значение. Первое влечение появляется в юности, вступая в жизнь, мы ищем объяснение самым общим вопросам. Волнение, сопровождающее половое созревание способствует этому.
Большинство благополучно переживают этот возрастной период и становятся приличными членами общества. Некоторые вязнут в этой тематике, находя удовольствие, а то и профессиональное удовлетворение – есть среди них те, кто научился этим зарабатывать хлеб свой насущный. Несчастные, доложу Вам, люди. Они должны честно говорить то, что думают. Но, чтобы быть благополучными, говорить надо то, чего требует власть. Сами они, часто, думают по-другому.
Влечение это повторяется, когда годы клонятся к закату. Возможно, это зависит от гормонов.


* * * * *

Много раз я брался за пересказ этой не большой истории, правил, переделывал. Всё не нравилось. Наконец, один из вариантов напечатал в компьютере, но он пропал у меня при перезагрузке. Некоторое время я погрустил, но потом опять решил написать и отпечатать: история эта не даёт мне покоя и кажется важной.
Всё произошло просто – до примитивности. Именно эта простота, мгновенность свершения, внесла для меня особый смысл.
Тёплый май оборачивался жарким июнем, но было ещё свежо. Уже прошли первые весенние грозы; листья и трава набирали сок. Солнце подушечками бархатных пальцев ласкало мою маленькую кухню, когда она появилась впервые. Я что-то готовил. Горел газ – журчало на сковородке. Ей, видимо, не понравилась эта шумная возня, и она стушевалась в занавеску окна. Я съел свою стряпню и пил чай, когда она опять показала себя: облетела кухню, деловито жужжа – провела в воздухе плавную синусоиду по вертикали. Меня заворожила сложность её движения – не быстрого, но знающего точку своего завершения. В тот раз она ьыла на ободке сахарницы. Тут она провела много времени, медленно передвигалась с места на место: расправляла крылышки и собирала хоботком что-то невидимое с белой глазури.
Она была очень красива. Тончайшей прозрачности крылья, смолисто черное тельце, яркие жёлтые полоски на объёмном заду и осиная талия – всё притягивало глаз. Её ножки, опирались о скользкую глазурь, и были тонки и почти не заметны, казалось, что её тельце скользит по воздуху. Всё это являло слаженный образ, и было изысканно изящно.
Она дала мне собою полюбоваться, вспорхнула и облетела вокруг моей головы - довольно близко ко мне прочертила она в пространстве полный круг. Это испугало меня, но я сидел не двигаясь. Лучше не раздражать насекомое – хоботок мал, но больно жалит.
У неё же не было агрессивных намерений – она осмотрела меня, как некую достопримечательность, возвышающуюся посередине кухни, и упорхнула в открытое окно.
На следующий день тоже было тепло – не хотелось никуда уходить. Я нежился в лучах солнца. Немудрёная еда моя была съедена, когда она появилась. Она проделала те же манёвры, с той только разницей, что на этот раз лишь ненадолго задержалась около сахарницы и, облетев вокруг меня, подлетела к проволочной плетёнке, на которой сушилась посуда, и затихла, ползая то по одной проволочке, то по другой. Я забыл её там - ушёл читать в комнату.
Когда я вернулся под вечер, она подлетела ко мне, жужжа и вращаясь вокруг собственной оси. Она замерла в воздухе, недалеко от моего лица. Мгновение – другое она не двигалась, потом опять начала быстро махать крылышками и вибрировать тельцем. Я стоял молча. Страха не было. Напротив, было весело смотреть на её замысловатые телодвижения. Я сделал шаг и она мотнулась в сторону пропуская меня.
Пока грелся чайник, я думал о ней. Она жужжала и кружилась возле сетки с посудой. Я потянулся за чашкой, она ловко отскочила в сторону, но не улетела, не испугалась, и не проявила никакой агрессии. Я спокойно взял чашку, налил чаю, она мне не мешала, кружилась, вибрируя, рядом, и, нарисовав в воздухе изящную петлю, она села на край сахарницы.
Мы так и зажили вместе. Отрываясь от своих занятий, я часто следил за её пируэтами. Она была хорошей сожительницей: крутилась и жужжала не надоедливо, часто надолго выпархивала в окно.
Как - то, вернувшись с работы, я с удивлением обнаружил серый кокон, свитый ею, на сетке для сушки посуды. Он был уже довольно большого размера, сантиметра три-четыре. Я приблизил к нему палец. Она тут же оказалась рядом, и как-то особенно зажужжала, и завибрировала всем тельцем. Я потрогал кокон. Жужжание приобрело совсем другой оттенок, и она стала подлетать совсем близко к моему лицу и зависать в воздухе. Я убрал руку, ничем не повредив её домик. В жужжании её послышались благодарные нотки.
Несчастье случилось недели через полторы. За это время кокон увеличился ещё сантиметра на два. До последнего дня погода стояла такая же солнечная. Только утром похолодало и обложило тучами всё небо.
Весь день не клеился у меня: куда-то опоздал с утра, что-то потом не сделал. Расстроенный подъехал я к дому. На том месте, где ставил машину, какой-то олух поставил свою, что удвоило моё раздражение. В квартиру я вошёл злой на весь мир и на себя в первую очередь. Зажёг газ, толкнул на конфорку чайник. В раковине грязные тарелки, застывшая лужица кофе и хлебные крошки на столе.
Она подлетела ко мне и зажужжала тревожно. Это взорвало меня окончательно. Пропеллером обернулось тяжёлое полотенце и короткий взмах отбросил её на поверхность стола. Полотенце грохнулось на неё сверху; и другой взмах веером смахнул её тельце в окно. Ещё не понимая случившееся, я спокойно вытер тем же полотенцем стол. Протёр раковину санитарным средством, а опустевший серенький домик оторвал от проволоки и выбросил в мусорное ведро. Будет тут висеть – так их расплодится немерено.
Я ел не спеша рисовую кашу с обжаренным луком. Я долго пил крепкий сладкий чай. Налил вторую кружку, потянулся ложкой за сахаром выверенным движением и понял, что мне чего-то не хватает. Только теперь до меня дошёл весь ужас случившегося. Я убил её вот этим полотенцем, почти машинально, по прихоти, по неумелости сдержать свои нервы.
Она подлетела ко мне, как всегда делала при моем появлении, замахала крылышками, завибрировала, и зависла в воздухе. Она приветствовала меня. В её голоске сквозила тревога. Она беспокоилась: собирается дождь – надо закрыть окно.
Мне сделалось не по себе. Я грубое существо из мяса и костей, не способное проникнуть в тонкость хитинового мира. Она была хороша в своей наивной доверчивости! Как она была тактична в первый день! Она облетела кухню – посмотрела, подходит ли ей помещение. Ей понравилось. Потом она уселась на ободок сахарницы. В ней не было жадности к еде. Она не впивалась, не присасывалась к сахарной массе, а передвигалась по краешку не спеша. Скажет мне что-нибудь, вибрируя своим тельцем, и спрячется в свой серенький домик. Её уют не был навязчив, а я не замечал её стараний.
Я, грубый хам, не был способный понять её ко мне отношение. Теперь всего этого не будет. Не будет её пируэтов и уютного жужжания. Раскаиваясь, я понимал, что даже любил её по-своему, но не сумел понять своё чувство.
Пчела часть целого организма – пчелиного улья, или она живёт сама по себе как самостоятельная данность? Ответ не так прост, как кажется. Моя оска посланница невидимого существа, притаившегося где-то в деревьях у нашего дома. Оно наблюдает за нами, интересуясь, чем мы можем быть полезны ему. Холодной зимой оно превращается в тончайшую хромосомную нить, вмерзает в какую-нибудь щель, скрывается под снегом. С весенним теплом оно оживает. Это существо, возможно, очень могущественно в своём мире, и даже влияет на мой мир. Оно протянуло мне руку. Я не ответил и навсегда отрезал себе дорогу в загадочное хитиновое царство. Мой шанс утерян.
Если же она, существо самостоятельное, это ещё страшнее и трагичнее. Я убил не только её, не только маленький хитиновый комочек смял полотенцем, а уничтожил в себе надежду научиться любить бескорыстно – надежду, которая ещё слабо теплилась во мне. Любить чисто, без вожделения и не за что-то, а просто так, ради самого чувства.
Моё одиночество будет теперь горше и непереносимее. Мною заслужена такая кара. Что стоит умение мыслить, по сравнению с умением летать? Тем более мыслить так неуклюже, и так неумело, как это делаю я. Мои руки, мои ноги – белизна моих пухлых конечностей уродлива по сравнению с загадочным совершенством её хитиновой черноты.
Мы могли бы быть вместе, но я не понял, не принял.

Актёр.

В первый день идти трудно. Посещают даже мысли о никчёмности всей затеи. На второй день легче. Привычка идти ещё не выработалась, но уже съел что-то из припасов, и, кажется, что рюкзак не так тянет плечи. Да и какое-то расстояние пройдено – жаль возвращаться.
Я прошёл бы мимо той щели (так здесь называют небольшие ущелья, выходящие к морю), но разговорился с пожилым человеком. Он стоял на тропе и, кроме панамы, на нём ничего не было. Без какого-либо смущения, он обратился ко мне, и предложил расположиться неподалёку от своего лагеря. Свободна была небольшая земляная полка, достаточная для палатки и очага.
Пока я осматривался, подошли ещё двое – мужчина и женщина. Оба моложе моего собеседника, но тоже в возрасте. Мужчина казался моложе – его молодили весёлые полосатые штаны, чуть длиннее колена. Она имела очень спортивную фигуру. Убрать бы морщины с лица, и – то, что надо.
Мы перекинулись парой незначительных фраз, и они отправились на пляж. Тоже разделись догола и улеглись загорать на гальку.
Вечерний предзакатный час. Палатка установлена – лагерь разбит. Чашка чаю приятный завершающий аккорд не плохого дня: километров двадцать пять прошёл я по берегу моря, нашёл хорошее место и расположился удобно. Можно будет насладиться закатом.
Пожилой мой собеседник что-то оживлённо обсуждал с двумя перехваченными им прохожими. У них с собой было, и они клюнули из пластмассовых стаканчиков, не уходя с тропы. Опять поговорили. Когда улеглось – добавили.
Я собрался купаться и, проходя мимо них, поздоровался. Предложили и мне – я отказался. Море было ласковое и вода прозрачная, но заходить в него было неудобно: ноги скользили по валунам. Я справился с этим просто: лёг на воду, где по колено, и, толкаясь руками о дно, выбрался на глубину, а там уже поплыл свободно. В плавании важно дыхание и я следил за вдохом и выдохом.
Когда я вышел из воды, на тропе был только мой пожилой устроитель – всё в том же наряде. Панама съехала на затылок. Пример был убедителен. Я снял мокрые плавки и уселся на тёплую гальку.
К нудизму я отношусь с иронией. Утриш – место популярное – все голые ходят. Мода такая. Мы теперь люди свободные, без комплексов. Назад к природе, к истинной сущности бытия.
Но первобытные люди, лучше нас понимали природу. Голышом ходить по джунглям неудобно – ветки кустов бывают колкими. От длительной ходьбы на ступнях легко образуются потёртости. Да и вообще место нежное. Один такой клоун, при мне готовил обед на костре и всё подпрыгивал и визжал от летящих из костра искр. Он экзотично выглядел. Ходить по камешкам босиком неудобно – надел резиновые шлёпанцы. Чтобы не натереть ноги – надел чёрненькие носочки. Был он близорук – естественно, очки на глазах. Южное солнце печёт голову – бейсболка на голове. Деньги и документы в палатке оставлять нельзя – многие, вернувшиеся к естественному состоянию, моральные принципы тоже забыли: могли свиснуть. Он сложил документы в удобную сумочку и привесил на ремешок у талии. Так и ходил с голым задом и нелепо болтающимся кошельком рядом с пенисом.
После купания сидеть в мокрых плавках неприятно. Я не люблю общественные пляжи. Тащиться в раздевалку хлопотно. Там бывает и пахнет мочой нехорошо. Отвисшие жиры на телах. Кокетливые ужимки стареющих дур. Зачем себя раздражать всем этим? А здесь никого нет. Хочешь, оденься – хочешь, разденься. Поступай, как нравится.
Голый мой сосед почуял во мне родственную душу и устроился неподалёку. Осведомился откуда я. Обрадовался моему постоянному проживанию в Санкт-Петербурге и пошёл чесать про Петра Первого.
Я было опешил. Биография нашего славного Царя мне хорошо известна. Но, по мере того, как достойный старец продвигался вперёд вдоль череды петровых свершений, мне становилось всё интереснее; и, к стыду своему, я обнаружил, что все эти события в голове моей расположены путано. Его незамысловатый рассказ выравнивал их в строгую линию. Это было приятно.
Закатное солнце, сентябрьский, но ещё уверенный и тёплый бриз. Пустынный пляж, с мерно набегающей на берег волной. Удобно лёжа на тёплой гальке, мы перебирали этапы жизни великого человека. Больше говорил он. Я поддакивал и соглашался с точно - до месяца - поставленными датами. Я лишь иногда вставлял оценочные замечания. От них он воодушевлялся ещё более. Он говорил складно, иногда громче, чем надо было и не без пафоса, откидывал назад голову и делал решительные жесты.
Я спросил: откуда такие познания?
- Да я же актёр – последовал ответ. Он рассмеялся. – Ну не совсем настоящий… Город наш - Таганрог, как и Питер, основан Петром. На набережной – по воскресеньям, или когда какие гуляния – мы с женой изображаем венценосную чету: она императрицу, а я государя императора. Естественно, в костюмах тех времён. У неё платье до пят с широким декольте, а я в ботфортах со шпагой и в треуголке. Народ, за мзду малую, с удовольствием с нами фотографируется. Сейчас это модно.
Я представил его в усах и ботфортах. Похож. Ростом не дотягивает, но умеет делать властные жесты.
Хороший был вечер. Мы поговорили ещё. Про нарвскую битву и Ивангород разошлись во мнениях, но это только способствовало взаимной приязни.
От костра крикнули, что пора чай пить. Позвали и меня. За неимением большого количества вещей мы с ним собрались быстро.
Попили чаю, поговорили о том – о сём. Вы откуда? – мы оттуда; а Вы куда? – да мы туда. Пара анекдотов, одна - две удачные остроты. Они недавно разменяли квартиру в центре на небольшой домик с видом на море. Обладатель красивых полосатых штанов жил в небольшом городке в Ленинградской области – почти свой, питерский человек.
Ночь опустила полог, и мы разошлись по своим палаткам.
В таких пеших путешествиях хорошо уметь быстро засыпать. С наступлением темноты в палатке нечего делать. Свечи, электрические фонарики дают слабый свет – читать трудно. Можно взять яркий фонарик, но тогда надо брать и мощные батарейки, а на ходу каждый грамм веса на учёте. Практичнее засыпать сразу после заката и просыпаться с рассветом, максимально используя светлое время суток. На пятый день пути такая привычка вырабатывается сама собой – организм подчиняется природе.
Шла вторая ночь моего путешествия и мне не спалось. Вскоре в палатке моих соседей зашевелились.
- Ну что – не спишь? – послышался женский голос.
- Не спится, лапонька, – голос принадлежал актёру.
- Давай водочки налью, – с таблеточкой вместе. Уснёшь, как полагается.
- Ну, разве что водочки.
Опять произошло шевеление.
- На, пей, - повелительно сказала женщина, - да вот же, таблетку возьми.
- Не хочу я таблетку – мне водочки дай.
- Нельзя водку без таблетки – у тебя сердце.
- Большая какая-то.
- Хорошая, - подействует.
Слышно было, как он сглотнул.
- Да это не водка.
- А что? Вода, по-твоему? Совсем уже допился – градусы не чувствуешь.
Прозвучало неопределённое:
- Ну-уу?
- Ложись, давай. Рюкзак положи под голову.
Таблетка оказалась хорошей – двух минут не прошло, как послышалось из палатки ровное сопение. Тут же скрипнула молния. Соседняя палатка отозвалась тем же звуком. Пара фраз неразборчивым шёпотом – краткая возня, и стойки палатки заходили в уверенном ритме. Время там зря не теряли.
Сопение в первой палатке перешло в уверенный храп. Этот звуковой аккомпанемент был забавен, но не навязчив, и, порадовавшись, что это ко мне не имеет отношения, я скоро спал сном праведника.
Утром я чувствовал себя прекрасно. Искупался в неостывшем за ночь море и поспел к завтраку. Мне предложили кипятку, гречневую кашу. Я не отказывался: лишний раз не придётся останавливаться, чтобы готовить еду.
Опять говорили о мелочах. Привычно, на наш русский манер, лягнули правительство. Пара незатейливых житейских историй и время подобралось к восьми часам – пора в путь дорогу.
Для приличия мне предложили остаться. Я был твёрд в желании двигаться дальше вдоль кромки моря. Купаться, когда захочется, обедать в дешёвых столовках, или самому готовить на газовой горелке неприхотливую еду и общаться с бесшабашной публикой, шагающей вдоль побережья. Удерживали меня не слишком активно, и я не спеша собрал лагерь. Когда я появился перед ними уже с рюкзаком за плечами для окончательного прощания, меня похвалили за быстрые сборы. Комплимент не был заслужен – можно было собраться быстрее. Сказано было для приятности общения и мы, напоследок, даже обменялись телефонами.
Километров через пять хорошего хода я остановился передохнуть. За мысом дул свеженький ветерок и купаться не хотелось.
Я опёрся спиной о рюкзак, как всегда делаю. Синее Чёрное море покорно растелилось передо мной. Ветерок дул с берега и замысловато кружил ровную воду, срывая вдалеке пенные прядки.
Я думал о Петре первом и жалком кавалере Моосе. Доставил ли кавалеру удовольствие секс с императрицей? Будь не дурак – мог предположить свою участь. Хотя куда ему было деться? Отказаться? В его положении не отказываются. Что если Меньшиков умышленно подсунул его Екатерине? Тогда предательство. Грустно, наверное, заканчивать дни свои, зная, что верный соратник может предать.
Примешалось и другое. Пётр отдал на расправу государственному совету своего сына. Какие чувства при этом испытывала Екатерина? Страдала ли она о смерти сына Петра от первой своей жены Евдокии Лопухиной? Вчера Актёр подчеркнул, что от престолонаследия сын императора официально отказался, и оно не могло быть причиной казни. Я упорно старался вспомнить, что было вначале: убиение сына или интрига императрицы с кавалером Моосом. К стыду своему не вспомнил. Я погрустил о недостатках своей памяти. Но величие Петра не пострадало от глупой истории с кавалером. Горше всего пришлось тому самому кавалеру, попавшему под замес. Можно пожалеть также императрицу: ей было прислано в банке со спиртом его пещеристое тело. Обычная женская слабость обошлась такой неприятностью.
Что же касается Государя Императора – усмотрел ли он в этом незатейливом происшествии руку соратника своего Меньшикова, или кого-то ещё из своих приближённых? Навряд ли. Но пошленький анекдотец, приключившийся с ним, выдал его глубокое одиночество. А, сколь славен был путь его!
Забавно было также сопоставление обстоятельств актёра и императора. Что касается актёра – тут, разумеется, всё проще. Калибр различен. Актёр, когда мы вечером поднимались к лагерю, доверительно шепнул мне, что ревнует жену. Но что поделаешь? Не было бы пошленьких штанов в полоску, явились бы другие в цветочек или в какую-нибудь занятную клеточку. Пройдёт немного лет, и он в последний раз выйдет на набережную. Вдове останется уютный домик на морском берегу. Достойная старость. Возможно возникновение глубокого чувства к полосатым штанам, которые, к тому времени, переберутся из под Питера в Таганрог. Съедутся и вместе проведут последние годы в томном согласии. Возможно, чувство присутствует уже сейчас, но из уважения к старику, оно скрыто. Это по-своему красиво. Только бы не грохнули они его раньше – в наше извилистое время и такое возможно.
Но стоило ли скорбеть над подобными поворотами?
Я вдел в рюкзак плечи и пошёл дальше вдоль кромки моря – бескрайнего и тёплого.






* * * * *




Сегодня мне исполнилось пятьдесят лет.
Такое происходит со многими, хотя, к сожалению, не со всеми. Мне, в радостный для меня день, не хочется вспоминать о тех, кто был рядом, но ушёл до времени. Не хочется думать и о тех, кто ступил на сторону.
В праздник я буду думать только о светлом, и о тех, кто со мной.
В ознаменование оного дня прогуляюсь по Неве. Я собираюсь отметить этот день тремя, значительными для меня, мероприятиями: питием пива на набережной - есть у меня заветное местечко; сходить в баню на Фонарный и съездить к отцу в гости. Туда же приедет и сын. Мы сойдёмся тремя поколениями, представленными в нашей не большой семье.
Прогуливаясь вокруг Исакия, любуясь Медным Всадником, видом на Академию, на здание двенадцати Коллегий, на Университет, на дворец Меньшикова; млея на полке в лучшей питерской бане, беседуя с близкими, вкушая не хитрые закуски, заботливо приготовленные для меня отцом, я буду размышлять о значении для меня этого дня.
Изменчивое время хитрит над нами – оно движется в одну сторону, не позволяя вернуться вспять и исправить содеянное однажды. Подобно герою Макса Фриша я ничего не хочу изменить в прошедшем. Единственное, о чём я попросил бы у регистратора, переделать в моей жизни – это о сыне. Мне бы хотелось, чтобы мальчик поменьше пережил бед к своим двадцати двум годам. Но высшие силы, по-видимому, убедившись в моей способности увёртываться от направленных на меня ударов, избрали другой путь и бьют по нему, чем вернее достигают меня. Но с годами, моя способность огибать углы, и выскальзывать из под хлопающей двери, может понизиться. Точность их стрельбы увеличится. За исключением этой досадной тенденции остальное у меня в полном порядке. Надеюсь, что жизни моей хватит лет на тридцать. Прожить я их намерен приятно и с пользой.
Я собираю кошёлку, чтобы отправиться на Неву и в давно ожидающую меня баню. Сколько минут прошло от первого моего вздоха я не знаю. Мать не сказала точное время моего рождения: она почему-то смутилась, когда я спросил её об этом. Я не имею объяснения этому смущению.
Сегодняшний день даёт мне измерительный инструмент, используя который, я смогу острее ощутить ход времени. У меня теперь есть единица размера. Прикладывая её к разным событиям, я смогу понять чего они стоят.
Четыреста лет назад людей ещё жгли на кострах за ересь.
Семьдесят лет назад изобрели телевизор.
За время моей жизни слетали в космос, слетали на луну, забросили железо на Венеру и Марс.
Недавно изобрели компьютер, видеомагнитофон и радиотелефон.
Полностью просчитали геном человека.
Вывели овечку Долли.
Далеко не полный список человеческих свершений. Можно ли ожидать чего-то большего? Приятно рассуждать об этом про себя, неторопливо намыливая своё распаренное в хорошей парной тело.
Вот и вечер. Осталось немного времени, от прожитого мной пятьдесят лет назад первого дня. Жаль, что мы не помним тот, первый, день, проведённый нами на этой планете. Было бы интересно сопоставить те ощущения, с теми которые я переживаю сейчас.
Сегодня было солнечно, как раз то, что было нужно для осмотра архитектурных достопримечательностей. Пар был горячий, закуски отец приготовил вкусные, сын приехал во время. Мы распили даже бутылку шампанского. Всё получилось как нельзя лучше.
Единственное, что не смутило меня, а скорее озадачило, это совпадение вербного воскресенья и моего дня рождения. Я догадался об этом в маршрутном такси, когда увидел, что каждый третий пассажир держит веточку вербы в руках.
Для меня, въезд Христа в Иерусалим на белом осле – символе его мирных намерений – самое не понятное место в Евангелии. Зачем ему нужно было царство Израилево?
Конечно, то был великий жест: указать людям иной, кроме убийства и насилия путь к власти. Был предложен новый способ существования социума, если хотите. Но, зачем ему, всесильному, заштатная провинция? Ему и так принадлежит весь мир, отцом его созданный. Жест конечно красив – шикарен, можно сказать. Возможно, он знал, что не будет понят людишками недостойными, и решил стать царём над ними.
В могуществе своём он прозревал грядущее.


* * * * *

В Санкт-Петербурге, папа, опять строятся роты. Ты хорошо помнишь, как это было: множество серо-синих людей, стояли бесформенными группами, вились сигаретные дымки в морозном ноябрьском воздухе, и чуть брезжил рассвет. Но вот подана команда, высоким как в пении голосом. Мгновенно сцепляются в линии - бесформенность уступает место геометрии строгих каре. Стоят по двенадцать. Надрочены все, как сапоги – до блеска. Все в струнку дышат и слышно тех, кто не в такт дыхание ловит.
Ты был всегда счастлив после парада и немного пьян, и не спешил снимать форму с крабами и золотыми пагонами, красивую форму, не такую, которую ты надевал каждый день. Именно так в моём представлении и должен был выглядеть офицер победившей армии. Я очень любил тебя, папа. Ты сидел у телевизора, смотрел парад и видел себя. С окаменелым лицом ты чётко ставил на асфальт подошвы сапог, носком и пяткой сразу, задавая шаг всей колонне; или шагал у знамени – два шага сзади, и шаг в сторону… Обычно, ты оставался доволен увиденным. Только однажды ты досадливо сморщился: салабон лейтенантик, чуть не в последнем ряду, вдохновенно шагал мимо трибун, глядя перед собой – не дал равнение на трибуну, не повернул, сука, голову; не подставил полное преданности лицо на обозрение великим, взиравшим на шагающие перед ними шеренги. Ты досадливо сморщился и что-то сказал в сторону, чуть не матерно, а ты никогда не матерился при мне. Но, я уразумел своим детским умом, что карьера этого лейтенанта закончена, и в лучшем случае он станет, под старость, капитаном в том самом Мухосранске, который дальше самого дальнего востока.
Всё это малые частности: как строились, как стояли, как шли, что потом пили, и пили ли, вообще. Главное было в том, что после. Вы прошли по площади, и всё на том закончилось, и площадь осталась пустынной. Потолкался на демонстрации пьяный, замёрзший народ и всё. Пустота. Бумажки и те подобрали. Лишь ветер дует и позёмкой гонит ноябрьский снег. Пустота до следующего сбора, до того, как Вы напомните о себе и построитесь, чтобы шагать стройными рядами, и растаять опять в сизом тумане.
Его клочья опять опустились на город, скрыли перспективы. Фёдор был прав: всё это великолепие в момент может раствориться, исчезнуть и на его месте окажется бревенчатая финская деревенька. Но камни не исчезают, папа, камни остаются такими же, какими они были двести и триста лет назад. Исчезаем мы. Растаяли твои роты в сизом тумане. Нет больше шинелей с золотыми погонами. Вы выходили на парад в серо-синей форме. Цвет был подобран, чтобы легче слиться с мостовыми и исчезнуть до срока.
Прошло ваше время. Проходит и наше, как показали события. Проходит, тает в тумане, чтобы никогда не вернуться. В гробу он, папа, лежал таким же: шнобиль на пол лица, а видно, что был красавец, и плечи одно другого выше, как у живого. Рядом родитель его, весь в соплях, успел уже прилететь из Германии, где он теперь на ПМЖ. Уехал, как еврей получать пенсию, за понесённый несчастным народом моральный ущерб. Не правильно сделал. Всё жалуется, что дают мало, зато квартира по льготе.
Гробик затолкнут в уголок и такой неприкаянный, и старик этот один перед ним, не плачет даже, а так, стоит носом шмыгает, не видит ничего ни вокруг, ни около. Мать на улице с двоюродной сестрой и племянницей. У неё и раньше не все винты докручены были, а от всего этого совсем из сознания выезжать начала. Но бодро так выглядит…
Увидел я старика, и накатила на меня пелена горюшка. Вас бы местами поменять, тебе бы его – он всё в начальники метил, и готов был маршировать под любым флагом, лишь бы разрешили на трибуну преданно пялиться. А мне бы, старика этого: им как не командуй, он всё равно пойдёт, куда ему надо – он уродился таким. Я бы к нему на ПМЖ съездил, и развлёк там, на берегах Рейна его еврейскую скуку по кумачовым полотнам. А вы бы здесь, на дачке, строевые занятия проводили, ты бы командовал, а он бы печатный строевой шаг выкаблучивал, а потом наоборот: он бы командовал – ты бы маршировал на радость соседям. Быть может от такой диспозиции он меньше пил водки, и не ушёл бы до срока, пожил бы ещё годочков с десяток.
А тут такой оборот вышел. И тёплый февральский день с тремя градусами плюсовой температуры, и туман, серый туман, клочьями, и над моргом, и по дороге до крематория. Укрыли мы с Вовкой его крышечкой. Помнишь Перькова, третьего дружка то нашего незабвенного? И повезли на специальном автобусе в крематорий. Он как-то обмолвился, что когда его не станет, то пепел развейте над любимым Московским районом. Высадили нас из автобуса в начале аллеи, и пошли мы к ритуальному зданию. Отец еле ноги волочет, я взял его под локоть, и он повис на моей руке как на автобусной ручке. Мы так и дочапали то под дождём, то под снегом до стеклянной двери. Рука у меня разогнулась только, когда я за стакан взялся.
Жена стоит чуть не весёлая, дочка тоже не слишком заплакана, но вся в папку, не отказался бы. Он не жил последнее время с ними. То ли они его за пьянство с фатеры выставили, сообразили ему комнатку в коммуналке, то ли он сам не снёс жениного нрава. У дочки тоже гонор проявляться начал. Один жил, один и умер в своей комнатушке с телевизором да кроватью. Да ещё подгадал точно на женин день рождения, позвонил, поздравил и растворился до срока в тумане. Так и сполз с диванчика, нашли через пару дней. Обычная, в общем, история без всяких смягчающих обстоятельств. Водочка, говорят, главная виноватая.
Подъехал автобус с товарищами с завода. Их много приехало, Напоминало культмассовый выезд в добрые старые времена. Но хорошо, что много – отцу легче. Он беспокоился, что не приедут, и провожать будем мы четверо, нет девятеро, ещё жена вторая с дочкой, да тётка с племянницей – чуть не забыл про них. Тетка порадовала: рассказала, пока ждали, как Серёга, её не узнал в трамвае. Она у окна сидела – подсел сзади к ней клеиться, мол, девушка, куда вы едете? Она обернулась:
- Ты, - говорит, - кобель. На родную тётку лапы свои распускать начал.
Он мне рассказывал это, я помню, как мы тогда хохотали.
Отец его попросил: ты скажи что-нибудь. Я не взялся – речей говорить не мастер. Скажет кто-нибудь из тех, кто с завода. Среди них, наверняка, комсомолец златоуст найдётся, старой закалки, из тех, кто в любое время дня и ночи страничку сморозит – нальют, так две выдаст.
Прошло всё прилично, один был пьяный, но как-то всё к месту. Прогнусавил что-то общественный плакальщик от крематория, выступил бывший начальник. Помялись, потоптались, и всех пригласили на выход.
Поминок не делали. Жена не разговаривает с матерью, мать с женою. Вроде бы негде. Выпили тут же у крематория, наливали в автобусе водку в пластмассовые стаканчики и закусывали бутербродами. И как-то морозь уменьшилась, и небо посветлело с одного края.
Вот я и подошел к самому главному, к тому ради чего я развожу эту канитель. Ты помнишь, папа, как строились в Санкт-Петербурге роты. Как шли, печатая чёткий шаг. Скажи мне, кого ты помнишь из тех, кто был рядом, справа ли, слева, на шаг впереди или на два шага сзади. Кому из них ты помог? Кто из них протянул тебе руку? Ты же не помнишь их лиц – они для тебя шеренга. Человек, как мера длины выступает, когда строятся роты в каре, четыре на четыре, восемь на восемь, двенадцать на двенадцать, и так далее до тех пор, пока может вместить площадь, центральная площадь нашего города, удобная для проведения парадов, как ты мне сказал однажды.
Вот так и с другом получилось моим. Он опускался всё глубже, поднимаясь всё выше. Пока не остался совсем один. Кто помог ему из членов всей этой солидной делегации, когда он остался без работы. Ты скажешь, что спился, и помогать тут не чем? А почему спился? И где все были, когда он начал глушить без меры. Забились по норам?
Вот папа немецкий стоит полон горя, а уезжал, даже не оставил ему ключей от квартиры, ты говорит, мебель попортишь. По молодости мы ему один диван проебали до самого пола. Он так и сказал нам. Когда это было? Потом приехал и продал квартиру и денег Серёге не дал ни копейки. Тот так и остался в своей комнатёнке. С работы прогнали куда-то. В кармане прореха до самой коленки.
Про жену, вдову простите, я не скажу ни хорошего, ни плохого. Я её в первый раз видел. До этого встречаться не приходилось. Она вела себя чуть не кокетливо. Перёк расстроился:
- Маша, - сказал он, - а не наша.
Мне судить не с руки.
Я, из присутствующих, был последним, кто его видел. Он, в первый раз после какого-то невероятного перерыва попросил в долг денег, но очень мало - всего сто пятьдесят рублей. Я даже не понял, решил что долларов, но нет - просил только стоху. Какая разница, отдаст или нет – не велика потеря – ему же надо. Он убедительно просил, и говорил, что отдаст скоро – где-то должны заплатить.
Мы встретились у метро. Он жутко выглядел, и жёлтый, и опухший одновременно, и веко трясётся, и под глазами сине. Факт на лицо, как говорится. Мы мало общались. Он как-то дёргался, спешил похмелиться, то ли в гости к кому-то. Спросил меня, как я к выпивке, да никак - не помню когда пил. А выпить-то можешь? Могу, только желания нет. А как вообще-то считаешь: можно или нет, выпивать-то? Иногда, почему бы и нет? На том и расстались. Он когда уходил, так долго посмотрел мне в глаза, потом улыбнулся. Я что-то не ладное чуял и стоял, ждал этого взгляда, но не видна была смерть в его улыбке. И он, как и вы, растворился в тумане.
Мне бы догнать его и к доктору. Есть друзья, помогли бы. Прочистился бы, отлежался, но я прорюхал. Он любил это слово и часто говорил. Да я прорюхал, прощёлкал харей. Согласился бы он? Не знаю. Привёз бы к себе, отпоил бы боржомом, он бы и ожил. Коптил бы и дальше грешную землю.
Один остаётся вопрос тебе, папа, ввиду того, что строятся роты. Ты поймёшь в этом связь и взаимное действие. Твои все растаяли в сером тумане, и мои тоже начали таять. Поэтому можно к тебе обратиться запросто? Скажи: откуда пошли все эти разговоры об их значении и величии? Зачем они корёжили нас. Чем мы перед ними провинились? Подожди, подожди. Ты скажешь вопрос не к месту: причём здесь это?
Не улыбайся всезнающе как китайский мандарин. Мне эта твоя улыбочка давно знакома, я её изучил насквозь и знаю, что она ничего не значит. Нет за ней ничего, кроме чувства превосходства и тупой уверенности в том, что мы дураки и без ваших указаний поссать не сумеем.
Но главное не это. Я тебе сейчас изложу всё не многословно. Ты только послушай внимательно. Это говорил тот пьяненький дурачок, который больше всех переживал на поминках. Главное, по его мнению было, то, что войну если выиграли, то и надо оставаться всегда победителями, а не о джинсах скучать. Он говорил проникновенно, когда ушли из зала, и выпили потихоньку в автобусе, его развезло по-настоящему – понесло по кочкам.
Это не мои слова. Но посмотри, какая странная закономерность проявляется: те, кого победили, пребывают в полном порядке, а победители как обретаются. Тебе никогда не приходило такое в голову? Вы вернулись и долго пили водку, празднуя победу, а потом хорохорились – гнули грудь колесом, козыряли геройством и орденами. Кто-то и отвык, в праздновании своих успехов, от труда человеческого. А побеждённым хвалиться было нечем. Они и не хвалились. С них фанаберию сбили. Но она опять появилась. Им тоже, теперь, литавры с триумфами подавай.



* * * * *


Я отвёл пса к дому и пристегнул к цепи. Потом нагрел ему много похлёбки. Он съел всю и свернулся в конуре клубком, носом к выходу, и пролежал так до вечера. У топящейся печки, я думал о движении своём от рождения к смерти и о беспорядочных метаниях своих. Геометрия была неумолима, и уверенно вела меня к концу, данного мне отрезка.
Мутный день поменялся на мрачную ночь. Поздняя осень. Ноябрьское уныние, физическая слабость, уверенность в тщетности действий, ощущение зыбкости бытия.
Печальное настроение приходило не сразу. Я стоял на нулевом отсчёте. Выше я поднимался, но и ниже мне, к сожалению, приходилось спускаться. Прошедшее и будущее сливалось в зыбкое целое. Возвышенное и низменное теряло в нём своё значение и окрашивалось серым цветом, что было результатом смешения ярких и чистых красок. Серый цвет маскировал пустоту.
Податливая гибкость женского тела улучшает настроение, но не обязательно делает его терпимым. Единство душ обманчиво – похожих среди нас мало. Слияние только кажется абсолютным. В том скрыта хитрость. Но общая цель достигается – потомство произведено, и многое нам теперь не важно.
Теперь я живу ожиданием. Мои дни светлы: пришествие близится. Новое понимание того, что должно произойти, утвердилось во мне. Новые возможности перевернут наши представления о времени, о бессмертии, о Боге.
Мы меняемся, и когда-то будем казаться нашим потомкам тем же, чем кажутся нам современные племена сибирских алеутов. Что будет тогда реальностью, а что видениями нашими?
Ярчайший визионер Сведеборг писал для человека своего времени. Ему он показывал и ужасы, и картины всеобщего счастья. Он это хорошо чувствовал. В видениях ему являлись не только картины ада, но и царство божие, ангелы, небеса, и сам Господь Бог. Он писал о царстве небесном, но больше там было о душе человеческой.
Важное дерзновение. Современники понимали его?

Я сменил профессию – занялся плотничеством: Христос был плотником. Умея делать одну работу, легче понять друг друга. Ремесло захватило меня полностью. Появился достаток и уверенность в своих силах. Электрическая пила давала ровный спил. Стружка из под рубанка завивалась белою лентою. Тяжёлый ствол превращался в нужные детали.
Месяцы упорного труда очистили мою душу. Мне стало легче с людьми. Меня не удручает их колкость и безразличие. Теперь я живу ожиданием. Каждый мой день освящён интересом: пришествие близится – тому есть свидетельства: являются новые возможности.
Люди не думают о неминуемом конце. Зачем им это? Мало кто признается в том, что ему мешает конечность его существования – краткость жизни не позволит воспользоваться результатом.
Мы не понимали механизм простой болезни. Без микроскопов, мы не могли рассмотреть микробы, но жили в высоком напряжении. Не имея нужных звеньев, мы собирали цепь.
Мы надумали себе жизнь вечную в раю с Серафимами. Не согласных и сомневающихся отправили в ад на вечные муки. Это было по-своему разумно.
Две тысячи лет назад мы могли приобщиться к вечности, но не сподобились. Предложенный дар оказался выше нашего разумения – мы были не готовы принять его. Злоба и нерадивость составляли нашу суть. Бессмертие впечатало бы навечно нашу порочность в тонкую вязь бытия. Бог видел это и не пустил нас к себе. Мы выбрали Варавву.
Нам предоставлен новый шанс. Тогда мы были похожи на птенцов в гнезде. Мы широко раскрывали рты при виде матери – алкали получить в глотку вечность.
Знамение не будет дано. Всемогущий и всепрощающий он снизойдёт к нам, как к малым детям и даст всё незаметно. Он не пришлёт нам ни сына своего, не осенит нас и духом святым. Мы будем думать, что сами добились всего, и не осознаем влияние его воли.
Мы не заметим случившееся. Мы были вздорны и самоуверенны, и многое от нас заслонила гордыня. Но нас стало больше и увеличилось количество понимающих и он придёт за нами и возьмёт нас в царство своё.
Возьмёт всех или даст критерий отбора? Бессмертие будет продаваться, распределяться или мы будем сдавать экзамен? Отбор будет производить высший суд, или самим придётся толкаться, другим в бока вставляя локти. Где та чаша с чудным питиём, вкусив которого мы забудем о смертном страхе? Не сделают ли ошибок судьи, и хватит ли пития? Проскочат и недостойные – ототрут достойных. Так всегда бывает. И вор, и бродяга, и торгующий наркотиком просочатся в вечность. Исправятся ли они там? И, наконец, как именно будет достигаться бессмертие: заменой отслуживших органов, монтированием мозга в металлопластиковые тела, или сменой генотипа?
Всё это уже вопросы технические. Я не тратил на них время и работал, не покладая рук, беспокоясь о том, чтобы моя увлечённость не покинула меня.
Я строил дом. Каждый день моё строение изменялось немного. На фундамент ровно ложились брёвна; поднимались треугольники стропил; обрешётка вывела плоскость крыши, и спряталась под рубероидом; зашились вагонкой фронтоны; а, когда вставили рамы и двери то как кисть художника прорисовала глаза. Всё новое, свежее – блестит, играет. Мне хочется, чтобы весело жилось в этом доме.
Скоро люди перестанут беспокоиться о взаимном уничтожении. Расходуемые на войну средства используют по лучшему назначению. В жизни, увеличенной на тысячи лет, не будет ненависти – слишком продолжителен для неё будет срок. Кто может столько времени держать неприязнь в душе?
Осталось ждать немного. Я готовлюсь к этому.
На прощание, для веселия, предложу Вам одно короткое соображение. Я уже говорил о вечности. Мы овладеем и термоядерной энергией.
Мы будем жить вечно, и располагать источником могучей энергии.
Чем тогда мы будем отличаться от Богов?
Радует, что я не увлёкся этой мыслью чрезмерно, как, например, Александр Македонский, который в Египте почувствовал себя Богом. А учителем у него был сам Аристотель.
Я скоро уехал с дачи – заскучал в одиночестве. Пса взял с собой, но город ему не понравился.









































Саша Ивлев.
.
Этот сон снился Ивлеву несколько раз. Снился не навязчиво, но вызывал недобрые предчувствия.
Брат просил отвезти его на аптекарский огород.
- Куда?
- Ещё Пётр Первый в городе устроил.
Поваленное ветром огромное дерево перегородило аллею, по которой они шагали неспешно. Коричневые корни торчали в разные стороны. Ветви сломаны, на стволе широкая трещина. Сочное нутро дало смолистые потёки. Смерть дерева выглядела не так отталкивающе, как смерть животного или человека.
- Лиственница, - сказал брат со знанием дела, - крона слишком развесистая, а земля мягкая, вот и не удержалось.
- Почему треснул ствол?
- Грохнулось о землю и надломилось. Дерево не прочное, но в воде не гниёт. Из него раньше пристани строили.
Брат меряет шагами длину лежащего на земле ствола.
- Давно мечтаю купить маленькую пилораму и пилить такие деревья на доски. Выгодное дело – дубы тоже падают. Их отдают практически бесплатно. Увезёшь – и на том спасибо.
Невдалеке парень в рабочей робе возился с бензопилой. Из её тулова вырвался сноп сизого дыма. Пошла работа: безвольно падали отделённые от ствола ветки.
От дерева они перешли к искусственным каменным горкам и брат погрузился в созерцание мхов. В северных лесах похожая растительность занимают целые поляны, а здесь пятнышки по метру шириной. Он не сказал об этом брату. Болезнь отменила для него странствия с рюкзаком за плечами.
Раскидистые кроны деревьев с желтой листвой плавно раскачивались в голубом небе. Тёмно-красный кустарник вдоль аллеи колыхался им в такт.
Брат пожаловался на усталость. Возвращались они опять мимо упавшего дерева, уже превратившегося в аккуратно напиленные полешки. Одно откатилось в сторону. Брат нажал на торец одного ногой, и опилок встал вертикально. В центре виден коричневый круг, а крайние кольца желтые.
- Деловая древесина – годится в работу.
Ивлев быстро достаёт перочинный ножичек и пробует торец: на краю твёрдо – в центре лезвие легко углубляется сантиметра на два.
Они присели на скамейку отдохнуть.
Напротив, на такой же скамейке, устроились две старушки. Одна прогуливала пуделька – другая подвижного внучка в яркой курточке. Оба согласно бегали друг за другом по газону.

Ночь прошла тревожно. Утром Ивлев проснулся под вой ураганного ветра. В Неве поднялась вода и дул зло западный ветер. Не было смысла выезжать на работу, и он устроил себе английское воскресенье или еврейскую субботу – это кому как нравится. Плевать ему было на то, что этот день пришёлся на среду.
Он уже составил небольшой денежный запас. О средствах можно было не беспокоиться. Непродолжительная праздность благотворно влияет на состояния духа. Это все знают. Поваляться на диване, почитать, скосить глаз в телевизор и не спешить никуда – вот оно счастье! Даже в магазин можно не ходить: в холодильнике съестного навалом. Кофе и сигареты он купил в ночном ларьке вчера вечером. Уже тогда задувало. Он поставил машину не у дома, как обычно, а на проезжей части улицы – подальше от деревьев, чтобы сорвавшиеся ветки не попортили краску. Он протопал домашними тапками к окну. Дромадер стоял на своём месте.
После ночной работы усталость сковывала движения.
Тугая струя воды хлопнула по дну ванной. С трудом размял он мышцы, затекшие от долгого сидения за рулём. Он подождал, пока воды наберётся достаточно, и медленно погрузился в тёплую ванну.
Провести бы так – в блаженстве – весь день. Но через полчаса пора выбираться. Растёрся полотенцем до красноты. Стало легче, но на кухне, ему опять кажется, что руки лежат на руле. Специфическое ощущение после долгого вождения автомобиля.
Сытный завтрак оживил его и поднял настроение, но он чувствовал себя ещё в ночном городе под жёлтым светом фонарей в движении постоянном. Как-то надо было уходить от этого. Читать трудно, телевизор скучен. Но скоро приедет Никита, за ключами от квартиры. Ему негде было трахаться со своей подружкой, и он пользовался для этого его апартаментом.
Скоро и стук в окно. Неоспоримое преимущество проживания на первом этаже: гостям не обязательно звонить в дверь. Можно постучаться – запросто, как в деревне.
Никита широко улыбается, задрав вверх голову.
По жизни его друг увалень, но он выслужил приличную пенсию, охраняя стратегически важный объект. Вопреки расхожего мнения, что из военного, можно сделать приличного администратора, ничего из него не получилось. Служба его сводилась к слежению за тем, как другие исполняют не им отданные приказы. Служил тихо, ни во что не вмешивался, и демобилизовался при первой возможности.
Он заезжал к нему в баньку на дачу. Выбирали время, когда его жена уходила на работу в ночную смену и угощались пивом. К утру, ко времени её появления, перегар изо рта выветривался, и можно было спокойно ехать в город.
Пока варилось кофе, говорили про извоз, о разных случаях: у кого, что было? Где клиента взять приличного? Ремонт авто был особой темой.
- Помнишь, как мы за эту перестройку радовались? – Никита говорит дальше, кручинясь, - и Горбачёв молодцом был. Теперь всё по-другому видится. Раньше плохо было, но и лучше то не стало.
Готовый начаться разговор о житейских горестях прервал телефонный звонок. Это его брат из больницы. После инфаркта, осложнённого инсультом, ему ещё трудно говорить. Он тянул слова, путал согласные, медлил. Просил привести к нему подругу свою – актёрку. Она очень устаёт. Поэтому надо было тащиться за ней через весь город по пробкам.
- Так Папулю то, всё равно, повезёшь, - настаивал брат.
- Ну, то Папуля.
Болезнь не уменьшила романтический пыл брата.
Никита слышал через открытую дверь и согласно кивал головой.
- Он что, влюблен в свою актёрку? При инфаркте это лишнее.
Это правда.
- Под каблуком он у неё. Ей бы крепкого парня с котлетой зелёных.
Ясное дело. На том разговор о брате оборвался.
Завтра он едет в больницу, потом работать. Часов десять его не будет.
- Ещё кофе?
Никита не отказывается.
- Спокойно ты ко всему относишься, - говорит он, - меня вся эта перестройка беспокоит. Мало им что страну развалили, так теперь думают, что придут американы и райскую жизнь всем устроят. Да они в гробу видели, чтобы Иван счастливо жил. Дураки они, что ли, о нас заботиться? Больно много у нас желающих свою жизнь на чужой манер организовать. И деньги свои у них храним. Глупость какая-то. Чуть что – заберут. Кто за это ответит? Может предательство, какое?
- Ну, ты уж слишком круто всё заворачиваешь. Деньги есть, жить, где есть. С работой тоже как-нибудь всё образуется.
Ивлев встаёт, выходит в прихожую и достаёт из куртки ключи от квартиры. Настроение Никиты явно поднимается. Долго сидеть он не намерен. В дверях, надевая ботинки, интересуется – посещали ли они с братом Ботанический сад, а потом заключает, что лучше бы брата водить в в Зоологический. Там жирафы спариваются. Не видел? У меня была подружка, мы с ней по весне ходили смотреть. Её это возбуждало.
- После инфаркта зоологический сад не годится. Ему показано успокаивающее, а не возбуждающее. Он где-то вычитал, что для продления жизни, полезно следить за тем, как растут деревья. Их биотоки стабилизируют нервную систему. Дерево это как молитва, направленная от земли к небу. Так брат говорит.
- Актёрку то он привести просит. Она не дерево. Друид он у тебя какой-то.
Из окна кухни видно, как он садится в машину. Розовощёкий, моложавый, крепко сбитый мужчина. Неплохо выглядит для сорока пяти лет. Волосы чуть длиннее, чем следовало бы – дань незабвенным битлам. На нем приличный кожан, новые джинсы и остроносые казаки, начищенные до блеска.
- А что, - подумал Ивлев, наблюдая за тем, как отъезжал Никита, - жизнь устроена куда более извилисто, чем ему кажется. Любовь к женщине – это не любовь к Богу. Одним словом определено слишком многое, и слова нужны разные. Одного слова мало.
Он перешёл на кухню и занимаясь готовкой обеда сравнил своё чувство к жене – развелись полгода назад – с неопределённым чувством к подружке – роман с ней тлел до сих пор потихоньку и констатировал несомненную разницу.
Его родители в Бога не верили и не заключали союза, за который с них могли спросить на страшном суде. В грязноватой конторе ЗАГСа, неподалёку от дома, в присутствии ближайших родственников и друзей, настроенных на праздничное угощение с обильной выпивкой, резиновым штемпелем в их паспорта поставили синие печати. Расписывались они не в книге судеб, а в конторской книге с картонной обложкой серого цвета. Подписи эти предназначались районному суду, а не верховной инстанции. После развода Папуля не мог бы отказаться выплачивать алименты. Они часто ссорились. Многое вызывало у них противоположные реакции, но вместе они прожили много лет и не жаловались.
Откуда такое постоянство? Они с братом обсуждали это, но дальше констатации не пошло. Подсознательно оба стремились к тому же, но так ровно у них не получалось. Их отношения с женщинами носили извилистый характер.
Роман брата продолжался – почти десять лет. Десять лет! За это время люди рожают детей и отправляют их в школу; расходятся и опять сходятся; создают устойчивые семьи и рушат неустойчивые. А тут какое-то вялое, аморфное действие.
Его болезнь многое изменила. Марина, так звали его пассию, до его болезни была чем-то нереальным. Но теперь она приходила к брату в больницу. Почему бы им не жить вместе, коли так сильна взаимная привязанность? У Брата есть комната. Пусть в коммунальной квартире, но большая двадцати метровая комната в центре города.
Ивлев знал, почему она не хотела этого. Начинания его брата – туман прозрачный. Он понимал себя художником и деловым человеком. Ивлев ему не верил. Но других брат умел одурачить. Она тоже удерживала его на расстоянии и, скорее всего, тоже не верила. Так частенько бывает. Она чувствовала пустоту за его уверенностью в себе. Такие люди бывают очень послушны. Для них важно хорошее отношение – иначе их высокая самооценка качнётся, а то и рухнет.
Для властной женщины покорный воздыхатель любимое блюдо. Всегда корректен, влюблён, исполнителен. Всё заработанное готов тратить на неё. Что может быть лучше!
Ивлев не одобрял увлечения брата и искренне полагал, что о любовном томлении крайней степени, приятнее читать, чем переживать таковое самому. Куда лучше ровные отношения, не воспаряющие в небеса – простая благодарность за сексуальную близость.

Он затеял суп из курицы и картошку с копчёной колбасой на второе.
Из кулинарных рецептов хороши те, которые требуют меньше времени на приготовление. Куриный суп готовится просто: почистить картошку; нарезать лук – пол луковицы осталось со вчерашнего ужина; морковь натереть: промыть в холодной воде курицу, и поместить всё это в кастрюлю. Потом зажечь газ и пойти смотреть телевизор. Закипит – слышно будет. Вот и все заботы.
Через пару минут начнутся новости на канале «Россия». До перестройки было плохо, но по другому. Тогда была пропаганда и скука, а теперь реклама, пошлость, тоска сериалов с деревянными персонажами и набившие оскомину американские фильмы с непременным хеппи-эндом. Доходило до того, что он скучал о сытых физиономиях кубанских казаков и ударников коммунистического труда из угольных шахт.
Найти бы какую-нибудь научно-популярную передачу загадочного содержания, чтобы завтра было о чём поговорить с братом. Но их показывают поздно вечером. Его брат беззастенчиво верил в самые разухабистые теории: жизнь занесена на землю космическими пришельцами, и примитивные организмы попали на нашу планету из другой галактики. Пристойно для девятиклассника.
Ивлев съел своё не хитро приготовленное варево и устроился в комнате на диване. Для пущего эффекта он расположился удобно, закутался в тёплое одеяло, и взял книгу про полярные путешествия. Как мужественно сражались с вечными льдами, морозами и вьюгами герои первопроходцы! Невзирая на голод, холод и непогоды шли они, сквозь пургу и жестокий мороз, болели, теряли сознание от непосильных физических усилий, но неуклонно двигались к своей цели...

На улице уже горели фонари, когда он проснулся. Чувствовал себя куда лучше, чем утром: ватной усталости не было. Включил лениво телевизор.
В последнее время подруга его появлялась всё реже. Тоски он не испытывал: её исчезновение запланировано было в начале отношений. Эту связь он считал своим достижением.
Она проголосовала на Владимирском проспекте. Кокетливый изгиб стройной фигуры, но вроде бы не проститутка.
- Куда тебе?
"Ты" он вставил намеренно, чтобы меньше разводить сантиментов. Было около двенадцати вечера и будний день. Какая могла быть работа?
Ей на Лесной проспект к студенческому общежитию. Денег у неё с собой не много, но если не хватит, она позвонит и девчонки вынесут. Поехали. Он не стал торговаться – всё равно в сторону его дома.
- А почему к подружкам так поздно?
- Электричка, которая прямая, ушла. Мне идти больше некуда.
- Так можно ко мне. Я человек спокойный – не приставучий.
- Неожиданное предложение. Но выглядите прилично.
Больше и говорить ничего не надо было. Прямо у своего дома в ночном ларьке он купил бутылку мартини польского производства. Там же теперь торгуют и презервативами. Сначала она показалась ему неприлично молодой, но она по дороге ему сообщила, что ей больше восемнадцати лет.
Начиная с той ночи, вот уже три месяца, она появлялась в его квартире. Он не знал ни её адреса, ни телефона – в том была особая прелесть. Последняя это их встреча или нет? Отсутствие будущего придавало отношениям некоторую свежесть. Обычно она появлялась вечером и исчезала утром. Пропадала на пару дней, а то и на неделю. Она как-то спросила: не хочет ли он взять её телефон. Он ответил, что это всё испортит: она не будет чувствовать себя независимой. Она подумала и согласилась.
Однажды она долго ждала его на скамейке у дома. Какое-то время она появлялась у него каждый вечер. Сделалась особенно ласковою и не упускала случая напомнить, какой он умный и великолепный мужчина. Заявила, что терпеть не может трахаться с резинками, и что она честная девушка, а не какая-нибудь там и, что она студентка.
Скорее всего, это было правдой. В сумке у неё бывали книжки, и она по утрам заглядывала в них, сверяясь с конспектами. Пару раз, он даже объяснял ей что-то по физике, из того, что сам помнил.
Кроме того, у неё есть мама и папа. Она прописана у них в Луге, а туда далеко ездить. Вот она и ночует у него – время от времени. Она говорит родителям, что проводит ночь у подружек в общежитии, а летом она собиралась поехать в студенческий строительный отряд. И, вообще, он такой замечательный. Ей с ним нравится, и она с удовольствием осталась бы у него навсегда.
Вот это – не надо.
В начале осени она звонила и приходила реже. Как-то её не было почти две недели. На вопрос: где она пропадала? - она ответила, что у неё могут быть свои увлечения. Он похвалил её и повысил в звании: теперь она будет его товарищем.
- Трахаться мы больше не будем? - спросила она.
- Отчего же, - ответил он, - не годится прерывать такие приятные занятия.
- Тогда я не товарищ, а хотя бы любовница.
- Нет, - сказал он строго, - ты будешь как бы другом, но с элементами сексуальной близости – будешь моим боевым товарищем.
- А-а, - протянула она, - так у меня ещё не было.
Но сегодня она не придёт. Обычно она звонит днём и справляется: будет ли он дома вечером.
На самом деле тягостно не одиночество, а страх перед ним. Многих, особенно, женщин угнетает, что скажут люди? Сидит одна и не нужна никому. И про мужика тоже могут подумать: слабак и сыч одинокий.
Вечером развлечься не трудно. Уютная лампа и чтение – текст в глазах уже не рябит. Телевизор – правда, там скука рекламно-сериальная, но можно утешиться каналами с передачами по истории.
Незаметно, время приблизилось к одиннадцати часам.
Всё было бы проще, не потеряй он работу. Горести начались с этого. Номинально его ничего не лишили. Трудовая книжка так и лежит в отделе кадров его института, ещё существующего.
Он не обижался на перестройку. Плохо было другое. Строили, строили, и – на тебе: давай перестроим по-новому. Приладили бы какой флигелек с мезонином или евроремонт сделали. А то взялись крушить всё без разбору. Теперь куда денешься? Приходится жить в неловко перестроенном помещении.
Работа его увлекала. Небольшой отдел при довольно мощном предприятии. Он занимался оптикой. Ему часто приходилось бывать на других, смежных предприятиях. Раньше дело было живым, но сейчас сделалась долгая пауза.


* * * * *

Утром Ивлев чувствовал себя прекрасно – вчерашней усталости как не бывало. Он произвёл в квартире обстоятельную уборку, потом заехал в гараж. Знакомый сторож, за деньги малые, разрешал мыть машину на гаражной мойке, оборудованной даже горячей водой.
Жучки на кузове. Хорошо бы весной машину покрасить, а ещё лучше – продать. Были бы только деньги на другое авто. Временами он терял веру в то, что обстоятельства изменятся в лучшую сторону.
В бодром настроении на чистой машине он выехал за ворота. Денёк был так себе: солнышко светило, но не ярко. Где-то высоко облака гасили силу лучей. Осень.
Папуля уже ожидал его, стоя у окна. Это брат придумал его так называть. Ивлев не был против. Он не пошёл в квартиру, а ждал, пока старик спустится на лифте с третьего этажа и сядет в машину.
Когда папуля не бодрился, было видно, как он постарел: остренькие плечи, сухие кисти рук, лицо – сеть морщин.
- Сдал я совсем, - он понимал, что усаживался в автомобиль слишком долго.
Говорить не о чем. Всё, что касается брата, уже обсудили по телефону. Других тем нет. Через пару километров он тяжело вздыхает:
- Ты от нас отошёл.
Взгляд украдкой – попытка понять, получится ли душевный разговор.
- Моей вины в этом нет, - произнёс Ивлев.
Тяжёлый вздох повторяется. Дальше они едут молча. Больница в том же районе, но проспект ведёт к выезду из города и движение довольно плотное.
- Машин сколько стало! – восклицает Папуля.
- Да, не мало, - он не стремился продолжать беседу. Он думал о том, как они с братом соперничали за внимание отца и гордились тем, что их отец военный. Он тогда старался хорошо учиться, наивно полагая, что школьные оценки помогут в соперничестве с братом за его внимание, и поздно понял, что его успехи в школе более раздражают, чем радуют. Отец окончил десять классов и какое-то среднее военное училище и не любил «умненьких», как он называл людей с высшим образованием.
- Как у тебя с работой? Нашёл что-нибудь?
Вопрос под вздох. Сидел, просчитывал, и не удержался ткнуть в больное место.
- Вот моя работа, - Ивлев чуть не кричит, и ударяет обеими ладонями по баранке. - Мне другой не надо. Кормит прекрасно, и с весёлыми девчонками всё хорошо.
Последнее вырвалось неожиданно. Его выходка подействовала на Папулю как стоп кран, на набирающий ход поезд. Если бы он не чванился – его бы любили больше. Он казался им маленьким, беспомощным стариком. Его мнение о том, что надо делать, а что нет, уже ничего не значило.

Больницы Ивлев не любил. В них пахло лекарствами, дешёвой едой, хлоркой. Много было белого – халаты на персонале, постельное бельё. Суетились медсёстры, нянечки со швабрами. Доктора выглядели увереннее прочих. Куда-то шли немощные больные. За гомоном, скрывающим человеческие страдания, было скрыто конечное – смерть. Об этом не говорили, но оно было в подтексте.
В палате Папуля выкладывает на тумбочку свои приношения: сок, апельсины, кусочек нежирной докторской колбасы. Брат нудит:
- Чего принёс – зря беспокоился.
Но старику важно что-то для него сделать, чем-то помочь. Он с утра ходил в магазин, чапал, с трудом переставляя ноги, и ему хочется, чтобы сыну его забота понравилась.
Ивлев оставляет их – пусть посекретничают.
Лечащая – серая мышка, с неопределённой причёской, и глазками серенькими – встречает его весело. Росточка невысокого, фигурка – не оглянешься, но она готовит документы больных, направляя их на операцию.
- Понимает ли брат, что с ним происходит?
Человеку под сорок и ему всё подробно объяснили.
Она выдерживает небольшую паузу, чтобы показать строгость глаз своих. Операцию брату делать нельзя. Элементарно не выдержит – инфаркт обширный. В связи с этим возникает второй вопрос, интереснее первого. Сколько проживёт? Возможно, недолго. Повезёт, но это при условии соблюдения предписаний – проживёт и два десятка лет. На всякий случай, ему не плохо бы подготовиться к тому, что события могут развиться наихудшим образом. Это о последних делах, которые необходимо сделать. Написать завещание, исповедаться, дать родственникам какие-то распоряжения. В его положении имеет смысл задуматься обо всём этом. Лучше, когда человек подготовлен к такому варианту. Это и для окружающих легче. Особенно больно, когда все уверовали в полное излечение, предписания забыли, таблетки пить перестали, а всё оборачивается по-другому. К сожалению, советам следуют редко.
Она говорит всё это с некоторой бравадой – не значительной, но заметной. Она не распоряжается продолжительностью жизни своих пациентов, но авторитет её среди больных высок.
Тема серьёзная. Но на ней футболка или пуловер тонкой шерсти. Как называется это одеяние? Выгодно подчёркивает лёгкий загар тем оттенком бежевого, какой бывает на нижнем белье. Смотрится сексуально.
- Ему может помочь какое-нибудь увлечение, - улавливает он.
- В молодости он увлекался живописью. Но с кистями и холстом его давно не видели. Года три назад намарал этюдик в холодных тонах. Так он выразился. Да в таких мрачных. Женский профиль и в отдалении горы. Жалко испорченных красок.
- Это не подойдёт.
- Но в неё он влюблён.
Глаза её вспыхивают: положительные эмоции то, что нужно. Он прикусывает язык. Всегда ли с этим связаны положительные эмоции? Но большая любовь может преобразить жизнь человеческую. Сработает ли это с его братом? Наверняка сработает. Брат часто заговаривает о ней. Жизнь приобретёт особый смысл под воздействием глубокого чувства. Женщины легко верят в такие штуки. Но она видит его браваду и улыбается – не без горечи.
Они застали брата и Папулю в палате. Брат полулежал на кровати, а Папуля сидел на стуле рядом. При их появлении, брат встал. Поднимается и Папуля, и сразу же берётся за свою мятую сумку из болоньи. Учтиво кланяется. Хорошо получается: сдержанно и уважительно к самому себе. Видна военная выправка. Также церемонно он прощается со всеми:
- Ты не заедешь?
Знает, что он не заедет. Вопрос задан, чтобы показать какая у них дружная семья. Видно, что он лечащей понравился.
Когда папуля уходит, она принялась за брата.
Начала с вопросов. Как всё было? Когда? Терял ли сознание? Пил ли? Занимался ли спортом? Брат отвечаел игриво: у него всё это уже много раз спрашивали. Потом она подробно рассказала о инфаркте и коронарной недостаточности. Брат продолжал глуповато улыбаться. Ему скучно.
Лекция получилась длинной. Ивлев уже подумал о том, как бы у него с ней получилось в постели.
В какой-то момент она замечает, что её не слушают, и сворачивает своё выступление. Брат облегчённо вздыхает. Воспитывать его дело бесперспективное. Но ЭКГ надо повторить. Брат упирается:
- Неделю как делали.
- Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг надо провести.
- Таскаться целые сутки с аппаратом? – спрашивает брат с деланным испугом. Лицо его искажает гримаса ужаса. Игривость его неуместна.
Они скрылись за дверью кабинета. Стал бы он, пусть не прежним, но, хотя бы, разогнул спину, перестал шаркать ногами по полу, подстриг бы сальные локоны, свисающие на плечи. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Суетился бы опять в своём цеху. Купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором мечтал по-мальчишески; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры загружал бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз бы, торжественно, по всему Невскому проспекту домой. Но такому развитию событий Ивлев не мог поспособствовать.
Появился брат.
- Ты отвезёшь её домой?
Разумеется – он отвезёт. Они медленно идут в палату. Соседу брата два месяца назад делали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствовал.
- Завтра выпишется, - мотает головой в сторону его кровати брат.
Он серьёзен и смотрит внимательно. Кураж весь вышел.
- Что сказала лечащая?
- Что хорошее может сказать врач? Операцию делать не надо.
Так мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол.
- Ну что же, - говорит брат, - придётся пить таблетки вместо коньяка и вести размеренный образ жизни.

Никакой внешней эффектности она не являла собой – скромное очарование. Одета она была со вкусом, но чуть хрипловатый голос.
- Наши больные не делают то, что необходимо, - сказала она, как только автомобиль тронулся, - проживём и дальше так, как нам нравится. Наверху отмерено. Опасная позиция для больного. Надо уйти от этого, иначе все усилия пойдут прахом. Надо как-то повлиять – сделать так, чтобы он понял серьёзность своего положения.
- Как можно на него повлиять? Он сам себе на уме.
Она недовольна ответом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о человеческой жизни. Строгие складочки в углах губ. Ивлев уже говорил с братом, но достиг немногого. Сегодняшнее решительное утверждение о питии таблеток вместо коньяка, скоро забудется. Очки её блестят ярче – взгляд делается напряжённее. Слышал ли он что-нибудь о двадцать пятом кадре? Человек даже не подозревает, что его работают. Так и с ним надо.
- И как же это сделать?- это отдавало чем-то не честным... Они уже были во дворе, около её подъезда.
- Я позвоню, когда пойму, как это лучше сделать, - сказал он, думая про себя, что только этого ему и не хватало.
Она выпорхнула из автомобиля и пропала за дверью парадного. Он медленно развернул машину. Настроение было поганое: брату было почти сорок, а разговоры с ними велись конкретные.
Так явно перед закрытыми воротами его ещё не ставили. Даже, когда умирала мама, не было такой пустоты. Он не знал, что у неё рак. Она бодрилась, не подавала виду. А здесь чуть ли не соучастие какое-то. Повлияй на него исподволь. Как же? Скорее он сам на него повлияет. Вбей ему в голову то, что будет ему полезно.
Тоска сжимала душу. Темнело рано, и фонари жёлтые и мостовые тёмно-серые. Гнал по ним сухие листья недобрый ветер. Будет Питер и дальше жить поживать, не беспокоясь отсутствием его брата.
Зря она так правду матку резала. Хотя ей виднее – через её руки таких, как брат, много прошло. Почти добровольный уход из жизни. Она ещё что-то говорила про монастыри в снежных горах, про лысых монахов в красных халатах. Двадцать пятый кадр. Лихо у неё всё это сплелось клубком.
Кто-то махал рукой. Выглядел прилично. Пора было начинать работу.


Ивлев ни кому не говорил об этом, разве что Никите, и то потому, что тот занимался тем же. Но что делать, когда деньги нужны? На работе ему давно не платили. Кому на это пожаловаться? Начальство устроило общий сбор. Ничего конкретного сказано не было. Предложили переждать смутное время. Тем и закончили.
По разговорам выходило, что помощи не будет. Возможно, и предприятие их закроют. Он не понимал, зачем это надо. Они уже давно освоили производство специальных стёкол, но конкурировать с дешёвой азиатской продукцией не могли. Прозрачность была не плохая, но в Азии делали дешевле. Выгоднее было покупать там, чем делать самим. Военным они предлагали качественные линзы для прицелов. Но об этом тогда не беспокоились.
Пауза могла быть длинной, и какие-то средства к существованию надо было искать. После развода он переехал в свою маленькую квартирку и привык понемногу.
Старенькую копейку он купил у родственника – по случаю. Друг Никита уже мотался по городу на своей машинке, и неплохие деньги зарабатывал. Он и ему старательно предлагал заняться тем же. Послушал, подумал и решился выехать в первый раз. Получилось неплохо. Почему бы этим и не заниматься и дальше? Тем более, что денег или не платили совсем или платили мало. На службу ходи – не ходи. Твоё дело.
Этот вид заработка существовал и во времена доперестроечные. В основном, им занимались шофера возившие начальников, которым полагался личный автомобиль. Они урывали пару часов, пока начальство заседало на совещаниях, и работали на свой карман. Их ловили, наказывали, лишали тринадцатых зарплат, увольняли с работы, но строгие меры не отменяли мгновенно возникающее понимание между гражданином на тротуаре, желающим доехать в определённый пункт, и готовым отдать за это свои кровные, и водителем государственного авто.
На личном транспорте халтурить решались немногие. За это штрафовали, и ходили упорные слухи о том, что у кого-то конфисковали автомобиль. Мало кто занятие это считал основным: отвёз кого-нибудь между делом – не более того. Потому и называли его халтурой.
С появлением различных свобод использование собственного автомобиля в целях наживы утратило криминальный характер и, сразу же, утвердилось другое название, почерпнутое из времён давно прошедших – извоз. Многие занялись этим делом прочно, взяли патенты, повесили на свои автомобили плафоны с шашечками и работали, как таксисты, с той только разницей, что не было над ними таксопаркового начальства и обязанности возвращаться со смены в определённое время.
Это название роднило его с красноносым мужичком в тулупе, восседающим на санях, запряжённых сытым савраской. Условия таксистского труда были классом выше, чем у извозчика на конной тяге: есть крыша над головой, работает печка, тепло и даже тихонько наигрывает приятная музыка. Густота современного автомобильного движения полностью исключала употребление согревающих напитков. На водку теперь не давали. Но платили так же – по договору.
Мужичок в тулупе тоже томился в ожидании клиента. Он так же был одинок на ночных улицах. Забота об автомобиле сродни его заботе о своей лошадке и повозке, и не известно ещё, что требует большей сноровки: сани зимой – коляска летом, или автомобиль. Забота о лошадиных копытах, вполне сравнима с заботой о сохранности шин и своевременной их замене. В стародавние времена тоже встречались бедовые ребята, способные обобрать пьяненького и поживиться за счёт возницы.
Но Ивлев в извозе находил и романтическую сторону. Это потом извоз стал казаться ему нудным и однообразным занятием. Поначалу же ему нравилось общаться с пассажирами – встречались интересные типы. Он впервые видел этого человека и вёз его в новое место. Что скажет? Сам кто такой? Где живёт или куда едет в это время? Но скоро, он понял, что пассажиры похожи друг на друга, и далеко не каждый может сказать что-то новое. Говорили они вещи похожие, не остающиеся в памяти.
Его привлекала жизнь города. Он даже подумывал о том, что если бы ему пришлось так работать где-нибудь в Саратове или Костроме, он долго не выдержал бы. Питер был интереснее. Триста лет столица империи. Где ещё произошло столько революций? Где было убито столько царей? Одна архитектура чего стоила? В мыслях об этом он находил особое удовольствие, когда возвращался по опустевшему городу поздно вечером.
Он даже завёл себе несколько книжек по истории города, которые читал с удовольствием и вспоминал, проезжая мимо описанных в них зданий. Началось всё с того, что один пассажир, когда они проезжали по Невскому проспекту через Мойку спросил у него, по мосту, какого цвета они сейчас едут. Вопрос не показался ему странным. Он знал, что мосты через Мойку названы разными цветами, но какой именно мост, каким цветом – уже не помнил. Пассажир радостно сообщил, что они проезжают по Зелёному мосту.
- Каких цветов есть ещё мосты в Петербурге?
- Ещё есть и синий и красный, – ответил он и подумал неприязненно, - приезжий. Он был разочарован тем, что не помнил, какой мост был Синим, а какой Красным. Пассажир скоро вышел, но Ивлев запомнил своё сомнение. Интернет тогда был развит слабо, и он перерыл свой книжный шкаф в поисках литературы о городе. Нашёл не много, но читал с интересом.
Первое время он наслаждался свободой. На службу можно было не ходить. Там он никому не был нужен. Это раньше, чтобы не записали прогул, ему надо было пройти через турникет до восьми часов утра. С двенадцати до часа обед, и в пять вечера он мог спокойно отправляться домой. Можно было уйти и раньше, и, вообще, не выйти на работу, но для этого нужно было получить разрешение и оставить запись в журнале посещаемости. Небольшое, но затруднение. Теперь же он мог спокойно распоряжаться своим временем и делать что хочет. Для человека, привыкшего к строгому расписанию, это имело значение.
У него появилась ночная жизнь и общение с новыми людьми.
Ему не нравилось, когда его работу приравнивали к бомбометанию. Так многие и говорили: поехал бомбить. Звучало вульгарно. Если уж бомбить, то не поехал, а полетел. Его старенький жигулёнок был мало похож на пикирующий бомбардировщик. Пассажиры тоже не металлические болванки. Их он не сбрасывал за борт, а высаживал из автомобиля со всеми возможными предосторожностями, беспокоясь о их безопасности.
Его бывшая жена не предъявила претензий на его автомобиль. Когда он его покупал, они жили мирно. Да и копейка восемьдесят второго года выпуска не дорого стоила. Хозяин, двоюродный брат его дяди, уже не ездил на ней лет пять – по старости. Машинёшка пылилась в гараже.
Старика он не видел: сделку оформлял его зять, под строгим контролем дочери. Они являли собой забавную пару. Он офицер – явился по форме, но видно было – подкаблучник. Во взгляде его было что-то затравленное. Она же – крепко сбитая баба с широкой костью. Сумку с документами она держала у живота и, непременно, хотела продать машину с полным оформлением, без всяких доверенностей. До передачи денег после оформления документов она просидела с ними в долгих очередях в МРЭО. Возможно, вокруг этой машины вертелись какие-то семейные неурядицы. Офицеру прикасаться к деньгам не пришлось: пять стодолларовых бумажек перекочевали прямиком в сумочку с металлической защёлкой.
Это был, что называется, дедушкин автомобиль. Дедушка разбирался в автомобилях плохо. Зять его понимал тоже немного: восьмая модель Жигулей, на которой он подъехал к МРЭО, щёлкала промятой подвеской. Оба – типичные автолюбители, обожающие поездки на дачу.
Антикоррозийное покрытие кузова не было сделано. От сквозного гниения машину спасло только то, что она никогда не эксплуатировалась зимой, а стояла в гараже, пол которого, из экономии, не был залит бетоном, а был засыпан гравием. По такому покрытию неудобно ходить, но оно не дает влаги. На цементном полу, за двадцать пять лет, машина превратилась бы в сплошное сито. У таких машин сверху заводская краска в полном порядке, а снизу металл висит клочьями.
Купил он это средство передвижения сразу, как увидел старый техпаспорт: ещё книжечкой, а не запаянный в пластик. Имелось и девятнадцать печатей – ровным столбиком и точно по клеточкам, одна к другой – свидетельство ежегодного и своевременного прохождения техосмотра. До этого такие чудесные техпаспорта ему видеть не приходилось.
Для автомобиля, прошедшего всего шестьдесят тысяч километров, он был удивительно запушен. Подшипники переднего правого колеса дедушка раздолбал до звона. Срочной замены требовала и верхняя шаровая опора. Дедушка, как отъезжал от дома, так и шёл до самой дачи правыми колёсами по обочине дороги, позволяя всем себя обгонять. Крышка гофра воздушного фильтра была с трещиной и, кое-как, стянута проволокой с какими-то подкладками из резины и держалась на одном болте.
На полке заднего стекла уголок с листами писчей бумаги, исписанной ровным почерком – каждая буковка отдельно и чётко проставлена. Это были дедушкины конспекты статей из журнала «За рулём» и какие-то самостоятельные разработки. Дедушка конструировал систему зажигания. Идея сводилась к тому, чтобы сделать искру многоступенчатой. Каждая вспышка должна была включать в себя несколько микро-вспышек.
Дедушка конспектировал и статьи о покраске кузова, и борьбе с жучками. Он собирался покрасить свой автомобиль ещё раз, впрок, чтобы не ржавел, но идею эту не сумел реализовать.

Извозные были заметны сразу. Чаще других встречался потрёпанный автомобиль: «Жигули» или «Волги». Были среди них и «Москвичи» в новом кузове, но мелькали и старые угловатики.
Раньше в поисках клиента таксисты неторопливо катили вдоль тротуара. Времена изменились. Неторопливые возрастные дядечки сошли с пробега. Теперь извозные летели по улицам чуть ли не на предельной скорости, не давая возможности себя обогнать, прижимая и подрезая конкурентов. В центре города к поднявшему руку пешеходу со всех сторон бросалось несколько автомобилей, как шакалы на жертву. Нередко, пока один водитель договаривался с клиентом о цене и маршруте, за ним останавливалась одна, а то и две машины, ждали: вдруг первый почему-либо откажется ехать. Верный был признак того, что работы мало.
Извозом занимались разные люди – вполне приличные и полная шантрапа. Несколько раз у Технологического Института Ивлев встречал розовощёкого мужчину, солидной внешности. Он вёл себя достойно – смиренно дожидался подвыпившего клиента. Одет он был не как те, кто живёт с руля: вместо простоватой курточки, не привлекающей внимание отчаянных людей, на нём была приличная дублёнка.
Многие подхватывают пассажира попутно, возвращаясь с работы, или выезжают вечером на пару часов. У таких, как правило, хорошие ухоженные машины. "Жена из дома выгнала, чтобы не мешал с любовником по телефону болтать", - сказал о них, не без злости, Никита. С наступлением ночи они пропадают. Среди них даже встречаются люди при галстуках.
Но у тех, кто едет за рублём, машины попроще. Кузовной ремонт не делается вообще или делается кое-как – слегка выправляют вмятины. Многие меняют элементы кузова и не красят. На фоне всё большего количества иномарок, такие машины бросаются в глаза.
Питерские водители, ещё соблюдают приличия: что-то подкрасят, подклеят эпоксидной смолой, обольют замененное крыло или дверь грунтом. Джигиты из южных республик ничего не стесняются. Желание пассажира поскорее добраться куда-то пересиливает инстинкт самосохранения. Но не только машины выглядят плохо, и водители в тренировочных штанах, грязных свитерах и пахучих кроссовках – экзотическое зрелище. Многие имеют вид заспанный и предельно усталый: не спят, как следует, по нескольку ночей кряду. Поспит часок за рулём автомобиля и дальше в путь на поиск нового клиента. Тяжёлые аварии происходят именно с ними.
Опасное время для работы не ночь, а вечер, где-то между шестью и восемью часами, и раннее утро. Загулявший человек ночью метит домой под бок к любимой жене. Приключений ему никаких не надо. А под вечер пьяный кураж ещё ещё только начинает расходиться. Тоже и с наркоманами: зелье своё они ищут по вечерам. К ночи его либо нашли, либо свои поисковые возможности исчерпали. Это самая омерзительная публика. Пьяного человека понять не трудно. Он, по крайней мере, предсказуем. Молодой придурок, уколовшийся какой-нибудь гадостью опаснее.
Нельзя брать пассажиров, которым надо прокатиться туда и обратно: заскочить на минутку и вернуться – взять что-то. Скорее всего, едут за наркотой. Автомобиль для них хорошая защита. На улице авто могут остановить и обыскать. Найдут зелье – не поздоровится. В чужом авто, можно запрятать наркоту. Найдут – не моё и всё тут. Ищите хозяина, где хотите. Тогда проблемы могут возникнуть и у водителя.
Другая неприятность – захват машины. Такое, чтобы ограбили под ножом или пистолетом редко случается. Хотя люди сведущие говорят, что бывает. Хуже всего, когда за дело берутся опытные уголовники. Они понимают, что с водителя им взять нечего. Кто повезёт с собой крупную сумму денег? В лучшем случае это будет ночная выручка. Но машина им нужна для всякой кутерьмы. Обычно один стоит – голосует, а двое других прячутся где-нибудь в кустах и выскакивают, когда первый уже договорился. Денег вперёд не дают, или дают мало. А дальше начинается: сюда заехать – туда, здесь остановись, подожди – там постой. Сейчас денег нет, отдадим, когда приедем. И вид у них самый деловой: все они чем-то заняты. От них трудно отвязаться – начинаются угрозы. Оружие не достают, а так, обозначают его присутствие. Надо поймать момент и ускользнуть от неприятной компании. Денег от них всё равно не дождёшься. Никиту так прокатали целый день. Оторваться от них он не мог: в машине всё время кто-нибудь оставался. Отпустили его только под вечер.
Главное в извозе не довести клиента до места – это любой может – а его найти. Доставить на место – действие вторичное. Сначала надо найти того, кого надо доставить и договориться с ним о цене.
У каждого своя метода поиска. Кто-то предпочитает стоять на людном месте, где-нибудь у метро или у крупного магазина, выжидая. Особенной популярностью, конечно же, пользуются вокзалы и аэропорты, где цены за посадку кажутся астрономическими, но там давно сбилась своя мафия и зорко следит за тем, чтобы на её территории не появлялись новички и залётные волки. Своя публика толчётся у ресторанов и у ночных клубов. Но большая часть, и особенно те, кто занимается извозом от случая к случаю, к определённому месту не пристают, разъезжают по городу. Они везут куда угодно, всех, кто подвернётся. Ивлев был из их числа. На профессиональном сленге это называлось работать трамваем.
В зависимости от склада характера и способности не спать, одни старались работать днём – другие ночью. Конечно ночь с пятницы на субботу, когда уставшая от недельных забот публика, бросалась в загул, зная, что впереди ещё два дня на выход из похмелья, самая взяточная. В ночь с субботы на воскресенье тяга ослабевает, а в будни просто отсутствует.
Шофёрская сноровка приходит быстро. Научиться понимать с первого взгляда людей труднее. Сначала видны те, кто может "кинуть". Заметен вороватый взгляд, обозначающий нечестное намерение. Когда двое или трое молодых людей, со следами бурно проведённой ночи на лицах, заявляют, что у них только доллары, и надо заехать в обменный пункт – им не стоит верить. Различные варианты с оплатой по приезду, также чреваты обманом. Подозрительных лучше просить заплатить сразу. Те, кто намерен платить, не обижаются. Какая разница когда: вперёд или когда приедешь на место? Деньги всё равно давать придётся. Встречаются и благородные гордецы, которым это не нравится, но большинство понимает. Кто платить не намерен – те выходят, не проявляя особенного недовольства
Никита рассказывал, как его кинула молодая пара. Они заботливо устроили на заднее сидение коробку с телевизором. Ехали через весь город. Пассажиры всё беспокоились об аппаратуре: не разбить бы, не поцарапать. Приехали на место. Сначала ушёл он, чтобы прикатить тележку, потом она, чтобы его поторопить. Через полчаса ожидания, он полез в коробку – там кирпичи. Самое смешное было в том, что он опять встретил эту же пару, но уже с колесом: прокололи, срочно надо отвезти в шинку, а потом вернуться к машине, оставленной опять же не близко. Его это позабавило.
Через пару месяцев Ивлеву попался похожий клоун, но с аккордеоном. Слишком легко удалось ему движение, когда он ставил объёмный кофр на заднее сидение. Сразу же сказал, что денег нет, но когда приедем, он поднимется в квартиру и принесёт деньги, а инструмент, как залог, останется в машине. Ивлев попросил показать музыку. С той же лёгкостью кофр был извлечен наружу, и последовали извинения за беспокойство.
Джигиты из бывших братских республик, тоже ведут себя по-своему. Видимо, горы оказывают своё влияние – высота, знаете ли! У многих не в порядке документы и они боятся милиции. Обычно голосует кто-то один, а потом просит заехать за своими товарищами, куда-нибудь на стройку или в общежитие. Мгновенно грузятся и сидят тихо. Любят вести разговоры о народном братстве. Возить их было бы приятно – они настроены дружелюбно – но от них отвратительно пахнет и они не редко просят перевезти грязные матрацы и одеяла, на которых спят прямо на полу.
Таксисты хвалятся, что по внешнему виду, могут определить, как себя поведёт пассажир. Нетрудно и ошибиться. Случается, что люди, находящиеся в сильном подпитии ведут себя, на первый взгляд, удивительно трезво, а потом их развозит до безобразного состояния. Или приличный с виду человек, названивающий по сотовому телефону, окажется манерным хамом. Со временем Ивлев начал чувствовать, далеко ли собирается ехать стоящий у дороги человек, и как он заплатит, но и здесь не всё однозначно. Больше всего денег за разовую поездку отвалил скромненько одетый паренёк. Он очень беспокоился о своей подружке, которую доверил отвезти поздним вечером домой. Он несколько раз звонил ей – проверял всё ли в порядке.
Молодых подвыпивших парней, бывает, разводят едущие с ними девицы. Один пассажир дал своей подруге тысячу рублей, чтобы она сходила в ларёк за пивом – она не вернулась, а он остался совсем без денег, и пришлось добавить ему двадцатку на метро.
Развлечения ради он пытался по его внешности понять какая у пассажира специальность. В лучшем случае удавалось определить какие-то группы профессий. Людей умственного труда отделить просто. По некоторому лоску и приятности в общении определяются те, у кого на работе широкий круг общения. Легко отличить моряков по загульному поведению и желанию хорошо заплатить. Они сами заговаривают о своей работе. Моряки общительный народ.
Безошибочно он отличал поваров. От них пахло кухней. Те, кто работал в дорогих ресторанах, пахли тоньше – кто из простых заведений, те пахли дешёвым растительным маслом.
Попадались люди и побогаче, с норовом, и совсем бедный люд, считавший каждый грошик. Эти, чаще всего, опаздывали куда-то или же отмечали какой-нибудь праздник, и им хотелось доехать с удобством, подчёркивая приятность момента.
Лица клиентов он запоминал редко, а вот какая-нибудь случайно брошенная фраза, бывало, врезалась в память. Ему запомнил как один сибиряк, удивился тому, что разводят все мосты. Он, считал, что один мост можно было бы оставить сведённым для проезда транспорта. Другой гость из Самары удивился тому, что в Питере по-русски все говорят без акцента.
Извоз не помог ему лучше узнать людей. В целом нет. Люди, за время поездки, успевали открыться с одной определённой стороны. По пьяному делу некоторые пытались выложить всю свою подноготную. Объём материала, как правило, превышал их возможности. Таких заклинивало и он повторяли одно и то же. Один паренёк, мальчишка ещё, рассказывал, как он гнал лошадей из-под Хабаровска в Подмосковье. Он так долго говорил об этом на разные лады, что трудно было ему верить. Были ли лошади? Приходилось ли ему ставить ногу в стремя?
Были и поучительные наблюдения над обыденной жизнью. Весной он вёз пожилую пару. Они уселись чинно. На нем был приличный костюм с белой рубашкой и галстуком, а поверх плохонькое пальтецо. На ней была дорогая шуба. На шубу жене и костюм денег хватило, а пальто уже не потянул.
Не проехали и квартал, как она набрала номер на сотовом:
- Доча, ты уже дома? – такие вопросы часто задают по сотовому телефону.
- Спроси, дома ли Михаил или на корпоративе? - встрял мужчина.
На его слова она не обратила внимания, закончила разговор и щёлкнула складной трубкой.
- Его нет дома.
- Ну, разве можно прийти в пятницу домой раньше четырёх ночи, - веско замеил мужчина. Она только хмыкнула в ответ и добавила:
- Наигрался уже ребёнком и хватит.
В зеркале видно её лицо с поджатыми губами.
Он по опыту знал, ч то пассажиры могли поднять и одинаково испортить настроение. Попадались и разговорчивые и молчуны. Разговорчивые запоминались лучше – молчуны, за редким исключением, не запоминались вообще.
Из молчунов он помнил пару друзей. Тот, кто сел вперёд , заявил:
- Сегодня мы овощи.
Потом дал денег и оба мгновенно заснули. Всю дорогу они спали тихонько, как мышки. Остановилась машина – они не проснулись. Он потрепал за плечо того, что сидел рядом.
- Как уже приехали?
И взялся за ручку двери. Второй тоже пришёл в себя:
- Надо деньги давать?
- Не надо, я уже заплатил, – ответил первый.
- Я тоже хочу. Ты сколько дал – двести? Я тоже дам двести.
Он полез в карман и вынул две сотенные бумажки.
- Но, я же уже дал мастеру деньги, - протест был вялым.
- Дискриминация по национальному признаку, - заявил второй, - не возьмёшь – обращусь в милицию.
Они вышли, обнялись и, со второго шага, дружно затянули:
- По долинам и по взгорьям...
У них получалось слаженно.
Среди разговорчивых наблюдалось большее разнообразие. Служащие после корпоративных вечеринок, с удовольствием делились секретами своих профессиональных отношений. Военные всегда бахвалились. Гражданские лица чаще касались политической тематики. Подгулявшая в клубах публика очень болтлива, да и трезвые пассажиры, чтобы не заскучать, поддерживали беседу.
Одним из первых запомнившихся ему пассажиров был мужчина средних лет, одетый с иголочки. Провожавшая его пара долго прощалась с ним. Триста рублей за довольно короткий отрезок пути. Им казалось, что дорого, но он остановил их.
Пьяный бред – начался сразу. Он морской пехотинец, он десантник, больше сотни раз прыгал с парашютом, он мастер рукопашного боя.
Его воспитанники теперь подались в бандиты.
- Что им ещё делать? – сбивался он на крик и просил остановиться – хотел ещё добавить водочки. Ребята у него хорошие – пальцем никого не тронут. Бандиты - да! Но это совсем не значит, что они подонки. Никто из них женщину не обидит. Хвалился, что знает в городе каких-то авторитетов, и ругал сволочей демократов. Раньше, при твёрдой руке, всё было по-другому.
Другой был контрабандистом, только что вышедшим из тюрьмы. Всю дорогу твердил, что не уважает тех, у кого не было такого поучительного пропыта.
Ехал несчастный влюблённый – не хватило денег заплатить за стол в ресторане. Отмечали день рождения его девушки. Пришло время платить, а у него на кармане всего три тысячи. Очень кручинился.
Серьёзные разговоры ведись редко. Когда говорили о политике, то больше в ругательном тоне. Запомнился преподаватель гуманитарных дисциплин, как он отрекомендовался. Ему было безразлично, что преподавать студентам.
- Какая разница? Им не интересно.
С пассажирками часто возникали разговоры о взаимоотношении полов. Многие извозные пытались завязать знакомства с целью дальнейшего их развития. Ивлев старался не делать этого. Исключения как, например, с подружкой – девушкой ветерком – редкость.
Как-то раз села женщина с авоськой, из которой торчал рыбий хвост. Тупоносые истоптанные сапоги, затрапезный пальтишко – лицо испитое. Ехать рублей на двести. Она и предложила:
- Давай я тебе заплачу не деньгами...
Он наивно поинтересовался:
- Чем же?
- Ласками, любовью.
Он бы предпочёл деньгами.
Лругая дама была продуманно и дорого одета. Светлое бежевое пальто, широкий шарф, замшевые перчатки, кокетливая сумочка. Деньги за проезд предложила хорошие.
Уселась, раскрыла элегантный телефончик, и давай трещать. Она возвращалась от мужчины, с которым её свели для установления серьёзных отношений. Инициатива исходила от его матери. Он кандидат наук, ему почти сорок. Обеспечен. Женат никогда не был. Тут она хихикнула – полный кошмар. Такого она ещё не видела. Ну, нет, она не согласна. Да ещё мама. Она завтра расскажет всё подробно.
Набирает другой номер и быстро договаривается с кем-то о встрече. Она приедет к нему прямо сейчас.
- Вы провезёте меня на пару остановок дальше? Я доплачу.
- Можно ли в машине курить?
Затягивается и никак не может успокоиться:
- Вот съездила. Не мужик, а мокрица какая-то. Это даже не маменькин сынок. Она ему чайник на стол не позволяет самому поставить. Всю жизнь игралась с игрушкой, теперь ищет дуру, которая согласится с этим плюшевым мишкой жить дальше. Кто с ним носиться будет? Кандидат каких-то там технических наук, похоже, никому не нужных. Обеспечен? На бывший совковый манер: двухкомнатная квартира и двадцать тысяч в месяц.
Потом она отрекомендовалась, что сочиняет книжки о половой проблематике. Ивлев подумал, что без практического опыта этого не осилить. Дальше она рассуждала о мужьях сёстрах и жёнах матерях. Говорила она авторитетно.
Ему больше нравилось возить усталый рабочий люд, в позднее время возвращающийся домой. Он помнил первого такого пассажира: Сел и сложил на коленях ещё черные от машинного масла руки. Лицо было бледным. Сказал куда надо доехать и не проронил больше ни слова.
Из ночных клубов он чаще брал весёлых пьяниц. Среди них были и приличные ребята – разминались после работы. Эти не матерились и хорошо платили. Гульба – дело добровольное и должна приносить радость. Хуже, когда приходилось везти народ попроще, выбравшийся себя показать. Этим надо было надраться до безумия. Они и трезвые достаточно косноязычны, а уж под действием вина изъяснялись исключительно матерно – навязчиво и однообразно.
Ещё хуже были завсегдатаи ночных заведений. Говорили они на особенном сленге, составленном из английских и русских матерных слов и совсем невинных, школьных словечек вроде известного "прикола". Обсуждаемые темы – одна похабщина, с жопами, сиськами, тёлками. О пидарах – непременно. Одеты они всегда вызывающе и, чаще всего, безвкусно.
Попадались и розовощёкие юнцы – комсомольцы в третьем поколении. Наглые, самоуверенные. Росли на всём готовеньком и ненавидели прочую шваль, которой такого счастья не выпало. Уверенны были в своём праве командовать другими людьми. Часто давали ностальгическую ноту. Добрые старые времена они знать не могли: малы были. Но аргументы приводили из того времени: дешёвая колбаса, бесплатные пионерские лагеря, постоянные цены на хлеб и водку. Теперь на прилавках магазинов много товаров, а купить не на что. Почему-то не вспоминали, что многим платили по сто двадцать рублей в месяц, и пенсия составляла тридцать пять рублей. И хотя это были полновесные советские деньги – прожить на них целый месяц было не просто.
Но вся эта извозная суета для него мало значила. Важнее было, что после каждой поездки он мог зайти в магазин и купить себе то, что хотелось. Он не ограничивал себя ни в пище, ни в одежде и в жизни своей видел приятную перспективу.
Политикой он никогда не интересовался. Ещё в школе на общем комсомольском собрании, чтобы поместить в зале все классы сразу, арендовали большой кинотеатр, он, слушая выступление комсорга, решил никогда не заниматься этакой ерундой. Нужно простое, конкретное занятие – только бы оно обеспечивало приятную жизнь и достаток. Тогда, не надо было бы, смущая слушателей красной рожей, грохотать в микрофон плохо понимаемые публикой призывы к какому-то особенному социалистическому труду, в средней то школе не очень уместные.
Свои неприятности он видел не значительными. Пройдёт немного времени и жизнь его решительно выправится. Развёлся с женой он больше года тому назад и не жалел об этом. Ну, разошлись и разошлись. Сейчас многие так делают. Не сошлись характерами. Родителей её тоже лишний раз видеть не хотелось. Какое ему дело до того, что им кто-то не доволен? Вполне хватало ему и того, что он сам с собою был в полном согласии. Ну, болен брат, так это пройдёт. Он ещё молодой парень и многие с такой болезнью живут долго. С работой идёт какая-то кутерьма, но это не навсегда же. Выправится как-то и образуется. Закончат перестраиваться, и всё будет в порядке. Семнадцатый год и военную разруху пережили – переживём и эти трудности.
Но многие тосковали. Но он был не из их числа. Перестройка его радовала. Теперь и за границу можно поехать и своё дело открыть. И купить, что надо, пусть дорого, но можно. Не как раньше – покупали тухлые джинсы у знакомого фарцовщика или кроссовки одесского производства из под полы.
Особенно он не любил людей, агитировавших за прежнюю жизнь. К нему в машину сел молодой парень в плаще с длинными полами. Сложен атлетически – строен. Приятный голос звучит чуть глуховато. Отъехали недалеко, но он уже начал работу.
- Сестра моя недавно вышла за нового русского. Он купил квартиру, теперь в антикварных лавках мебель подбирает.
- Так и пускай себе.
- Это не всем доступно. Вот Вы, например, таких денег не заработаете.
- Почему же? Не этим, так чём-нибудь другим, заработаю.
- Раньше всем путёвки бесплатные предоставляли.
- Не всем.
- Ну, кто хотел, те получали.
- Кому давали те получали.
Они размеренно катились дальше, но у парня было располагающее лицо и не хотелось его огорчать.
- Вы знаете, - сказал ему Ивлев елейным голосом, - всю эту мишуру я не хочу обсуждать. Здесь, за рулём, я самые разные слова слышал. Каждый по-своему всё понимает. Мне на все эти выверты плевать хотелось. По мне чтобы хлеба было в достатке и масла немного, и чтобы работа была не утомительная, или, хотя бы, не сложная. Я простой парень. Много мне не надо, но жизнь свою я хочу обеспечить. Какую политику ведёт кто-то в моём царстве – государстве мне не интересно. Не волнует меня это.
Последние слова он произнёс довольно резко – боялся, что парень начнёт про колбасу по два рубля двадцать копеек и про коньяк по четыре двенадцать. Но дальнейшее его несколько обескуражило.
- Мне всё же кажется, - говорит он проникновенно, - таким людям как мы надо объединяться, чтобы поставить заслон этому зарвавшемуся ворью. Надо создавать организации. Вы согласны со мной?
- Нет, не согласен. Я и так в организации.
- В какой?
- В той, в которой от меня ничего не требуют, и хочется только, чтобы подольше это сохранялось.
- Вопрос был задан серьёзно, товарищ!
- Я тоже не шутил.
Установилась неловкая пауза. К счастью они уже были около его дома. Он взялся за ручку двери, чуть помедлил.
Ивлев выжал сцепление и включил передачу. Парень понял намёк и вышел из машины.


* * * * *


Прошла уже неделя, как его брата выписали из больницы.
Вместо Аптекарского огорода, куда они собирались для совершения полезного променада, брат с таинственным видом попросил отвести его в цех. Интрига была в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о поездке, то расстроится. Не стоило его огорчать.
Ивлев впервые был в цеху брата. Когда-то здесь располагалось большое транспортное предприятие. Ангар – огромная металлическая бочка, разрезанная пополам. По центру станок. Он казался маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами автомобильных контейнера. Внутрь уходили широкие рельсы, как на железной дороге.
Входные двери открыты. Сразу за ними, накренившись, на спущенном колесе, стоял погрузчик. Поперёк прохода лежала развалившаяся пачка досок. Женя, их двоюродный брат по матери, пристраивал домкрат. Они виделись редко и поздоровались сердечно.
- Опять колесо? – спросил брат.
- Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде точили недавно, - вместо ответа произнёс Женя. Со стенда с готовыми изделиями брат взял плинтус. Товар никуда не годился: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата сделалось обеспокоенным. Он склонился к неработающему станку.
- Ну-ка сними фрезу, - обратился он к рабочему, с безучастным видом стоящему рядом. Тот нехотя пошёл за гаечными ключами и открутил гайки. Через две минуты металлический круг с острыми лезвиями у брата в руках. Он поднял его на уровень глаз. Женя пристроился с боку и заглядывал через его плечо. Рабочий, снявший фрезу – он стоял рядом – не стесняясь, фыркает.
Ивлев отошёл в сторону к сушилке. Размеры её непомерны. По рельсам, ведущим внутрь, могла двигаться вагонетка. Сколько же леса потребуется на одну загрузку? Станочком, что в центре зала, его придётся долго обрабатывать.
Брат быстро разобрался с фрезой – точить надо. Поехали!
Женя, догоняя брата, просит деньги на заточку. Сморщившись, брат достаёт кошелёк.
В машине Ивлев говорит, что его обескуражило в цеху: площадь его велика, и за аренду, по-видимому, приходится платить не малые деньги; сушилка большая, а обрабатывающий станок один.
- Меня это не волнует, - бодро заявляет брат, - Беспалый платит.
- Кто такой?
- Есть такой деятель. Ему где-то на лесоповале указательный палец оторвало. Вот погоняло, как он выражается, и привязалось. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю, и теперь хотя бы аренду отбить. Прибыль его, по большому счёту, не интересует.
Хорошо, коли так. Но брата денежная сторона должна беспокоить. У него магазинов нет, а деньги, не ему, так его актёрке нужны. Любовь – она хороша и в шалаше, и на облаке, но за десять лет погодные условия могут измениться.

На огороде брат совершают обычный променад по тоскующему осеннему саду. Он впитывает тишину и умиротворение. Лицо покойно. Живительные соки, идут от корней к листьям, и румянят его щёки. Но картинка сбивается, и мысли его занимаются другим. Рост дерева или какого-нибудь куста уже не увлекает его. В холодную осень в растениях нет достаточной жизни.
Обязательный пункт программы – посещение местной закусочной. Она напоминает буфет на железнодорожных станциях. Внутри установлен большой гриль, в котором на вертелах крутятся куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам помещения на уровне груди взрослого человека устроены полки, с таким расчётом, чтобы посетители принимали пищу стоя, не задерживаясь надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Санкт-Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ. Когда там заканчиваются лекции, в закусочной шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся хорошенькими, а юноши глуповатыми. Глядя на них, Ивлев чувствовал двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумят, пьют, смеются, хрустят чипсами и пропадают так же внезапно, как появились. Их шумные набеги делали заведение неуютным, и они приходили пораньше, до окончания лекций. Но сегодня они запоздали – заезжали в цех.
Они долго выбирали курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Она посмеивалась: нужна курочка с толстыми ляжками. Брат придирчиво следил за тем, как она взвешивала салат из свежей капусты, и подозрительно присматривался к пончикам.
- Вредно, - пояснил он, но позволил себе один.
Не спеша, вкусили они пищу земную.
Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке лоджии. Пока он беседовал с продавцом о комнатных растениях, Ивлев прогуливался вдоль стены оранжереи.
Помимо закусочной и цветочного магазина, они обязательно посещали ещё одно место. В самом конце сада сходилась углом металлическая ограда. Река Карповка отделялась здесь от Большой Невки. По набережным двигался нескончаемый поток автомобилей. Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин врывалась в тишину сада. Пятачок живой природы, с двух сторон охватывало нахрапистое движение. Парковый покой плохо сочетался с грохотом авто.
Они остановились, метров сто не доходя до тупика сада, и брат удостоил стоящую в нём скамейку долгим взглядом
- Сколько времени? – спросил он в этот раз обеспокоенно, - я же могу опоздать к Марине.
На том прогулка закончилась.

* * * * *

Близились ноябрьские праздники. Их уже не отмечали, а так, вспоминали, что были таковые когда-то. Предпраздничное волнение не охватывало город, как это бывало раньше.
Ивлев жил в разных социальных формациях, и ему повезло – их смена произошла без особого кровопролития. Это его радовало.
Всю неделю он тосковал в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с такими же бедолагами – сидельцами поздними, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это вам не Новый год.
Праздник это для него был прочно связан со вкусом салата Оливье. Пишу с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо готовилось с докторской колбасой – так получалось дешевле. Ещё его мама готовила торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что он несётся отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенных для парада. Брат с отцом усаживались перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрировавшее наше могущество. Он не был воинственен и, пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от него там было мало. Но он перехватывал вкусные куски, изображая активную помощь в приготовлении праздничного стола.
Отец и мать никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт сбора и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был для этого ленив, а мать не ходила – и всё. Она готовила праздничный обед, который постепенно превращался в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, они с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Отирались у милицейских автомобилей, перегородивших улицы так, что людской поток направлялся в определённую сторону. За них никого не пропускали.
Сама демонстрация мальчишек интересовала мало. Каждый год они видели её по телевизору: люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей; часто камера поворачивалась к трибунам, и руководители, в габардиновых пальто и шляпах делали народу приветственные жесты.
Им с братом нечего было демонстрировать. Их привлекала праздничная необычность города. Движение транспорта по Невскому проспекту перекрывали, и можно было ходить по проезжей части не опасаясь попасть под машину. Народ нёс в руках цветы, надувные шары, флажки. Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резина растянется, потом сожмётся и вернёт его обратно, точно в руку.
Выбрав момент, он как-то забрался на ампер стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Многие были пьяны, и держались веселее обычного. Пьянство, с патриотическим подтекстом, не осуждалось.
Ему сделалось не по себе: толпа дышала и двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. С таким сгустком человеческой энергии ничто бы не совладало. Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что многочисленные наряды милиции не смогут защитить их. Он верил в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, прорыли туннель, и заводили во время демонстраций в Неву подводную лодку, чтобы спасти народных избранников, если понадобится. Не было и сомнений, что внутри трибун было устроено помещение, для принятия рюмочки – другой коньячку под икру, красную рыбку, и с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Былой праздничной суеты теперь нет, но на улицах появлялась весёлая публика. Многие молодые люди и девушки голосовали и просили подвести бесплатно. Много пьяных, желающих проехать из конца в конец города за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила ему за поездку от метро "Чернышевская" на остров Кронштадт пятьдесят рублей. Хорошо запомнилась уверенная интонация, с которой это было произнесено. Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просили подвести поближе к дому. Встречались и приличные трезвые люди. Как правило, они ехали в гости или из гостей.
Работа его шла вяло. То перехватят клиента прямо под носом, то усядется какой-нибудь экономный пьяница – водка в разряд экономии не входила. Настроение его совсем испортилось, но его выправил один пассажир.
На Московском проспекте он завернул на заправку. Теперь в магазинах на заправках и выпивку можно купить и еду. Расплатился за бензин и подошёл к машине.
- Довези до угла с Ленинским.
Не слишком вежливое обращение, но, почему бы, не довезти?
Парень был в крепком подпитии и сразу начал с памятника Ильичу.
- Кто не знает одной его особенности, тот не питерский человек.
Так ему не надо было говорить, но любопытно стало, что за особенность такая. Оказалось, что при взгляде на памятник под определённым углом кепка в левой руке, трубочкой свёрнутая, смотрится как детородный член.
Его наблюдательности на такую мелочь не хватило. Любовь народная дело многосложное – иногда она выражается самым неожиданным образом. Подъехали.
- Вот, - радовался пассажир, - теперь потихоньку вперёд. Тихонько. Вот сюда к дому. Ещё вперёд, ещё. Вот! - победно вскрикивает он, - смотри.
И, действительно, бронзовый вождь руку со свёрнутой трубочкой кепкой держит у бедра и кепка, при этом, кое-что напоминает.
- Случайность? Нет, - не унимался пассажир, - те, кто памятник отливал, видели, что у них получается. Чуть сдвинь, чуть согни в локте и эффект пропадёт – кепка из-за бедра не видна будет. Сделано нарочно. Спросят – не доглядели. Не Сталинские времена, не расстреляют.


* * * * *

Дня через два, они с братом прилипли в пробке у Финляндского вокзала. Брат опять был не в духе. Они медленно продвигались вперёд мимо главного входа. Задом к ним памятник Ленину – уже другой. Их в городе предостаточно. Чтобы как-то развлечь брата, он рассказал о своём пассажире. Брат хмыкнул:
- Этот чем лучше? К народу задом, а к КГБ передом. И ещё рукой на него указывает. Вот где вас ждёт светлое будущее.
- По-другому то, как поставить? Спиной к Неве тоже не хорошо.
- Так и не ставили бы вовсе, - буркает брат. – Хотя почему бы вождю не указывать на опору нашей государственности? В России власть к народу передом никогда не стояла. Архитектура символична. Вождь на марше – возглавляет колонну. Выходишь из метро и присоединяешься к общему движению. Но большинство к нему присоединиться не спешит. Многие норовят шмыгнуть куда-то в сторону, на улицу Комсомола, например. Эти первыми и разбежались. Чем тебе не символ?
В ангаре, - они заехали туда, не вспоминая о медицинских запретах, - рабочие встречают их молча. Брат тоже не выказал порыва к общению, прошёл сквозь них, заглянул в сушилку и быстро вернулся.
- Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Они вышли на улицу. Обогнули здание гаража. В этом помещении станков было больше, но каждый размером поменьше и, видимо, другого назначения. У одного из них закручивал гайку щупленький паренёк. Когда он улыбался, неприятно обнажался неправильный прикус: верхние зубы выдавались вперёд.
- Ну, как дела? - бодро спрашивает брат, пожимая ему руку.
- Какие дела - ты дерево видел? Гниль одна.
- Ты почему не поехал, когда покупали? - изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
- А я чего? - ответил тот запальчиво. - Мне это надо? Мне ещё двери сдавать до понедельника.
Он рукой указывает на стену, к которой прислонены дубовые двери с разными завитушками и накладками.
- Ты такое где-нибудь видел? Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего Беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли, так ему теперь надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
- На пару часов всё же мог бы отвлечься, - бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
- Женя прораб. Он занимается закупками.
Лицо парня выражает уверенность в своей правоте.
- Ну ладно, пусть так и будет, - брат опять широко улыбается - он само добродушие. – Принесли раму?
Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Они прощаются. Руки брата заняты, и они обходятся без прощального рукопожатия.
Когда выехали со двора и брат с гордостью сообщил:
- Без меня ничего не могут. Всего три месяца прошло – всё кувырком. Дерева нормального купить не смогли. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
Он всегда выглядел уверенно, когда речь шла о его делах – сомнения не допускались.
Они выбрались из промышленного однообразия Выборгской стороны, мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно катили на огород, где его брат, делал стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился, и, с пользой для здоровья, наблюдал за ростом растений.
Если он может два часа шастать по саду то, наверное, мог бы разобраться и с поставкой дерева. Но Ивлев устыдился своей мысли: грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Это от погоды. С каждым днём всё холоднее, и гулять по огороду уже не так приятно.
То же чувствовал и брат:
- Пойдём, погреемся, тут есть музей.
Надо пройти через дворик. В воротах две женщины в старых пальто. Одна из них, не видя угрозы, быстро наклоняется, выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
- Что станет с садом, если каждый возьмёт по веточке? От него ничего не останется.
Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются. Но брат достаёт из кармана точно такой, же мешочек как у них, и так, же воровато оглянувшись, дёргает из земли и прячет какой-то корешок. Женщины хмыкают.
- Ты был лицемерен.
- Отнюдь, - парирует он, - я хочу посадить дома эту травинку – прорастёт, принесу обратно. Я желаю саду процветания.
Музей закрыт. В зале перед стенды, с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
- Шпионы, - говорит брат, - кругом шпионы. Они шуруют по всему свету, изучают сельскохозяйственный потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, - игривое настроение не покидает его, - давай позвоним в звоночек на входе и скажем, что в полночь упадёт звезда.
Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше пребывание тепле. Рядом витрина с экспонатами из Полинезии. Видится яркое солнце, широкий океан, берег, изрезанный прозрачными лагунами и голубое небо. Слышится шуршание пальмовых листьев. Нога готова ступить на тёплый песок.
- Нельзя облокачиваться.
Строгий голос, полон искреннего негодования. Говорит уборщица в линялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Басовитый голос заставляет сомневаться в её половой принадлежности. Тоска по южным морям пропадает мгновенно.
- В чем собственно дело! Мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
- Ш-час, вызову охрану – будет тебе содействие и понимание.
- Ну, скажите хотя бы: когда музей работает?
Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
- По пятницам, - добреет и строгий страж порядка.
- Мы немного обогреемся и уйдём.
- Да грейтесь хоть до вечера.
Брату хочется поговорить о чем-то значительном. Он берётся за ощущение непричастности к жизни. За четыре десятилетия столько всего изменилось. Как мы участвовали в этих изменениях? Почти никак. Потому и сами мало изменились, разве что постарели.
- Родители смотрели старенький КВН, перед экраном, которого стояла залитая водой линза. Соседи собирались по вечерам в нашей комнате. Теперь спутниковое телевидение и сотовые телефоны. Но мы похожи на наших родителей. Мы похожи и на деревья: и наши корни уходят глубоко в землю, высасывают соки и поднимают их к листьям. Но деревья мудрее... Люди суетятся, бегут куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется лес – масса. Деревья стоит на месте.
Дальше хуже.
- Куда мы уходим? – восклицает брат, - если уходим к Богу, то зачем ему нас так много. Мы уходим – одно поколение за другим. Счёт идёт на миллиарды душ. Что за рай там такой? Всем ли праведникам хватает места? Не отправляют ли куда-нибудь из-за перенасыщения? Кто получает плацкарту? Может быть, отправляют куда-нибудь в космос. Ты не знаешь?
Ивлев молчал в ответ, за отсутствием информации по этому поводу.
- Когда умерла мама, дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: как мало остаётся от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, что так будет, но когда-то потом. А когда пришла старость, он оказался к ней совершенно не готов.
Для брата старость из-за болезни наступила раньше.
- Как хорошо будет, когда я построю свой домик. Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение.
Это неплохой вариант. Аллея идёт вдоль ограды сада. Рядом проносятся автомобили, кто-то надрывно газует, обгоняя.
- Домик, недалеко от озера, чтобы купаться, когда жарко. Рядом лес. Можно ходить за грибами. Найти два три крепких подберёзовика, для приправы к картошке, и не таскаться по лесу с корзинкой – максимум полиэтиленовый мешок.
Он уже говорил об этом. Его скучно слушать, но его ещё надо отвезти домой. Сейчас он выглядит лучше. Округлая физиономия румянится на морозе, однако неопрятность его осталась: волосы давно не стрижены и не мыты – свисают на воротник патлами. Одет не дёшево, даже с некоторым художественным изыском, но вся одёжка не нова и впечатления достатка не производит.
- Отчего меня так прихватило? - вопрос риторический, – безалаберная, какая жизнь? Лет двадцать собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, оказывается, что пальмы привезут только весной.
Ветер разбрасывает в стороны жёлтые листья и тащит их по газону.
Иногда – под действием погоды, из-за перепада давления – среди бела дня клонит ко сну. Это обычно приключается в сумерки. Приходится оглушать себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Время для того подходящее – скоро стемнеет. Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху между облаками, освещая всё вокруг.
- Не поехать ли в церковь.
- В какую?
- Сам выбери.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы подружек тискали и шептались с ними похотливо. Больше туда не хочется. В Казанском Соборе – музее Религии и Атеизма был. Детские впечатления от пыточных инструментов, которыми пользовалась инквизиция, очень сильны и мешают сосредоточиться на божественном. К Николе сходить? Он патрон путешественников – из страны свалить захочется. Во Владимирский – тоже незадача. Там на иконе лик Христа, выписан как рожа одного знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
- К Исакию?
- Слишком красиво. Столько великолепия всякого, что для Бога места не осталось. Да там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет, становится на горизонте кобальтовым. Кое-где проскальзывает холодный зеленоватый тон, тот же, что на этюде, написанном братом.
Они обогнали грохочущий трамвай. В окна видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает на них, не смущаясь тем, что они могут видеть его жест.
- У каждого из них осталось определённое количество таких поездок, и никто из них не знает, сколько их будет.
Первый снег чаще выпадает ночью. Редко бывает так, что он выпадает поздно вечером, ещё реже он выпадает днём. За несколько часов чувствуется приближение снегопада. Тогда охватывает какая-то физическая слабость и, одновременно, всё окружающее видится необыкновенно чётко.
В ту осень первый снег застал Ивлева на дороге. Он возвращался от брата и ехал один, размышляя о том, что его начинает затягивать извозное существование, а тоска по прошлой работе убывает. Перед лобовым стеклом кружились снежинки. Вдруг из них составилась снежная стена. Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё было укрыто белым пологом.

* * * * *

Брат Ивлеву радостно сообщил:
- У тебя есть возможность увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это не вызвало. Он был не значительным театралом. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У него не было на это средств и времени, потому он не любил ходить в театры. Толстой тоже не любил. Почему он должен любить? Представят какую-нибудь незатейливую историйку, потом дадут монолог с неглубокой моралью и непременным поучением, и… деньги давай.
Дверь открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Квартиру их условно можно было разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля полностью занимает одну комнату. В ней военный порядок. Вдоль стены стоят две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно прикладывать линейку. Вторая заправлена бантиком: на отглаженной простыне – она напоминает лист писчей бумаги, только что вынутый из пакета. На неё уложено одеяло, завёрнутое в другую простыню. Изюминка в том, что линии сгиба второй простыни строго параллельны. Папуля как-то пояснил, что служил в двух разных воинских частях. В каждой застилали кровать по своему – он застилал обоими способами, чтобы сохранить сноровку. Ивлев спросил у него: поставил бы он в эту комнату ещё одну кровать, если бы ему довелось послужить в третьей воинской части? Это не улучшило их отношения.
В его комнате не было излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой уже давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, неизменный тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – в других комнатах грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Он ревниво относился к своей комнате и выражал недовольство, когда кто-нибудь к нему заходил. Но туда не рвался никто.
У брата спального помещения, как такового не было. Спал он в общей проходной комнате – его диван был постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу давал лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем большую часть комнаты, серый компьютерный ящик и рядом монитор того же цвета. На полу у окна оранжерея: множество горшков с цветами из магазина на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.
В предназначенной ему комнате никто не жил. Там был склад разных, необходимых вещей, которыми он никогда не пользовался. На диван навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимались стопки книг. Многие лежали так, что корешки их не были видны и, поэтому, найти нужную книгу – было не просто. В изобилии присутствовали краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, какие-то колобашки замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят, уже в дубовой рамке. Женская голова на фоне горного кряжа. Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата.
В городе он устроил несколько таких схронов. Брат снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там было много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных или нужных для каких-то всегда таинственных, но не осуществлённых начинаний.
Нейтральная зона включала в себя кухню, туалет и ванную. Хозяйской руки не чувствовалось. Дешёвенькие обои поклеены были ещё при сдаче дома в эксплуатацию. Трубы, батареи, стены покрыты были налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. На кухне столик покрыт дешёвой клеёнкой, протёртой с одного угла, и колченогий табурет. Они жили здесь уже более пятнадцати лет.
Жилище многое говорит о своём обладателе. Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.
Ивлев отказался от кофе: посуда в засиженной мухами сушилке разнообразна, но больше было не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Ему всегда доставалась самая непрезентабельная чашка.
- Ты рано приехал.
Брат отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате диван собран, и постель с него убрана. Видны и другие признаки марафета: стёрта пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, явно из запасов Папули.
Кажется, он задумал пригласить её сюда после спектакля. Навряд ли, она уляжется с братом на этом нешироком диванчике в проходной комнате. Такая ночёвка и особе скромнее её не понравится. Не пришлось бы везти её домой? Вся катавасия затянется часов до двух ночи – успеть бы к разводу мостов.
Папуля включает телевизор. Полное впечатление того, что дикторша забралась в угол, и выставила из него своё милое разукрашенное личико; хочется посмотреть какие у неё колени, но вместо них под телевизором ящик с чернозёмом для цветов. Папуля тоже в приподнятом настроении, надел чистую рубашку, но ворот у неё обтрёпан и торчит ниточка.
Брат возвращается из душа с порозовевшим лицом.
- Куда вы так рано поедете? - вопрошает Папуля.
- Сегодня важно не опоздать, - заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.
Они и не опаздывают – машина останавливается у театра за час с лишним до начала спектакля.
- Сиди, жди, - командует брат и скрывается за дверью с надписью "Служебный вход". Возвращается он довольно быстро.
- Вот Марина оставила.
Он показывает две контрамарки.
Что теперь делать? Не сидеть же в машине?
С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку.
- Ты выпей, не стесняйся, одна то рюмка проветрится. С икрой ещё возьми…
Коньяк неплох. Разлившаяся в желудке теплота окончательно примиряет с происходящим.
- Вот – собираются уже.
Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.
Одна из них слишком мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная брюнетка – волосы у корней темнее; вторая крашеная блондинка. Идеальная пара.
После бутерброда с красной рыбкой можно послушать, что говорят. Брат кратко рекомендовал его. По тому, как его окинули взглядом, он понял, что говорить ничего не требуется. Рыбка, икорка, лимончик, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Стоит ли отвлекаться?
- Я вспоминала, как ты стоишь тут у окна и ждёшь Марину, - заявляет блондинка. Брата передёргивает. Он косит глазом, но всё хорошо слышно. Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях.
Вокруг брата собирается общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты невзрачно.
Раздаётся первый звонок. Публика тянется в партер. Зал почти полон. Прямо перед ними усаживается известный актёр, явившийся, когда погас свет, чтобы не привлекать к себе общего внимания.
- Узнал? - шёпчет брат.
Ивлеву понравился его потёртый пиджачок – в кино актёр выглядел элегантным франтом. Места были хорошие: по центру, ряду в десятом. Видно всё и задирать вверх голову не надо.
Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись лет десять. Потом из спальни появилась девушка в шортах, сразу же объявила, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – тут же застеснялся папашиного внимания. Вот-вот в квартирку, в которой всё происходит, должна нагрянуть папенькина жена, бывшая, разумеется. Приедет из Калифорнии. Короче говоря, собралась семейка.
Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало ясно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.
- Пьеска то не в жилу, не распереживался бы братан – подумал Ивлев.
Внешне брат был спокоен, но кресло под ним жалобно скрипнуло.
Пошёл её монолог. Она его провела ловко. Начала с упрёков своему бывшему сожителю в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его, дурня, всё равно любит. Она так и выкрикнула в зал:
- Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?
Был брошен взгляд в зал, в сторону брата. Он спрятался за спину известного актёра, подальше от создавшегося напряжения.
- Ну, так куда ни шло – вселяет надежду, - ободрился Ивлев.
После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносил мучения от разных медицинских процедур.
Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили, а герой встал у рампы, и только лицо его было выхвачено прожектором из темноты.
Последний монолог. С первых слов стало ясно, что это очередное наставление зрителю о том, что ценно в жизни, а что не очень.
Ивлев наклонился к брату, и попросил номерки, чтобы попасть в гардероб до того, как там соберётся очередь.
- Сиди, - приказал брат, - нам всё равно Марину ждать.
Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и они. Стайка девиц толкалась в коридоре. Они стояли, молча, ожидали. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Долго ли ждать? Не пришлось бы, околачиваться в этом фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Когда он появился, вид у него был несколько удручённый.
- Она не скоро освободится, - возвестил он всем присутствующим, - первый прогон – им всё обсудить надо.
Он сделал стайке ручкой. Ивлев повторил его жест.
В машине брат молчал – расстроен был отсутствием продолжения. Но решение принималось в сферах для него недоступных. Ивлев похвалил пьесу, но сдержанно, чтобы похвалы не показались чрезмерными. Он высадил брата у дома, и покатил домой.


* * * * *

Хотя и поздний был час, но раздалась трель телефона. Звонил "боевой товарищ". Более двух недель она не звонила, и он подумывал уже о том, что она у него больше не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но лучше было, когда она приходила время от времени. Он ей сообщил, что с трудом переносил разлуку.
- Это означает, что мне можно приехать?
Именно так. Для своих лет она была необычайно догадлива.
- Хм, - говорит трубка, - мне потребуется минут сорок на дорогу.
В магазине, напротив, он купил пива и какой-то еды. Полез в ванну, лежал – грелся. В тёплой ванне он не испытывал недовольства прошедшим вечером, но эмоциональный фон дробился. Что-то беспокоило, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи.
Когда раздался звонок в дверь, пар валил из кастрюли с сосисками и на столе стояли две тарелки. Она поцеловала его замёрзшими губами, сняла пальто. На ней тонкий свитер и короткая юбка. Он в первый раз видит её не в брюках. Ей это идёт – у неё красивые ноги.
- Ты раньше не замечал?
- В кровати ноги плохо видно, - опустил он тему.
- По какому поводу праздник?- она указывает на тарелки и пиво.
- Это не праздник. Я теперь всегда так живу.
- Она садится на табурет, подкладывает под себя ногу, плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость её тела скрывает неловкость позы. Он кладёт в тарелки сосиски, ставит на стол бутылку с кетчупом. Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана.
- Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочкам.
- С девочками?
Ивлев задал вопрос строгим голосом.
- С подружками, по институту, а если бы со мной был какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Но есть хочется. Там такие цены!
Она улыбается одними глазами, натыкает сосиску на вилку, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и, долгим плавным движением, слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд – каково впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь оказывается почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.
- Подожди ты, - он прерывает её, и наливает пива.
- А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. - С тобой и отвлечься нельзя.
- Ты раньше вела себя серьёзнее.
Она смеётся.
- Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?
- Сколько угодно, а что?
- Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?
- А, ты об этом – я не так тебя поняла, - она нисколько не смущена, - даже не знаю, как тебе сказать. Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе между прочим.
- Правильно сделала.
- Чего тут правильного? А ты чего этим интересуешься.
- Видел, с каким напряжением одна девица смотрит на парня своей подруги.
- Ну…, мы вообще нежнее мужчин: любим погладить кого-нибудь, поласкаться.
Последние слова она растягивает...
- Когда никого нет – почему бы не позаботиться о подружке, чтобы совсем не засохнуть.
Он улыбается, она замечает это и прыскает со смеху.
- Подумаешь - взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, - что тебе до этого? Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.
- Того мне только и не хватает.
- Ты же называешь меня - товарищ?
- Это от тоски по добрым старым временам.
- А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.
Они угомонились только под утро, и проспали до двенадцати, и сели пить кофе, и сидели на кухне, он в брюках и футболке, она в свитере на голое тело, когда позвонил Папуля. Голос его был обеспокоенный:
- Уехал куда-то с Женей, - сообщил он - они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них включить. Ты не знаешь что это такое?
Он, естественно, не знал.
– Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что позвонить тебе времени не было.
Время то было, да брат, видимо, не хотел говорить, что у них приключилось.
- Наверняка что-то связанное с электроэнергией, - успокоил он Папулю.
- Да что-то они слишком спешно свалили эту самую электроэнергию оплачивать?
До двух часов ещё было время.
- Неприятности? – она уловила нерв в его голосе.
- Не у меня – у брата.
- Это, который больной. Смотри, я оденусь быстро, если тебе надо ехать.
- Не спеши, он ещё перезвонит.
- Тогда поздно будет. - Она скрывается в ванной, пускает в полную силу душ. Вскоре, обернувшись полотенцем, она мелькает в комнату. Ещё есть время выпить по чашке кофе.
Он подвозит "товарища" к ближайшему метро и они нежно прощаются. Она не говорит, когда позвонит. Он не спрашивает об этом.
У ангара стоял блестящий джип, видимо, Беспалого. Брат у дверей. Рядом с ним человек в кожане и кепке. Он поворачивается в его сторону. Глаза жёсткие – не смотрят, а цепляются, и цветом они похожи на долларовые купюры. Этот ради того, чтобы "только крутилось", и пальцем не пошевелит.

* * * * *

Ему было о чём подумать, зависая в дневных пробках.
Брат и его друг детства Стас, давно уже, лет пять тому, купили по участку под строительство дачных домиков. Достижения их соответствовали вложенным усилиям. Всё было, как на диаграмме. Высился дом Стаса и рядом зарастал лопухами фундамент, который "ляпнул" брат. В денежном выражении разрыв был ещё больше. Но он тоже предприниматель и деловой человек. Оба они, были в одном ранге. Ему, как деловому человеку, не страшны временные сложности: каких-то десять - пятнадцать тысяч долларов не имели решающего значения. Он перекрутится.
Теперь актёрка. При положении брата ему нужна видная жена. Такому человеку как он, не солидно жить со скромной работницей банка. Но актерке больше подошёл бы крепкий парень на "Мерседесе", а не сердечник с долгами.
Живопись брата тоже пришлась неудачно. Он понимал себя художником – ну, немного непризнанным. Так бывает. Его замыслы – их немного, больше было желания их замыслить – когда-нибудь осуществятся. Лет двадцать он готовил их реализацию, но появлялись поводы для отсрочки. Теперь вот болезнь, которую надо переждать. Всё это было пустое. Никаким художником он никогда не был. Мог нарисовать что-нибудь похожее на куб с тенями – не более.
Сколько он протянет ещё? С лица брата исчезла отёчная одутловатость и неприятная синева. Он часто улыбался и был более подвижен. Говорил уже без запинки. Все надеялись на лучшее. Он буквально грезил строительством домика на том самом ляпнутом фундаменте. Днями напролёт он рисовал его на компьютере и был очень доволен собой и своим занятием.
О врачах он говорил, что они поверхностно смотрят на вещи. Лечащую свою он поймал на рассуждении о крепости сигарет. Как-то она сказала, что две три сигареты в день – не вредно, и крепкий табак действует на организм так же, как слабый. Ничего подобного. Крепкие сигареты он курить не может: от одной двух затяжек чувствует боль в левом подреберье, тогда как пару слабеньких сигарет выкуривает с удовольствием.
Беспокойство Ивлева о незавидном положении брата усилила одна пассажирка. Её светло-серый плащ он заметил издали. Рядом с ней, прямо на тротуаре – поместительная сумка. Было около восьми вечера. Куда может спешить в такое время симпатичная девушка с большой сумкой? Может быть, сбежала от мужа или любовника? Деньги за поездку предлагает небольшие, но ей надо в больницу. Она больна – температура высокая.
По виду не скажешь. Лицо свежее и никаких признаков жара. Выговор у неё странный: тянула гласные, и ударения делала не всегда там, где надо. Так говорят на юге, в Крыму.
В сумочке звонит мобильник. Она быстро находит нужную кнопку и отключает его.
- Друг звонит, - поясняет она. - Я ему сказала, что уеду на недельку. Волнуется. Где, что, с кем? Много задаёт вопросов.
- Так в больницу же?
- Ну и что? Ему, зачем знать, что у меня болит что-то? Он должен думать, что я здорова. Пусть поволнуется, подёргается, как следует.
- Не обидится?- спрашивает он.
В ответ ему следует лукавая улыбка:
- Пусть обижается. Это способствует... - Её перебивает ещё одна телефонная трель. Она опять уверенным движением находит аппарат. - А то он со своей жёнушкой слишком хорошо себя чувствует. Надо его подразмять немного.
- Вам виднее.
- Полежу в больнице, отдохну немного. На работе замучили. С таким трудом удалось устроиться. Сначала я вызвала неотложку. Иди к участковому. Там очередь на два квартала. Сделай, говорит все анализы. Это же надо в поликлинику целую неделю ходить. Хорошо есть знакомые – уговорили врачей взять без анализов.
Голосок у неё довольно звонкий. Ей опять звонят.
- Пожалуй, отвечу.
Она ничего не говорит в трубку, только слушает напряжённо. Лицо подёргивается в нервном движении.
- Нет, - вдруг резко выкрикивает она, - тебе то что? Я? Да. А вот тебе это должно быть совершенно безразлично. Твои чувства? А в чем они выразились за последнее время?
Уверенно кладёт телефон в сумочку. Трель мгновенно раздаётся снова. Она опять отключает сигнал.
- Надо выдержать – перебить темп, - поясняет она, - а то пошёл нахрапом. Должен меня слушать, а не говорить. Хороший парень, много работает, но попивает. Его можно понять: крупная фирма, оптовая торговля, постоянный стресс. Не досмотрел – потерял. Такими деньгами крутит, что жуть берёт.
- А сама чем занимаешься?
- Секретарь – референт. С двумя языками - французским и итальянским. Много приходится работать в Швейцарии.
Быстрый взгляд – понять какое это произвело впечатление. Посредственное. Некоторая резкость движений и произношение вызывали сомнения. Она и на родном языке говорит с акцентом – а на чужом?
- Так много всяких встреч, приёмов, фуршетов. Кручусь как белка в колесе.
Опять раздаётся телефонная трель.
- У–у, - задолбал совсем. - Она порывисто выхватывает телефон из сумочки. - Ну что тебе?
Теперь она слушает без напряжения, улыбаясь.
- Куда еду? К друзьям еду. Отдохнуть немного. Друзья мои не то, что ты – они обо мне позаботились. Да, может быть и мальчики. Да позаботятся, а ты вали к своей жене.
Следует весомая пауза. Вдруг, она всхлипывает и взрывается резким визгливым плачем. Видимо с той стороны её пытаются успокоить. В этот момент она поворачивается ко мне и подмигивает заговорщически. Потом она опять внимательно слушает и подносит указательный палец к губам, показывая, что надо молчать. Следует ещё одно трагическое всхлипывание – за ним идёт текст:
- Я всё время одна. Ты мне подарил, да я помню. Телевизор меня не радует. Я помню, как было, - опять жалобное всхлипывание. - Будет? Не знаю я, что будет. Мне так одиноко и грустно. Одна я в этой жизни. Не на кого опереться. И ты тоже. Ты только кричишь на меня. Да. Ты сам не замечаешь, что и как делаешь. С женой своей ты тоже так обращаешься? Чего я от тебя хочу?
Пауза, как точка между двумя предложениями.
- Ничего я от тебя не хочу. - В голосе одна сталь. - Придурок. Да таких как ты деловых людей на базаре пучок по рублю. Недоумок. Кретин. Как только жена тебе деньги доверяет, когда в магазин посылает. Господи, угораздило же связаться.
Последнюю фразу она не говорит, а воет трагически. И опять поднимает палец, чтобы он не брякнул что-нибудь в утешение, а на той стороне не услышали.
- Всё отстань от меня, отстань. Не хочу видеть тебя никогда больше. – Она плачет в трубку. – Всё! Я сказала. Нет. Никогда.
И прячет трубку глубоко в сумку.
- Теперь не буду отвечать часа два. Пусть переварит сначала.
Она произносит это ровным голосом, без надрыва, через мгновение улыбается:
- Хороша? А? - она явно довольна собой и ей хочется услышать слова одобрения.
- Да-а, - Ивлев тянет гласную, стараясь вложить искреннее восхищение. - Высший пилотаж. А если не позвонит?
- Куда он денется? - она потягивается в кресле.
- Ай, молодца. - Хвалит он. - Как по нотам. Видно опытную руку.
Она смеётся, сбрасывая напряжение. Смеётся и он. Они уже подъезжают к больнице, охрана зевает у шлагбаума. Он без спроса проезжает на территорию и останавливается на пандусе приёмного отделения.
- Давай сумку помогу донести – больна, всё же.
- Не надо, - отвечает она. - Там делов – халат и тапки. Мне ненадолго – по женскому делу. Давай. Удачи на дорогах.
- Тебе того же.
Она хихикает в ответ.
Как врала мастерски! Лох на той стороне наверняка принял всё за чистую монету. Приём известный: всё кончено – пусть помучается. Потом она лёгким движением вытащит его из ямы, чтобы порадовался солнышку.

* * * * *

Обсудить дела брата Ивлев мог только с одним человеком – со Стасом. Он учился с братом в одном классе, и часто заходил к ним. Детство их прошло в соседних домах. Иногда он удостаивал его краткой беседой или дружеским подзатыльником, что было ему одинаково приятно – всё же внимание со стороны старшего.
Они вместе рыбачили. Стас обращался к нему с мелкими просьбами по инструментальной части, и был им очень доволен.
Разыскать Стаса ему удалось не сразу. Он поменял и квартиру, и офис. Проше всего было бы спросить его телефон у брата, но он не хотел придумывать причину для их встречи – врать попросту говоря. Последовали бы вопросы. Не скажешь же, что хотел поговорить со старым другом про актёрку и возможные его долги.
Помог случай: он увидел на улице фургон с рекламой фирмы Стаса. Там был указан какой-то телефон. Набрал номер, и услышал металлический женский голос. Интонация его была изначально недоступной – почти презрительной. Надо было сказать что-то неординарное – пробиться в сознание этой дамы, и он попросил:
- Позовите, пожалуйста, Стасика.
Воцарилось гробовое молчание. Наконец на другом конце трубки сообразили:
- Стас Николаевич сейчас очень занят. Вы, по какому вопросу?
- По оптовым закупкам, разумеется.
- Я сейчас соединю Вас с оператором. Что Вас интересует?
- Мне не надо оператора, мне нужен Стас.
- Стас Николаевич оптовыми закупками не занимается, и его сейчас нет на месте.
- Тогда передайте, пожалуйста, Стасику, что я обязательно должен с ним связаться. Я здесь проездом из Китая в Германию. Пусть он мне позвонит по телефону – он называет номер – или я буду ждать его по адресу – он даёт адрес их старой квартиры.
- Вы записали?
- Секундочку, дописываю. - В голосе слышна ироничная нотка.
- Рекомендую правильно оценить ситуацию. В течение трёх дней я буду находиться в вашей стране, и если узнаю, что моя просьба будет проигнорирована, Вам это будет стоить рабочего места. Мои отношения со Стасиком позволяют Вам это обещать. Он не раз обедал у нас на кухне в коммунальной квартире на Московском проспекте. Тогда его все звали Стасиком. Вам же вольно называть его как захочется.
Простите, - спохватывается трубка, - последние цифры я расслышала не достаточно чётко.
- И адрес записать не забудьте.
Он назвал улицу и дом, в котором была та коммунальная квартира, в которой они жили раньше. В старом адресе намёк на то, что он звонил из прошлого, по делу, не связанному с фирмой.
Сложность дозвона поколебала его надежды на доверительный разговор. Но вечером в его квартире зазвонил телефон.
- Как ты пробил мою мегеру? – это был первый вопрос.
В четыре часа следующего дня он входил в его офис. Встретили его приветливо и провёли в кабинет с широким столом. Стас быстро просматривал бумаги, подписывал.
Кабинет обставлен светлой мебелью. На полу мягкий палас, на стене тонко сработанный пейзаж: солнышко светит над морским пляжем. Стас сидел в мягком кожаном кресле. За ним поместительный шкаф с конторскими папками на полках, но не из грязного картона, которыми раньше в изобилии была укомплектована любая бухгалтерия, а с весёлыми корешками из разноцветной пластмассы.
- Рассказывай, как поживаешь?
Ивлев пожал плечами, поскольку не мог сообщить ничего интересного о своей теперешней жизни. Брату уже лучше – похоже, выкарабкается. А что касается своих обстоятельств – то хвастаться нечем. Его контору практически прикрыли.
- Как быстро течёт время: вчера ещё бегали в школу, а сегодня уже инфаркты. Немного ещё и начнутся проводы в последний путь.
Это было чем-то новеньким – раньше он не опускался до констатации общих мест.
- На рыбалке давно был? – это верный ход.
- Не спрашивай. Накупил спиннингов, блёсен, а когда воду видел – не помню. Ты же был на Бугре – пятьсот метров до озера. Я купил лодку: так у лесника и болтается где-то.
Волна прошелестела по песчаной отмели и провалилась в песок. Весёлой кампанией они рыбачили на Ладоге. Это подвинуло Стаса купить участок в тех местах и построить дом. Брат появился там позже. Он не ловил рыбу, и примкнул к Стасу уже в качестве дачника – купил участок рядом. Они предлагали и ему, но на строительство денег у него не было, да и времени тоже.
- А как твой дом – достроил?
Этот вопрос ему тоже нравится.
- Почти готов. Остались мелочи. Держу там сторожа и двух собак. Точнее сказать повара. Он собак кормит, и присматривает за ними, а они уже присматривают за домом.
Он перекатывается на кресле к шкафу, открывает дверцу. Внутри видны бутылки и стаканы. Ещё одна новация: раньше Стас если и выпивал, то не держал спиртного. Он ставит два стакана на стол.
За рулём? Ничего страшного, можно оставить машину здесь. Постоит ночь под охраной. Ничего с ней не случится. Посидим, побеседуем.
Выпивка поможет откровенной беседе. Стас наливает, потом пружинисто встаёт. Нужен тоник. Он быстро возвращается с двухлитровой бутылкой в руках. Сейчас и бутерброды будут.
Стас оживлен, как любой желающий выпить. Когда они проглотили отдающий ёлочкой напиток и запили тоником, он говорит:
- Не то чтобы увлекаюсь, но без этого нельзя. Свалишься иначе.
Входит длинноногое существо в короткой юбчонке и ставит на стол поднос. На нём тарелка с бутербродами и соусник с кетчупом.
- Кофею, Стас Николаевич?
- Не надо, золотце – иди домой. Надумаем, так сами справимся.
- Кофеварку не забудете выключить?
Звучит учтиво и вопросительно.
Стас дожидается её ухода. Как только за ней закрывается дверь, он хватается за соусник, обильно поливает кетчупом бутерброд.
– Ешь, давай, а то не останется.
Он жуёт по-мальчишески быстро, глотает большие куски.
- Между собой-то ладите?
- По-разному бывает.
Отвечает Ивлев с набитым ртом.
Стас налил по второй. Выпили до дна, не разбавляя. Джин теплом разлился по венам. Ещё дожёвывая бутерброд, он переходит к делу.
Начинает с почтительного политеса: ему нужно сочувствие для откровенной беседы. До него доходили вести о том, что между Стасом и братом пробежала кошка. Не надо бы спрашивать об этом, но вокруг брата собрались непонятки. Не болел бы он – не стал бы и вопросы задавать.
- Спрашивай, не стесняйся.
В глазах его светится понимание.
Кого? Беспалого? Знает прекрасно. Деляга высшей марки. За копейку удавится. Дела ведёт жёстко, расчётливо, всегда с дальним прицелом. Цех у брата с ним на паях? Ты что? Откуда такая информация? Цех полностью принадлежит Беспалому. Ну, возможно, один - два станка не его. Остальное Беспалый выкупил ещё два года назад. Эту канитель и Стасу предлагали, но он отказался. Убыточные предприятия он не покупает. Почему убыточное? По определению. Цех этот планировали как сушилку для дерева. Пока торговали кругляком, всё было в порядке. Надумали торговать доской – она частенько оказывалась влажнее, чем надо. Приходилось сушить. Несколько таких сушилок устроили в порту. А эту планировали для железной дороги. Там и ветка была раньше, да рельсы все от бездействия перекосило. Перепрофилировать? Производить из дерева что-нибудь другое? Практически невозможно: большая площадь - высокая арендная плата. Слишком энергоёмкая сушилка. Место неудобное. Вроде бы в городе, а прямого транспорта нет. Не всякий приличный рабочий согласится туда ездить. Всё вместе ничего не стоит. Он говорил это брату, но тот его не послушал.
Беспалому денег не нужно? Стас откидывается на спинку кресла и хохочет. Беспалый деньгами не интересуется? Смешнее трудно придумать. Брат что – действительно в это верит? И много должен? Там по-другому не бывает. Откуда знаю. Да брат просил у него деньги. Не много – пять тысяч, но всё же.
Стас наливает ещё. Неприятно получить подтверждение того, что брат путается в долгах. Он чувствует уместность вопроса, но джин гонит не только кровь по жилам:
- Скажи, а почему вы перестали работать вместе?
Стас смотрит серьёзно.
- Тебе как сказать: честно или по справедливости?
Старая шутка.
- В последнее время они не часто видятся. Была работа, не до него было, всё время в командировках.
- Прикрыли фирму?
- Заморозили.
- Есть разница?
- Чего-то ещё делают.
Он готов дать Стасу уйти от вопроса. Его ответ важен, но можно обойтись и без него. Но Стас выказывает своё расположение – возвращается к теме:
- Твой брат стихийный коммунист. Кто по глупости с партийными ребятами связывается, кто по хитрости и беспринципности. Но есть и такие, для кого это единственный способ существования. В одиночку они выжить не смогут. В тусовочке: хорошо ли – плохо ли, но всё само собой образовывается. Кто-нибудь, да сделает за них то, что надо сделать. Тебе неприятно это слышать, но ты сам напросился.
Ивлев ожидал что-то подобное.
- Ты же знаешь как с ним трудно. Собственная лень, у него выведена из недостатка в достоинство, какого у других нет. Ну не любит он и не умеет работать, так это полбеды. Но он искренне уверен, что за него должны работать другие. Он удивляется и негодует, когда они этого не делают. Мне надоело тянуть лямку и получать за это иронические улыбки: брось, мол, из-за ерунды возмущаться – старая дружба дороже. Я и взбрыкнул, как лошадь. Он свою часть работы не сделал. Всё встало. Мне пришлось крутиться как белке в колесе, а когда всё нормализовалось, разумно было принять меры, чтобы такое не повторилось. Разойтись – единственный способ сохранить дружеские отношения.
Стас подливает в стаканы ещё.
Появляется механический молодой человек, кладёт на стол лист бумаги и безмолвно исчезает. Стас впивается в листок глазами. Через мгновение он поднимает брови, комкает бумагу и бросает её в мусорную корзину.
- Хорошо, что ты пришёл, а то просидел бы лишний час ради этой галиматьи. Ну, теперь я свободен.
Он отхлёбывает солидный глоток.
- Что бы ты посоветовал брату?
Вопрос важный, но звучит слишком прямолинейно. Надо было как-то по-другому сформулировать. Стас даже дёрнулся.
- Как что? Долги отдавать. Что же ещё? Я могу подождать, а Беспалый ждать не будет. Ты знаешь, что он отделывает квартиры и после этого их продаёт.
Ивлев не знал этого, но кивнул утвердительно.
- Откуда они у него берутся – не все конечно, но часть – не догадываешься? Внуши ты своему умнику, что лучше заплатить, пока на него счётчик не повесили? Чем платить? Подо что занимал, тем и платить. И чем скорее, тем лучше. Он, когда у меня деньги брал, про комнату говорил, про ту самую, в которой вы жили на Литейном, пока квартиру не получили. Большая комната в центре. Тысяч десять дать могут. Пусть продаст и деньги отдаст, кому должен. Я подожду, пока у него дела выправятся. Ты пойми – продолжил он проникновенно – платить за него я не намерен. Я его предупреждал. В делах это дорогого стоит. Я ему уже денег дал. И дал именно для того, чтобы он с долгами расплатился. Но куда он их дел, и почему долг увеличился? Больше я ему давать ничего не намерен. Не уверен, что он и эти отдаст.
Он замолчал, оценивая сказанное, и добавил:
- Быков я для него расставил.
Ивлев не понял, что за быки такие, где и зачем их надо было расставлять? Но пьяные мозги уже ворочались плохо, и он не спросил об этом. Минут сорок они обсуждали рыбалку. Успели ещё, по крайней мере, раза три подлить в стаканы. Неприятный осадок от беседы смылся кристальным напитком, с привкусом ёлочки. Вереска, а не ёлочки, поправил Стас. Ёлки, а не вереска – Ивлев твёрдо стоял на своём.
- Стас, ты с Мариной знаком?
- С актрисой? - По его лицу проскальзывает улыбка. - Она училась вместе с моей женой в Техноложке. Осилила два курса и поступила в театральный. Да, согласен, что как-то странно у них всё это. Наверное, им так удобнее. Ей надо она пользуется – почему бы и нет.
После паузы добавляет с предельной откровенностью:
- Дурит она ему мозги, а ему это нравится. Мне так с самого начала казалось.
Следует пьяно резкий переход:
- Едем ко мне домой, у меня там ещё есть бутылка джина, но другого сорта. Ирина тебя хорошо примет, она тебя помнит.
- Куда там – надрались уже, - Ивлев не хочет появляться в доме старых друзей на нетвёрдых ногах.
- Всё равно недовольство моим состоянием будет высказано.
Стас встаёт, его ведёт в сторону. Он обходит стол и преувеличенно свободным жестом нажимает кнопку на селекторе. Видно, что он пьян. Покачиваясь, он договаривается, чтобы их отвезли домой. Шофёра уже нет, но у одного из охранников есть права и он готов с нами прокатиться. Они долго одеваются. Ивлев помогает Стасу надеть куртку и в коридоре поддерживает его под локоть, но тот вдруг вырывается.
- Забыл закрыть сейф, - бросает он на ходу.
Из кабинета он возвращается с недопитой бутылкой джина и предлагает хлебнуть из горлышка. Зачем отказываться – всё происходящее мило и приятно.
Машина уже стоит у крыльца. Хорошая машина – новая, иностранная. Стас поясняет, что, по его мнению, Мерседесы – жлобство, потому бритоголовые их и любят.
Они пьют джин из горлышка по очереди. Водитель над чем-то смеётся. Стас просит отвезти сначала его.
Он уже смирился с нежеланием заходить к нему в гости. В какой-то момент он чуть трезвеет и говорит без всякой связи с предыдущим:
- Не сможешь ты ему ничем помочь. Мы все под колпаком.
Ивлев опять не понял, о чём он говорил. Алкоголь путал сознание. Стас вышел из машины. Он тоже вышел – проститься и пересесть к водителю. Ещё одно приглашение зайти в гости и пустая бутылка летит в кусты. Она звякает обо что-то, но не разбивается – катится дальше.
- Цела, - говорит Стас, - плохая примета.
Они крепко обнимаются. Крепко обнимаются ещё раз. Стас шагает к дому нетвёрдо, оборачивается, машет рукой.


* * * * *

На Новый год работа не заладилась. Что случилось с карбюратором, он так и не понял. Почистил вроде, отрегулировал – никакого толку. Поменял бегунок, проверил зазор – лучше не стало. Не поедешь же работать на машине с вибрирующим мотором.
Брат собрался в гости к актёрке своей. Папуля вообще не любил этот праздник. Ивлев подумал о том, что планета наша ровно год тому назад находилась в отношении солнца приблизительно в том же месте, ни к чему его не обязывает. Звонил Никита, но ехать к нему на дачу, на автомобиле с чихающим двигателем, тоже показалось проблематичным.
С утра он сварил овощи для праздничного винегрета. Когда стемнело заправил его майонезом, и открыл бутылку вина. Основательно поел и выпил стаканчик. Подумал об одиночестве. Нужна привычка. Привыкнешь, и оно не будет казаться тяжёлым. Сегодня, конечно, взяток мог бы быть фантастическим, но он устал, и мотор с перебоями. Подсознательно он уже был согласен с тем, что прокрутит баранку ещё, как минимум, год. Потом, может быть, ещё один, за ним следующий и так до старости. Лет на двадцать его ещё хватит. Ничего лучшего не предвиделось. Не такой плохой удел, как может показаться на первый взгляд. По крайней мере, сам себе хозяин, когда захотел, тогда и поехал работать.
Раздался телефонный звонок. Звонил Боевой товарищ.
- Ты дома? - спрашивает она.
Где же он ещё, если берёт трубку.
- Ты хочешь приехать?
- Возможно. Пока не решила. Да, с Новым Годом тебя.
Говорит она вполне трезвым голосом. В трубке фоном слышно разухабистое гуляние.
- Спасибо, тебя тоже.
- Так ты в ближайшее время никуда не уходишь?
- Нет. Я сижу смирно и жду тебя.
- Ты хочешь, чтобы я приехала?
- Я мечтаю об этом.
- Хм – хмыкает трубка, - я подумаю.
Было бы неплохо. Скрасила бы печальное настроение. Но наверняка в компании найдутся желающие проводить её и так далее. Хотя у молодых людей в этом возрасте, денег, как правило, немного и со свободной жилплощадью проблемы.
Через полчаса снова звонок:
- А ты бы мог за мной приехать? - чувствуется некоторая тяжесть в голосе.
- Ты спятила – новогодняя ночь. Я выпил уже две бутылки вина.
- А как же я доеду?
- На такси. Поймай такого же извозного, как я.
Трубка некоторое время молчит, пробиваются чьи-то голоса.
- Девочки говорят, что, скорее всего, ничего не получится.
- А что говорят мальчики?
- Они все кретины – нечего их и слушать. Какое тебе дело до того, что они говорят?
Последнее она произносит с некоторым задором. Дальше следуют однообразные гудки.
Через пятнадцать минут ещё звонок.
- У меня денег нет, чтобы расплатиться.
По тому, как это сказано, всё ясно.
- Ты где?
- Девчонки, а мы где? - Кричит она громко, обращаясь за подсказкой.
- Мы у Финляндского вокзала.
Это довольно близко.
- Дай триста и любой привезёт.
- У меня столько нет.
- Подъезжай прямо к моей парадной. Я буду там стоять с зажатыми в руке деньгами.
- Всё, я поехала.
- Ты улицу помнишь?
- Да. Бестыжевская называется.
Даже если она так и скажет – любой поймёт, что она говорит о Бестужевской.
Через пятнадцать минут он вышел на улицу. Вскоре из-за угла появляется жигулёнок, раскрашенный не в два, а даже в три цвета. За рулём такой же, как он извозной.
Ивлев протянул в окошко триста рублей.
- Добавить бы надо, патрон, - говорит водитель солидным голосом.
За его извозную практику его, как только не называли. Был он и шефом, и мастером, разумеется, и командиром. Один пьянчуга, почему-то называл его капитаном. А вот патроном он стал впервые.
- Я к Вам с Новогодним подарком, а Вы лишнюю стоху жалеете, - ломает он его дальше.
Ивлев протянул ему ещё одну купюру.
- Жаль за Вас, что Вы сегодня не выехали: нормально шинкуется. Она мне рассказала по дороге.
Поясняет он свою осведомлённость.
- Да трамблёр на куски развалился.
- Ваша? - он указывает на копейку. - Живая ещё, побегает.
В это время подарок самостоятельно выгружается из автомобиля.
- Ну, полечу. С праздником.
- С праздником.
Для него время – деньги.
Стоит деревце, качается на ветру. Он взял её под руку. Потянулся чмокнуть в щёчку, но от неё выразительно пахнуло коньяком.
- Вот, - сказала она с усилием. На дальнейшее её не хватило.
Он подвёл её к парадной. Она шла довольно уверено, надо было только немного направлять её. В квартире она проявила себя лучше: сняла пальто. Он принял и повесил на плечики; расстегнула молнии на длинноносых сапогах, таких у неё раньше не было; один сапог она даже сняла, и так, не снимая второй, проковыляла на кухню и уселась за стол.
- Я для тебя со стола бутылку коньяка стырила, - сообщила она. И достала из сумки уже початую бутылку. - Мне чего-то уже не хочется. - Она помолчала набычившись. - Мне бы лучше пойти поблевать.
Сапог с расстёгнутой молнией он снял с неё и помог добраться до ванной. Судя по вскоре донёсшимся оттуда звукам, дело наладилось.
До самого утра он возился с ребёнком, приводя его в чувство. Напоил её крепким чаем. Первый стакан незамедлительно оказался в унитазе. Когда жидкость стала приживаться в желудке, помог ей раздеться и засунул её в ванну. Воду сделал не горячую, но постепенно подогрел, а потом облил её из душа холодной водой. Это оказалось действенным средством. Она громко визжала. Он вытер её насухо махровым полотенцем и отнёс на диван. Она тут же уснула и во сне дышала ровно. Сам тоже выпил немного коньяку, выкурил пару сигарет, и уснул в кресле.
Утром она позвала его. Неоспоримое преимущество молодости – быстро проходящее похмелье. Он выключил телефон, чтобы никто не мешал им звонками. Новогодняя ночь прошла безрадостно, но первый день того года вызывал у него приятные воспоминания.

Второе число тоже не рабочий день. Никита опять звонил – приглашал. Вчера боязнь сломаться тёмной ночью на дороге перевесила желание праздничного общения. Что мешает приехать прямо сейчас? Да он не один. Так приезжайте вместе. Жена уже на работе. Истопим баньку, погуляем по свежему воздуху. Погода – прелесть. Солнышко светит.
Почему бы и не поехать? Всё лучше, чем сидеть в квартире. Жена его работает, а то не пригласил бы, тем более с подружкой.
Он быстро проверил контакты, почистил свечи и мотор зашелестел лучшим образом. В чём было дело – почему шли перебои, он так и не понял. Но, какая разница. Погода была хорошая, и они покатили размеренно.
Работа стояла у дороги. Многие ещё продолжали праздновать. Радовало солнышко после долгих вечеров и ночей с желтыми фонарями.
Никита встретил их у ворот своего небогатого поместья. Трубы, над домом и баней уютно дымились. Пиво, колбаса и пара килограмм апельсинов, для праздничного настроения. Не заходя в дом, пошли смотреть лыжные гонки. Молодые парни бежали на лыжах мимо болеющей публики. Зрителей чуть не сбивало с ног ветром. Но всё это быстро наскучило – бегут куда-то. Фамилий лыжников они не знали. Даже не знали, какую они бегут дистанцию. Небо подёрнулось дымкой – лучше скорее к дому в тепло.
Особого энтузиазма баня не вызывала – уже сказывалась праздничная усталость. Никита вообще отказался, сославшись на вчерашнее продолжительное в ней пребывание. Он приготовил чаю. Сели у камина. Дрова горели ровным пламенем, наслаждаясь своим горением. Мгновение приятной расслабленности.
- Хорошее время, - похвалил Никита новогодние праздники. По настоянию жены он тоже не ездил на заработки. К ним приезжали гости, и ему было неудобно отсутствовать.
Подружка Ивлева возразила, что ей праздники эти не нравятся: Празднуют что-то, а что именно не понятно – разве что на календаре новая цифра появляется. Ивлев поучительно сообщил ей, что планета пришла в то же положение, относительно солнца, в котором находилась год тому назад.
- Прямо уж в то же? Расхождение, наверняка, составит пару тысяч километров.
- О-о. Это надо будет с брату рассказать. Он такие штуки любит. Ещё бы сюда перемещение душ прибавить как-нибудь. У тебя с моим братом могла бы получиться доверительная беседа.
- С ним мне только и не хватало беседовать.
Она поправила на себе широкую простынь. До двери в парную было два шага.
- Долго ты ещё с ней будешь? – спросил Никита.
- Не знаю, - признался Ивлев, - перестанет звонить и ладно.
Верил ему Никита или нет – какая ему была разница. Обсуждать это ему не хотелось. Зачем? Приятный был вечер. Праздник кончился, ещё час – полтора и поехать домой беззаботно, и никаких разговоров о политике и извозном житье. Да и Никита чувствовал себя утомлённо.
- Что жена скоро вернётся?
- Да, сидите сколько хотите. Хоть ночевать оставайтесь. Она и знать не будет, что вы приезжали, а и узнает – чего такого? От праздников устал. Алкоголь – баня. Увлёкся вчера немного. С утра жена мозги пилила. Она за меня знает, как всё должно быть. В любом действии нужен смысл, а у меня время проходит – без всякого внутреннего содержания. Смысл давно испарился куда-то. Гостей позвали: они говорили о чём-то. Мне кажется, иногда, что они не понимают о чём говорят. Всё пустота какая-то.
- Чего тут печалиться? Мне тоже, иногда, так кажется.
- Она у меня всё знает: что мне носить, что мне делать. Занимаюсь извозом – не нравится. Денег мало. Служил в конторе – тоже не хорошо. Денег ещё меньше. Всё давит на меня, давит – у меня своей головы нет.
Он подходит к окну, открывает форточку, гладкий рыжий кот прыгает на подоконник, оттуда на раму, выгибает дугой спину и пружинисто выскакивает на улицу.
- Во, видишь, и нет его, - констатирует Никита. - И проблем у него никаких нет. Хорошо живёт.
Молчит, наблюдает как кот пробирается по неглубокому снегу.
- Это не от бытовухи идёт. Моя жизнь образуется как-то. Я про другое. Мне иногда кажется, что не только я, а и другие, ничего толком не понимают. Делают, что-то, стараются. А что получится из их действий, либо не знают, либо просчитать не умеют, а то и не хотят понимать. Главное урвать что-нибудь. Как так получилось? Я думал порядок наведут, а только бардак устроили.
Он подливает себе чаю.
Через пару часов Ивлев прогрел автомобиль, чтобы не мёрзнуть в нём после бани. И фары выхватили из темноты занесённую свежим снегом дорогу.

* * * * *

О смерти Стаса ему сообщили в промозглый февральский день. Капель падала с крыш и облака клубились от самой земли. Не было ни дождя, ни снега – воздух казался сплошным водяным маревом. Он раньше обычного оказался дома. Глуховатый, незнакомый женский голос в телефонной трубке проговорил всё чётко, с точно расставленными интонациями. Расстреляли из автомата Калашникова в десяти метрах от парадной его дома.
На том самом месте они недавно прощались.
На кладбище жена – теперь уже вдова – Стаса прижала его руку к груди, лицо сжалось в мучительной гримасе. Он извинился за брата: не пришёл – болен ещё. Ему показалось, что его слов не поняли. Какая-то пожилая женщина заботливо поддерживала её за локоть. С другой стороны стоял краснолицый мужчина, при галстуке в дорогом пальто. Он отошёл от них.
Женский голос шепнул ему, что сына оставили дома. Там с ним занимается детский психолог. Для восьмилетнего мальчика это слишком тяжёлое зрелище. Говорила соседка по даче, так она отрекомендовалась. Она же ему вчера и звонила. Она повторила то же, что говорила в телефонную трубку, как будто добивалась, чтобы он это хорошо запомнил.
Все три дня была оттепель, но сегодня к сырости добавился ещё и пронзительный холод. Это определило краткость выступлений. Усопшего характеризовали как человека доброго, отзывчивого, готового помочь. Выделяли его порядочность и светлый ум. Не хватало только того, о ком всё это говорилось. Его бы это позабавило. На несвоевременность ухода напирали особенно. Призывали найти и покарать. Кто-то даже заикнулся о мщении. Заминка была в том, что не знали, кому мстить.
Закрыли гроб. Бритоголовые из охраны опустили его на широких чёрных лямках в зев могилы. Кто хотел, сыпанул горсть мёрзлой земли, услужливо приготовленную могильщиками в картонной коробке. Куски жёлтого суглинка разбивались о полированную крышку дорогого фирменного гроба. Послышались сдержанные всхлипывания, причитания, и провожавшие нестройно потянулись к выходу.
Соседка по даче – при ней, видимо, был муж – пожаловалась, что у них не завелась машина – им пришлось взять такси. Он предложил свои услуги. Заодно покажут куда ехать. Поминки будут не в офисе, а на новой квартире, в которую Стас неделю как переехал.
У выхода стоял автобус. Ирины уже не видно. Всем с мягкой вкрадчивостью командовала её сестра, приглашала занимать места. Волосы забраны чёрной косынкой. Он не видел её много лет. Ирина училась в параллельном со Стасом классе. Когда они поженились, Стас какое-то время жил у неё. Ивлев заходил к ним и там встречал девчонку с косичками. Она любила по-детски важничать, за что её называли – Катериной. Поначалу это казалось забавным, но потом утвердилось за ней. В хорошенькую округлую мордашку годы внесли строгость. Открывая дверь своего драндулета, он подумал, что к такому лицу пойдёт любая одежда, и траур тоже. Пока он разворачивался и выруливал среди других автомобилей, автобус уже уехал.
Говорить в таких случаях мучительно не о чем, и женская болтливость бывает уместна. Последовал рассказ о том, как позвонила сестра Ирины. Узнав всё, она понеслась к ним на квартиру, где было полно народу: следователи и милиция в форме. Они допрашивали всех, а её допросили два раза. Потом она просидела на телефоне весь вечер. Просто удивительно, как трудно бывает дозвониться до людей, когда что-то случается. Она подробно рассказала про оформление документов, про подготовку к похоронам и про магазин ритуальных услуг. К концу поездки Ивлев неплохо ориентировался в ценах на гробы, памятники и прочую похоронную утварь.
Начала она смущённой скороговоркой, но постепенно успокоилась. Речь её потекла размеренно и спокойно, с паузами, подчеркивающими отдельные места. Она сама чувствовала, что у неё хорошо получается. Её слушали, не проронив ни слова. Он перебирал передачи с растущим чувством благодарности к ней.
Машину пришлось поставить в квартале от дома, в котором Стас намеревался проживать. Ближе не оказалось места. Квартира располагалась на втором этаже. Потолки высотой метра четыре; много комнат. Начиналась она с большой прихожей.
Ирина оправилась немного и встречала гостей.
В большой комнате накрыт длиннющий стол с закусками и выпивкой. За ним восседали гости, из тех, кто важнее. Поминающие уже действовали: один что-то проникновенно говорил, остальные держали перед собой вразнобой налитые фужеры и рюмки. Свой потёртый кожан Ивлев оставил в машине, понимая, что соберётся публика, в которой он будет выглядеть слишком демократично. Он собирался только засвидетельствовать почтение и свалить потихоньку.
Справа от входа в комнату располагался поместительный буфет. У него, открывая бутылки, суетился человек в белой рубашке с бабочкой и в чёрном жилете. Двое других, такого же вида, сновали вдоль стола.
В углу скромно притулилась секретарша, та самая, которую он видел в офисе Стаса. Несколько дюжих охранников стояли рядом с ней. Создавалось впечатление, что они её охраняют. Здоровенный краснолицый мужчина – тот, который на кладбище был рядом с Ириной, стоял чуть в стороне от этой группы, как бы сам по себе. За спиной охранника он спросил что-то у секретарши. Она кивнула в ответ.
Неудобно было маячить среди гостей одному, и он держался пары, которую привёз. Он выпил маленькую рюмку водки, попав в очередной тост, и закусил бутербродом. Выбрал рыбу – лучше отбивает запах. Всё это время он чувствовал, взгляд краснолицего мужчины. Он резко повернулся, и встретился с ним глазами.
- Кто это? - спросил он у соседей.
- А это Григорий, из охраны Стаса, - будничным голосом ответил сосед по даче. Он держал наизготовку, кажется, уже третью рюмку коньяку.
- Пришлось нанять официантов, сами бы не справились, - услышал он справа голос и обернулся. Сестра хозяйки, говорила это соседке, но смотрела на него, как бы приглашая к беседе. Кому неприятно желание молодой женщины поговорить с вами?
Она взяла с подноса уже налитую рюмку водки и протянула ему. Он принял рюмку, склонил голову, и не мог не обратить внимания на её стройные ноги, и выше по фигуре прошёл, не спеша, любопытным взглядом. Это не вызвало её неодобрения, несмотря на мрачность момента.
- А Вы?
Она взяла рюмку и они выпили, не чокаясь, чтобы земля была пухом. От маленькой девочки с косичками ничего не осталось. Он помнил, как она подстриглась и сразу повзрослела. Его ещё тогда удивило, что стрижка сделала её глаза больше. Пожалуй, и всё, что он помнил о ней. Она всегда проскакивала мимо них, едва здороваясь, иногда почему-то краснела. При имеющейся разнице в возрасте других отношений между ними и быть не могло.
- Вы давно видели Стаса?- спросила она, запив водку соком.
- Да больше месяца тому назад.
- Не заметили ничего необычного?
- Он много пил.
- И всё?
- Пожалуй, да. Могу ещё добавить, что он нервничал.
- Вы рыбачили с ним недалеко от Бугра?
Такого населённого пункта на карте нет. Стас поставил свой дом на бугре – так все и называли это место.
- Конечно. Это я познакомил его с председателем колхоза. Распродавали землю, и они с братом взяли по участку.
- Вы так и не были у нас с того времени?
- Да, не был.
- Жаль. Дом получился красивым.
- Я не видел.
- Приезжайте, посмотрите.
- Приеду обязательно.
Предложение формальное – сделано из вежливости. Кому, кроме Стаса, он там нужен?
- А что с вашим братом? Как он сейчас себя чувствует?
- Уже лучше, но врач не разрешил ему сюда приехать. Вы его извините.
- Ну что вы! По-человечески всё так понятно.
Она касается его руки и чуть задерживает прикосновение. Жест необычен, но не навязчив, и, не отвлекая от общей скорби, заставляет увидеть, как она хороша.
- Приезжайте обязательно, - повторяет она, - всё меньше остаётся старых друзей.
Она отворачивается. Не смея рассчитывать на большее её внимание, и, потоптавшись для приличия у буфета, он тихонько пробрался в пустую теперь прихожую, и далее ...
Исчез незаметно, по-английски.



* * * * *

Мотор фыркнул недовольно, а потом зашуршал исправно. Выруливать пришлось осторожно: машины были поставлены впритирку одна к другой и почти перегораживали полосу движения на узкой улочке.
Каменноостровский проспект от него в ста метрах. Он поехал не торопясь, посматривая на тротуар. Не тот метод, по современным понятиям, чтобы быстро найти клиента. Но спешить некуда. Оказаться дома и одному глушить водку? Пока пьёшь не так больно. Протрезвеешь – всё как прежде. Среди людей легче. Помянуть трудоголика Стаса и заработать в день его похорон несколько сотен.
Вот и рукой махнул кто-то. Приличного вида человечек. Ему на Измайловский. Довезёт с удовольствием. Почему не спросил, сколько заплатит? Понадеялся, что не обидит. Настроение плохое? Случилось чего? Спасибо за внимание. Какие можно дать пояснения по поводу своих обстоятельств незнакомому человеку? Да они ему и не требуются – спросил из вежливости.
На Садовой наверняка пробка – лучше по Вознесенскому. С Троицкого моста он свернул направо, на набережную Невы. Но и здесь транспорта предостаточно. Медленно протянулись мимо Эрмитажа. Перед Адмиралтейством и памятником Петру свободнее.
Исакий нависал мрачной громадой. Блестел гранит колонн, а серые стены в сумерках казались чёрными. Освещён был только купол. Всё остальное – зловещая каменная масса. На светофоре он наклонился к рулю, чтобы посмотреть вверх, но увидел только треугольник портика. Остаться бы здесь, побыть одному, осмотреться во времени. Но загорелся зелёный, и он включил передачу.
Пассажир, когда проезжали мимо мэрии, вздохнул тяжело и проговорил что-то комкано о чиновном воровстве.
- Занятнее всего, что все известно. Взятки берут – в доле работают.
- Да, - ответил он, - думать тут не о чем.
- У нас и убьют, так искать никто не будет. Сколько тому примеров!
- Правильно говорите, - согласился он. Несмотря на поднятую суету никто искать убийцу Стаса не будет. Поспрашивают, погоношатся, сошьют объёмное дело – любому проверяющему не стыдно показать, и успокоятся за давностью лет.
Они двинулись дальше в стаде автомобилей и ввинтились в Вознесенский проспект. Все как будто торопятся вырваться из узкого пространства и скорее добраться до Измайловского. Горбатый мостик на Фонтанке. К проезжей части добавляется сразу две полосы, и вперёд далеко видно. Некая иллюзия вознесения.
Пассажир расплачивается, прочувствованно прощается и выбирается из машины. В салоне делается пусто. Он понимает, что переоценил свои силы: сегодня работать не сможет. Но вечер на кухне с гнусавым телевизором тоже не вытянуть. Развернулся и поехал к Собору. Там, у паперти, он иногда останавливался, чтобы пересчитать заработанные деньги и передохнуть немного. С северной стороны собора и машину оставить можно.
Вышел из машины и посмотрел вверх. Нависала над ним каменная громада – освещённый прожектором купол дыбился в чёрное небо. Бок блестел золотом, а крест в мятущихся клочьях тумана не виден. Давил его собор – плющил по мостовой. Потрусил он от него по тротуару на Малую Морскую. Милую – малую. На ней светло и уютно.
У Англетера на постаменте с лихим наклоном установлена фирменная тачка. Блестит, боками переливается. Лет сто надо крутиться по городу, чтобы такую заработать. У стеклянных дверей три бугая "на пиджаках и галстуках" провожают его глазами. Рожи, как у тех – из охраны Стаса. Узколобость – это, видимо, профессиональное. Тырить он ничего не собирался, и последовал тихим ходом мимо. Они мгновенно потеряли к нему интерес.
Туристам город в радость. В белые ночи он бывает и ласков, и податлив. У местных жителей к нему другой счёт. Турист приедет и уедет, стараясь застать приятное время года. Ивлев пребывал в нём постоянно... Недобро город выглядел в осеннюю непогоду и в весеннюю хлябь. Заезжий интересант этого не увидит. Да у него свои сложности и печали. Приехал развлечься – поглазеть по сторонам. Жителям, однако, долго такую манеру не выдержать: одним восхищением не проживёшь, а серые будни растворят любую красоту. Стемнеет – завоет ветер на пустых улицах, заберётся под одежду; закружат пургой колкие снежинки; заметёт мостовые; а утро обернётся слюнявой оттепелью и город утонет в грязных лужах. Ходить бы тогда по его улицам в резиновых сапогах, но жители из упрямства не делает этого – приличия не позволяют.
За угловым с Гороховой домом – где жила старуха графиня, у которой Герман выпытал три карты роковые – он присмотрел небольшое заведение, да всё недосуг было его посетить. Так, сунул нос, увидел стойку и небольшой зал на четыре столика. В одной витрине модель подводной лодки выставлена, а в другой военный корабль – крейсер, или фрегат какой, он в этом не разбирался. Его тогда ещё позабавило, что вход у этого заведения один вместе с книжным магазинчиком, по морской тематике. Наверняка, и хозяин общий. Хорошо придумано: зашёл, купил книжку и тут же рюмочку выпил или отобедал по скромному. Лафа для старого морского волка, коротающего пенсионные дни свои в тоске по океанским просторам.
Заказал он у стойки сто грамм белого – отнеслись с пониманием. Не съесть ли горячего? Кожан то, хоть и на рыбьем меху, но коротенький. Застегнул он его и воротник поднял – так шапчонку вязаную забыл между передними сиденьями автомобиля. Всегда туда клал – там же и забыл. Февраль всё же. Днём температура бывает и повыше нуля, зато по ночам холод ещё пронзительнее. Промёрз он прилично, а горячая еда согревает лучше алкоголя. Выбрал он по меню котлетку по-киевски с картошкой фри и пересел за столик. Как раз около модели линкора получилось, устроился чуть ниже его ватерлинии.
В заведении было тепло. Прозрачная жидкость волной прошла по телу. Курятиной тёплой закусил и хорошо стало. Взбодрился было, но потом опять пригорюнился.
- Вот она как, - подумал он, - судьба то злодейка. Сначала любимую работу забрала, потом семейку небольшую порушила, а теперь и под детство подкопалась. Что с того, что Стас не его другом был, а брата старшего, и старше-то он всего на два неполных года. Они выросли, их общение стало равным.
Котлетка выглядела аппетитно, да ещё ботву какую-то к ней приложили. Он расчувствовался и заказал ещё сто граммов. Пока ел, пришло в голову банальное соображение, что Стаса теперь не вернёшь и делать с этим нечего. Малое утешение в тоске и печали...
Напротив него, за другим столиком, сидел немолодой уже человек в солидном твидовом пиджаке. Пару раз глянул на него заинтересованно. Пил чай и умело поглощал яблочный пирог. Выглядел он именно так, как должен выглядеть моряк, полжизни простоявший на качающейся палубе: обветренное лицо, благородная бородка, жабо водолазки скрывает крепкую шею. Разговориться бы с ним, поспрашивать, что там за морями зыбучими, расспросить, как различать различные типы судов. Узнал бы он тогда, чем отличается канонерка от тральщика. Поплакаться бы ему о своих горестях.
Доел он котлетку, допил водочку, застегнул кожан и двинул на холодную мостовую. Стемнело уже. Невский проспект он перешёл, как полагается – по зелёному сигналу светофора. И потянуло его под арку, и на Дворцовую площадь.
Там было пусто: никого на огромном пространстве – только ветер гулял. У мостика через Мойку мелькнула одинокая фигура, и смешалась с тенью от дома. Зловещее что-то было в этой пустоте. Во весь фасад Зимнего ни одного освещённого окна, лишь в глубине двора тлела какая-то лампочка. Замерло сердце могучей империи, не билось, не гнало по жилам живительный сок.
В череде дворцовых комнат не слышны гулкие шаги смотрителя, и свет фар, автомобилей на набережной, двигался беззвучно, освещал только тени, да экспонаты музейные. Величие империи обернулось музейной пылью. Адмиралтейский проспект хорошо простреливался. Но не помогло это временному правительству. В кино матросня на дворец из-под арки пёрла. Не так всё было. Атаковали с Мойки и по Миллионной. С Невы или от Адмиралтейства никак нельзя – снесли бы пулемётами. Аврора из-за моста железным болваном харкнула, и захлестнуло дворец горячее матросское месиво.
Широкий мостик над Мойкой он почти перебежал, подгоняемый ветром, и шмыгнул в проходной дворик капеллы. Недавно его отремонтировали, покрасили. Рядом-то, в соседних дворах, всё по-прежнему, разве только какой мелкий предприниматель дверь своей конторы поменял или покрасил. Здесь тоже промозгло и сыро, и дует, как под аркой. То ветры перемен.
Сохранил бы город черты Петровского трудолюбия - было бы лучше. Ремесленник город, расчётливый торгаш. Построен был функционально, без помпы. Только особняк вора Меньшикова выделялся.
Пошёл он в сторону Невского. Из-за плохой погоды публики на проспекте не много, а фланирующей вообще нет. Не пофланируешь, когда под зад дует. Забились все в норы. По правую руку, на углу с Мойкой, Строгановский дворец – невдалеке, Казанский Собор. Последнее благочестивое дело Строганова. Построил, и умер через день после открытия. Компактно всё получилось. Говорят точная копия Собора св. Петра в Риме. Но мы православные. Зачем в центре столицы Католический храм? Стихийный экуменизм, что ли? Этот не так давит, как Исакий, но раскинул спрут щупальца – ухватить хочет.
Дом Зингера весь в лесах – ремонтируют. Оставили бы домом книги, а то приватизируют, и устроят Макдоналдс или ещё что-нибудь, более непотребное. Так получилось с кофейней на углу с Литейным проспектом, с Сайгоном нашим знаменитым. Единственное было место в городе, где кофей нормальный готовили. Вместо кофейни отрыли магазин фирменной сантехники. Издёвка? Но фарфоровые сральники, – по тысяче долларов за штуку, – спросом у населения не пользовались. Прогорела лавка. Опять сделали кофейню. Но она стала частью устроенной в этом здании гостиницы, безумно дорогой. Романтически настроенный люд туда ходить не стал .
По Невскому он не пошёл дальше, свернул на берег канавы, как Раскольников говорил. На церковь на Крови полюбовался с другого берега. Здесь он гулял с женой своей первой – жили неподалёку. Давно это было, когда любовь была. Она всё восторгалась архитектурой. Было чем. Место пышное, куртуазное. Она с удовольствием пускалась в рассуждения о Гении города, о каком-то особом духе его, о необычайной пластике линий, создающей высокое настроение. Он гнал от себя мысли о том, как грохнули здесь Государя Императора. Мерный ход коляски, вспышка взрыва. Император склоняется над смертельно раненым мальчиком, случайно оказавшимся неподалёку от кареты. Несчастье могло миновать, но бомбист Гриневский – настырный был парень и стоял на втором номере – метнул ещё один заряд.
Жена говорила, что это ничего не значит и гений города выше суеты в нём происходящей. Он спорил с осторожностью – так, чтобы не повредить согласию в постельных утехах. За церковью, через садик, Михайловский замок. Другой наш Государь здесь всего сорок дней прожил – схлопотал табакеркой по темени. Никаких адских машин не понадобилось. Этот аргумент он выпускал реже. В ответ она ещё более распространялась про возвышенное состояние духа и крыла всё сусальным золотом.
Теплом дуло с запада, но вечер всё равно был зимний. Зашёл в заведение – день то был будний – народу немного. Имелись свободные столики. Присутствовали и дамочки интересные. Держались они парами. Подружки – на огонёк зашли, побеседовать. Не склеить ли какую-нибудь, и повести на квартирку свою холостяцкую? Но скорбное настроение взяло верх.
Товарищ для совместного времяпровождения нашёлся быстро – он ошивался здесь постоянно. Наехали на понятную им обоим тематику. Прошлись по блеску и великолепию. Блеск может потерять интенсивность. Тут скользкая грань – не все чувствуют. Собчак не чувствовал.
Два города: Питер простой и Питер парадный. Один в другой встроен – вставлен, как инородное тело. Дворцовое великолепие оплачено потом и кровью. Народ обобрали безжалостным образом. Имперские амбиции требовали оформления.
Дальше пошла его любимая тема о городе трудяге. При Петре всё строили рационально. Всё было малых размеров, без лишней помпы. Потом перекос пошёл. Город стал торговым трутнем. Не деловым торгашом, как ганзейские города, а именно трутнем, лениво переваривающим собственную роскошь. Центр спланирован для парадов и прогулок господ офицеров.
Собеседник добавил.
- Во! Возьмём, например, - говорит, - Адмиралтейство. С Невы стапеля видны были. Сам царь на них с топориком веселился – кораблики строил. Не эстетично – в центре столицы. Вставили какие-то дома, чуть не доходные. Сколько метр землицы на этом пятачке стоил? Из воздуха деньги. А суть подменили. Плотника судостроителя поменяли на тунеядца домовладельца. Снести бы и опять верфь устроить.
- Адмиралтейство то ты сносить не собираешься?
- Там есть домишки – их, и снести не грех. На том месте опять суда строить, - не унимался он, - рубить небольшие яхты и шнявы. Больших не надо – затруднительно. Небольшие кораблики делать и спускать прилюдно на воду. И чтобы любой прохожий, кто захочет, мог бы топориком потюкать или рубанком повозить. Вот тебе и высокое воспитательное значение.
Они ещё помечтали об этом. В субботние и воскресные дни толпы гуляющих собирались бы вокруг мастеров. Дюжие молодцы в холщёвых рубахах. Кто принимал участие в постройке, получали бы право бесплатного катания на паруснике, во всё время его существования. А то и водкой угощать за усердие.
Далее последовал геополитический экскурс. Резкость оценок была предельной и некоторые выводы поразили бы воображение трезвых людей. На этой части их беседы подробнее останавливаться не стоит. Но в жилетку, друг другу не плакались. В какой-то момент согласно допили, что оставалось в стаканах, встали, пожали друг другу руки и разошлись.
Опять канава. Настроение самое боевое. Твёрдой походкой пошёл Ивлев на Марсово поле. Делать там было нечего, разве что окинуть глазом простор, представить себе четкие каре построенной на нём гвардии. Но там тоже дул холодный ветер. Гулять по полю не хотелось. И черно кругом. Только в центре, где товарищи устроили вечный огонь в память о погибших за дело революции, было светло. Туда не хотелось. Про революционеров не всё ясно. Большинство боролось за светлое будущее, но кто-то надеялся на получение света лично для себя. Рассчитывали, после победы, хорошо устроиться. Не многие бы, вступили в борьбу, если бы знали, что вернутся по её результатам к станкам, точить те же самые болванки.
Двинулся он в Аптекарский переулок. В городе кроме аптекарского огорода есть и аптекарский переулок. Тоже, наверное, какие-нибудь травки лекарственные сажали, сушили и продавали. Ветер так и дул с запада. По извилистой Мойке, идти было трудно, а по переулку домами прикрыться можно. На Миллионной было спокойнее – не так активно было движение воздушных масс.
В кафе на углу Мошкова и Миллионной было тепло. Пить уже не хотелось. Он взял пива. Было уже поздно, и еда заканчивалась. На выбор предложили бутерброды и неубедительный салатик. Он выбрал с колбасой, а от прогорклого "оливье" отказался. Гуляние его было уже на исходе. Он съел бутерброд и допил последний глоток. Мысль о Стасе – не мысль даже, а присутствие того, что случилось – не покидало его. Как можно было убить такого человека как Стас? Он не был божьим одуванчиком, но зла никому не делал. Нашлась, однако, какая-то уголовная сволочь.
Если его убили из-за денег, то какая сумма стала причиной этого: двести - триста тысяч или, может быть, целый миллион? Насчёт миллиона сомнительно. Располагал бы он такими средствами – вложил бы во что-нибудь – они бы у него не лежали в чемоданчике на антресолях. Стас был человеком деятельным: затеял бы какую-нибудь новую афёру, закрутил бы во что-нибудь. Вложенные в дело деньги как взять? А взять нельзя – так зачем убивать?
За соседними столиками сидели вполне приличные люди. Центр города – публика выделялась достоинством. Крепко пьяных в заведении не было. Ближе других двое мужчин. Неторопливо беседуют. На одном светлое пальто, на другом куртка неопределённого цвета из тонкой кожи. Что-то обсуждают. Говорят тихо. Лица, жесты – эмоций не выражают.
С такой же бесстрастностью, быть может, была решена судьба Стаса.
Тысяч триста он мог высвободить из оборота. Никак не больше. Его новый дом на Бугре, по оценкам брата, обошёлся ему приблизительно в такую же сумму. За эти деньги его и убили. Ну, купит злодей новую иномарку и вожделенный трёхкомнатняк в престижном доме. Обставит мебелью. Что дальше? Останется ещё на маленькую дачку, с участком в шесть соток, в каком-нибудь дальнем садоводстве. Через три года тачка на половину упадёт в цене, а за квартиру надо будет платить ежемесячно немалые деньги. Дачка с парниками, с огурцами и помидорами лихому человеку быстро наскучит. Что тогда? Новую жертву искать? Верёвочка то недолго вьётся.
Вышел он на улицу. Машину здесь не поймать. Стоят в стороне две "Волги" с расписанными в клеточку боками, да они на рации – ждут вызова. Мошковым переулком вышел на набережную – там ветер сильный, но и движение интенсивнее. Он очень узкий – этот переулок. Крыши домов над головой нависают. Подальше, в конце Миллионной, у Мраморного Дворца выезд к Неве значительно шире и, когда к реке едешь воду из-за гранитного парапета не видно. Кажется, что прямо к крепости попадёшь – ничто не помешает.
Город начинает раздражать его. Так надоесть может только великолепный Питер, с Невским своим, и с Невой свинцовой. Ещё и крепость – тюрьма, на другом берегу. Ну, крепость ещё ладно. Крепость можно понять. Строили для защиты и обороны, и нападать охотников не нашлось. Использовали как тюрьму. Преступника быстро можно представить его императорскому величеству. А знаменитые Кресты, зачем в центр города вставили? В назидание что ли?
В переулке приготовился к шквальному ветру. Вода опять поднялась. Но на набережной ветер почти стих. Обидно даже стало. Такое бывает: западный ветер пропадает внезапно, а через двадцать минут дует опять с прежней силой. Перешёл проезжую часть и встал у парапета. Прогуляться к Троицкому мосту? И без того всё осточертело! Прогулка над чёрной рекой. Вода то холодная!
Не мог он больше находиться на пустынной набережной и поднял руку. Скоро остановился такой же извозной, на умирающей шестёрке. Он предложил хорошие деньги за проезд и но дороге признался , что тоже живёт с извоза.


* * * * *

Утром о работе он и подумать не мог. Весь день провалялся дома. Воскресенье опять пришлось на будний день.
Звонил брат. Спросил: как всё прошло? Он сказал, что великолепно. Сделалась неловкая пауза. Оба, каждый по-своему, любили Стаса. Но, что ещё было сказать? Похороны не драматический спектакль, который может быть удачным и не очень. Брат звонил и вчера вечером. Где был? Извинился, сослался на головную боль.
Удивил звонок соседки Стаса по даче. Тоже интересовалась, куда он пропал. Но он чувствовал себя не совсем удобно – он не относился к числу родственников, и не хотел привлекать к своей скромной персоне лишнего внимания. Спросил, как себя чувствует Ирина, хотя и так было понятно, как она себя чувствует.
Звонила она с целью пригласить его и брата на Бугор.
- Вам обязательно надо там побывать, - сказала она, - Ирине, сами понимаете, сейчас не до этого, но с Катериной мы уже всё обговорили и, обязательно Вам позвоним, а уж Вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Приезжайте на сорок дней, тогда и погода будет лучше.
Он согласился. Отсрочка вполне устраивала. Заодно и брат лучше будет себя чувствовать. Кто такая Катерина он не сразу понял и, чуть было, не спросил об этом, но вовремя осёкся, сообразил всё-таки, что это сестра Ирины.
Пройдёт немного времени, подтает снег, просохнет дорога, и они с братом прокатятся на Бугор. Брат с удовольствием поедет туда, на свой любимый участок, на котором мечтает посадить кипарис.
Посмотрел в телевизор, полистал какие-то книги, но не читалось. Освоил не больше десяти страниц. Позвонил Никите, сообщил ему свои горести. Тот посочувствовал и сказал, что время какое-то "окаянное".
На том день и закончился. На следующее утро его автомобильчик завёлся с пол оборота, как будто соскучился по работе, и он закружил по городу в поиске клиентов.
Дни зашелестели как страницы скучной книги. Он уже накопил определённый извозной опыт и, сообразуясь с ним, несколько изменил схему работы. Теперь выезжал утром, в середине дня возвращался домой, отдыхал, и, если было к тому настроение, добавлял вечером. По пятницам и субботам работал не допоздна: часов до двух-трёх ночи, не более. До утра в клубах зависает народ молодой, и, следовательно, небогатый. Сидеть за рулём в это время суток нелегко, а взяток незначительный.
Весьма гуманная по отношению к себе самому была схема.
Раннее утро – вахта собаки – самое тяжёлое время суток. Только после шести, работа набирает новые обороты. Вокзальная мафия уже похватала клиентов и разлетелась по городу. Кто прокрутился всю ночь, выглядит сонно и вяло – потому и не конкурентоспособен. А поезда приходят, и народ появляется – на работу спешит.
По субботам хватает всякого хмельного люда спешащего домой и мучающегося, как объяснить своим домашним, что дома не ночевали. По будним дням такие пассажиры реже встречаются. С ними отбить бензин, пока пробок нет и обратно. В центр города ранним утром спешат продавщицы из магазинов, повара. После десяти утра едет народ солидный; те, кто раньше одиннадцати на работе не показывается – без кого если и начнут, то потом не обойдутся. Дамы в шубах, мужчины в пространных пальто, пахнущие душистыми лосьонами. Часто попадаются мамы с детьми – транспортируют своих отпрысков в детские садики и начальные классы частных школ и гимназий. У этих, как правило, от мороза не завелся мотор, или мужья в командировках. Это приятная публика и хорошо платит. В одиннадцать – в половину двенадцатого утренняя работа заканчивалась – все добралась, кому куда надо.
Страшна была в извозе усталость. Она накапливалась к концу недели. От такой усталости за один день не восстановишься. Многие таксисты пьют после смены водку. Небольшая доза вечером, после работы, снимает напряжение. Он попробовал. Этот рецепт не подошёл. С устатку водка сначала не брала, а потом действовала слишком сильно. Да и выпивать в одиночку было не привычно.
Иногда ему было трудно заставить себя поехать на работу. Дело было не в физической усталости, недосыпе, и болях в спине. Надоедало и всё. И деньги в такой день хорошие можно взять, а не лежала душа, хоть ты тресни. Усилием заставлял он себя выйти из дома и сесть в ненавистный автомобиль. Накопив некоторую сумму денег, он при малейшем нежелании выезжать, оставался дома.
Такая энергосберегающая схема позволяла работать много дней с короткими перерывами. При первом же признаке усталости он ехал домой – отдыхать, спать или читать что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом. Телевизор был противопоказан. Он теперь его больше слушал, чем смотрел. Красивый голос с правильными интонациями читал хороший текст. Из музыки лучше шла классика. Попса и джаз быстро надоедали.
Теперь он тоже относился к вальяжному типу извозчиков, производящих впечатление, что выехали они просто так – прокатиться. Их благополучие от этих поездок не зависело. Автомобиль бы поприличнее – никто бы и не подумал, что за деньгами едет.
Его финансовое положение понемногу поправилось. Много денег не заработал, но некоторую сумму, отложил. При желании, он мог бы купить ещё один такой же драндулет, каким уже располагал. При любой аварии или клине двигателя хватило бы денег на ремонт. Это вселяло некоторую уверенность и оптимизм.
Он привык торговаться о цене поездки – это тонкий момент. Много – отвернутся обиженно. Мало – согласятся, но какой смысл ехать за малые деньги. Лучше было начать с вопроса: сколько заплатите? Отдать инициативу клиенту. А потом плавно корректировать цену в сторону увеличения. Когда клиент называет цену первым, исключён вариант, что цена будет ниже той, за которую он собирался ехать. Один в дрезину пьяный молодой человек заплатил ему тысячу за две остановки.
- Лучше тебе отдам, чем ментам, - такова была мотивация.
Имелись и другие тонкости. Нельзя много есть – будет клонить в сон, и, если собираешься работать всю ночь, то обязательно надо поспать, хоть пятнадцать минут. Тогда работалось намного легче.
Одежда не должна стеснять и, одновременно, не должна быть слишком свободной. Зимой важно не заморозить ноги. Летом не лишнее иметь запасную майку. Простоишь под солнцем в пробке, сопреешь – переоденешься. Многим не приятен запах пота в салоне.
О техническом состоянии автомобиля и говорить нечего. Ничто так не портит настроение, как поломка во время работы. .
Придумал он и развлекушку в духе Кастанеды, но относился к ней с иронией. Он отметил в городе места Силы, приносящие удачу. Стоило приехать на такое место, как появлялся выгодный клиент. Это была полная ерунда. Как правило, места эти располагались неподалёку от популярных кафе и ресторанов. Засидевшаяся публика желала попасть домой и платила щедрее. Но ему нравилось тешить себя иллюзией, что карман его пополнялся благодаря воздействию тонких энергий.
Пассажиры оставались теми же, не слишком интересными собеседниками. Кто говорил о футболе, кто о политике. На жизнь свою, чаще жаловались.
Он вспоминал одного подчёркнуто обеспокоенного своей солидностью молодого человека, разбогатевшего видимо с пелёнок. Тот пожалел его, нерадивого, и дал рекомендацию, как стать богатым. Они катили на Гражданку по заснеженному городу. Снег – чуть ли не последний снег в том году – сыпался лениво. Снежинки таяли на ветровом стекле.
- Стать богатым, очень просто. Только для этого, помимо прочих усилий, надо обязательно делать специальные упражнения.
Оценивающий взгляд: способен ли водитель постичь то, что будет сказано.
– Начинаешь с нулевой точки. Садишься где-нибудь расслабленно, так чтобы ничего тебе не мешало и представляешь себе ровную чёрную поверхность – ровную, абсолютно гладкую. С первого раза это не получится, но систематические тренировки приведут к успеху. Когда сознание сфокусируется на ночном небе; представляешь себе пачки денег, выплывающие из глубины. Движутся они медленно, и ты хорошо видишь, что это доллары. Лёгким движением руки, вылавливаешь их и направляешь в воображаемую кошёлку, стоящую у твоих колен. И так набиваешь её, пока трудно будет застегнуть молнию. Практиковаться надо ежедневно.
Под лирическое настроение он спросил: какого размера приготовить чемодан, чтобы не надорваться при переноске? Сделалась пауза. Зерно упало на жёсткую почву.
У молодых людей, едва достигших восемнадцати лет, встречается своеобразное понимание правил уличного движения, но это не самый большой пробел в их воспитании. Некоторые из них, оказавшись за рулём приличной иномарки, всех прочих воспринимали, как представителей низшей касты, едва достойных внимания. Для водителя это опасная позиция. Чрезмерный апломб присущ и тем, кто с трудом набрал денег на дешёвенький автомобиль. Ржавая жестянка – воплощение всех мечтаний. И вот – свершилось: он катит по широкому проспекту на собственном авто. И в это время кажется ему, что он один такой значительный на всём белом свете.
Телесериалы про всесильную братву тоже мутили юные мозги, порождая неожиданные выходки. Молодой парень на пятёрке с мятым задним крылом и битыми фонарями, когда они остановились на красный свет, выскочил из машины, подбежал к нему и заявил запальчиво, что он помял ему крыло, и прокричал что-то про своих, на всё готовых, пацанов. Но Ивлев показал ему монтировку и он быстро уехал.
Пусть милые дамы осваивают мужские профессии – многим это к лицу. Но красящую губы под красный свет мамзель – он видел. О главной или второстепенной дороге у некоторых понятия были весьма приблизительные.
Худо обстоит дело и с приезжими водителями. Их постперестроечный поток заметен. Оно и ладно бы – места всем хватит. Беда в другом: спускаясь с гор, не все не понимают, что тут другая жизнь, устроенная не по их правилам. Один, как он отрекомендовался: профессиональный шофер, двадцать минут, хвастался тем, как ездит на красный свет, и приводил примеры разговоров с инспекторами. К его манере езды они относились, чуть ли не одобрительно.
Пробки – особая тема. К увеличению количества автомобилей городские власти оказались фатально не готовы. Наверное, то же происходит и в других крупных городах. Но один пассажир рассказывал ему, что в Стокгольме пробок нет. Там прорыли какие-то удобные тоннели и построили множество мостов, соединяющих острова в центре города. Наверное, он попал туда не в час пик, когда все едут на работу или возвращаются домой – и ему показалось, что движение в городе свободное.
Бывало, он разговаривал с пассажиром о том, каким мог бы быть город. Это происходило невольно. Стоят они, скажем, на Троицком мосту по середине реки Невы – солнце золотит Петропавловский шпиль. Неплохо бы построить ещё один, а то и два моста, для разгрузки движения в центре, и пустить прямо по ним метро, в элегантной пластмассовой трубе. Раньше им говорили, что метро роют глубоко, чтобы укрыться от атомной бомбы, но воронка от такого взрыва может быть глубиной до ста метров – не спрячешься.
Мелкий чиновник, судя по костюму и галстуку, на предложение перенести Московский вокзал в Купчино, чтобы разгрузить центр города ответил:
- Внесённое Вами предложение достойно рассмотрения.
Привык, наверное, больше штамповать, чем говорить.
Ничего значительного за пару недель с Ивлевым не произошло, а вот для его брата, поворот вышел неприятный: он купил себе джип. Что может быть плохого в такой покупке? Но она сыграла недобрую роль. Деньги за комнату, которую брат собирался продать, должны были пойти в уплату долга. Однако, нашлось для них лучшее применение: пошли на покупку джипа. Как он выкрутится? Брат отмахнулся: ерунда, какая. Скоро лето – время хороших продаж, и промычал неопределённо, что это его дела. Ивлев провёл мнение, что это дело семейное. Брат промолчал и отвернул лицо в сторону.




* * * * *


Ещё в марте они сговорились ехать на Бугор в первых числах мая, чего бы это ни стоило, и какие бы дела их не отвлекали. Всё бросить и ехать. В апреле брату опять звонила Катерина – приглашала.
Брат чувствовал себя хорошо: на его щеках даже утвердилось некое подобие румянца; он уже ходил обычным манером, не шаркая подошвами; даже спина стала прямее. Планы по строительству маленького домика были прежние, но уверенности поубавилось.
Они собирались долго. Брат дважды переносил поездку. Оба раза им тактично шли навстречу. Наконец, откладывать её стало неприлично.
В дороге они потратили много времени на покупку продуктов в универсаме. После значительных сомнений купили бутылку сухого вина, красного, разумеется, полезного, разжижающего кровь и тем облегчающего работу сердца.
Они поменялись местами – за рулём теперь сидел брат. Он с удовольствием крутил баранку и выжимал педали. Джип его огромен, но туповат. Тем не менее, он лихо шёл на обгоны, подрезал, лез чуть не в лоб встречному.
День приятный, безветренный. Солнце светило не ярко, но видимость была хорошая. Казалось, что станет ещё светлее, и настроение от этого ожидания было мажорное. К тому же дорога вела прочь от надоевшего города, с его серыми улицами и суетливой толпой.
Они собирались погостить на Бугре до вечера и вернуться домой. Могли бы остаться и дольше – место переночевать было. Им такой вариант был предложен, но стеснять хозяев не хотелось. Вместе они были там четыре года назад. Брат тогда рыл яму под фундамент, прокладывал дорогу, суетился не в меру.
На перекрёстке у Сосново повернули направо и проехали посёлок насквозь. На выезде развилка. Взяли вправо и катили ещё километров двадцать, пока не въехали в деревеньку. На центральной площади – куб из стекла и бетона. Трудно понять клуб это, ресторан, или колхозное правление. Свернули налево. Дорога узкая, но асфальт блестел ровно. Пара затейливых поворотов и выехали на поляну, ограниченную длинным забором. С другой её стороны поднимался холм, поросший соснами. Над ними возвышалась красная крыша.
Колея едва накатана, но погода была сухая. Кончился забор, кончилась колея, остановились и они. Собака на цепи у последнего дома залилась лаем. В приоткрытую дверь выставилась опухшая физиономия с фингалом под глазом.
- Давно не был, - выдавил её обладатель, узнав брата. Расслабленной походкой алкоголика он приблизился к калитке и, не открывая её, подал брату руку через проём в штакетнике.
Злобный пёс, неопределённой породы рвался в цепи. С Бугра на его истерику донёсся ответный лай, такой же поначалу взбалмошный, и ставший размереннее, после того, как его перекрыли два могучих рыка. Будто мощные меха вытолкнули из лёгких, как из пароходной трубы, чьё-то недовольство их появлением.
- Освещаешь приусадебный участок, - поинтересовался Брат.
- Ночью по пьянке,- не без гордости заявил обладатель фингала.
- Кто?
- Дед Пихто. Сосед буйствовал. Я, говорит, от него бутылку портвейна сокрыл.
- Ты то, ему дал?
- Не без этого.
- Ребята проезжали?
- Давно уже проехали.
Для джипа дорога через поле не представляла сложностей.
У поворота на Бугор из леса вышел человек в куртке с накладными карманами и в кепи. Крепкого сложения, чуть толстоват, но застёгнут на все пуговицы. Поза, движения, румяное лицо, выдавали профессиональную принадлежность. Ивлев узнал его. На похоронах Стаса он стоял рядом с секретаршей и спросил у неё что-то.
Он жестом указал место рядом с другим внедорожником – поновее. На нём приехали хозяева.
- Кто к нам пожаловал! - он шагнул им навстречу, протягивая брату широкую руку.
- Решил посмотреть, как вы без меня управляетесь.
- Без тебя - не обойдёмся, дорогой, - следуют дружеские похлопывания брата по плечу.
Из-за угла дома выскочил эрдельтерьер, осмотрел их, и сделал любезную морду. Он уже налаялся вдоволь, и считал службу исполненной. Вслед за ним явилось нечто невообразимое. Его огромные размеры не укладывались в сознании:
- Это кто?
- Это собака – Бульоном зовут.
Говорившему польстила их оторопь.
Пёс раскрыл пасть, в которую легко могла поместиться человеческая голова, и вывалил розовый язык набок. Никто не выказал желания проходить на охраняемую им территорию.
- Все в доме?- интересуется брат, осматривая громаду строения.
- Кто - где, разбрелись пока. Скоро соберутся.
- Мы тогда пойдем, Григорий, мой участок посмотрим, - отпросился Брат.
- Машину можете не закрывать - Бульон присмотрит. Пёс чутко повёл ухом.
Двадцать соток это довольно много земли. На нерасчищенном участке ели, сосны, берёзы – огромные валуны. Об огородничестве и речи быть не могло, поэтому Папуля этот участок не жаловал. По периметру были воткнуты реечки и на них натянута верёвка, с красными тряпочками, привязанными на расстоянии трёх-четырёх метров друг от друга. Напоминало загон для волков.
- Отсюда и дотуда, - повёл рукой Брат. - Иди осторожно, камни скользкие.
В нём был заметен азарт собственника. Фундамент, который он "ляпнул", казался маленьким. Это был прямоугольник с перемычкой, смещённой от середины.
- Связка для прочности. Будет не пятистенок, а домик с верандой, - пояснил брат.
У северной границы участка на бетонных кубиках выставлены в два ряда передвижные вагончики, снятые с колёс. Пробраться можно только через валуны. Дверь наискось заколочена доской. Брат упёрся ногой в косяк, и потянул ручку. Дверь легко поддалась. Внутри затхло, на полу ещё не растаявшие лужи. Здесь брат собирался поселить строителей своего домика.
- Сосед хотел устроить что-то вроде дома отдыха - принимать туристов или сдавать какой-нибудь организации. Но развернуться не получилось.
- Ещё один деловар на манер брата, - подумал Ивлев.
Они уже вышли на дорогу, по которой приехали сюда. Справа небольшой домик из бруса. На южную сторону смотрит уютная терраса. Она весело раскрашена пинотексом в три цвета.
- Ты хозяев подвозил на похоронах, они художники. Но построено с ошибками. Сам потом увидишь.
Брат отворачивается. Да хоть бы и с ошибками, но построено.
Дом Стаса возвышался, как жилище суверена, над халупами крестьян.
Они прошли внутрь дома через боковую дверь, прячась от рыкнувшего Бульона. Похоже, было, что на них обозлился какой-то дорожный агрегат – бульдозер или каток.
Григорий переоделся и сделался этаким добрячком в замшевом пиджачке и мягких мокасинах.
- Присаживайтесь, ребятки. Народ уже возвращается.
Декорации этой сцены были необычны. В помещении ничего лишнего – рационально так обставлено помещение. Кроме, обшитых не крашенным гипроком стен, стоял прямоугольный стол и шесть стульев с кожаными сидениями на металлических ножках.
- Не хотите взять участок неподалёку отсюда? - Неожиданно говорит Григорий и внимательно, слишком внимательно, смотрит на Ивлева.
- Жаль, участок совсем недавно освободился, и небольшой зимний домик сколочен уже.
Он цепко впивается глазами в его лицо, потом в лицо брата.
- Жаль, - повторяет он, - и стоит не дорого. Купили бы, могли бы рыбку ловить. Участок прямо на берегу расположен.
Напряжение быстро уходит из его глаз, и он опять превращается в рубаху парня. С их нежеланием купить домик он согласен: Ивлев для него человек новый, а у брата уже есть участок. Они ведут пустой разговор, чтобв заполнить несколько минут ожидания, и следует ещё один неожиданный выпад.
- У знакомых история неприятная произошла. – Говорит он. – Знаете, как теперь бывает. Дали в долг крупную сумму, так на них должники и наехали. Скрываются сейчас.
Брат, вдруг, смертельно побледнел, рука скользнула в карман за лекарством. Нащупал, не доставая флакон из кармана, раскрыл его и сунул таблетку под язык.
С улицы донеслись голоса. Распахнулась входная дверь, мальчишка сунулся в комнату. Григорий цыкнул недовольно. Дверь тут же захлопнулась. Раздался тяжёлый рык Бульона. Брат скорчил испуганную физиономию.
- Да, - сказал Григорий, - он и меня иногда пугает таким рыком.
Они вышли на крыльцо.
Радушная встреча. Во дворе Ирина – вдова Стаса, её сын, её сестра Катерина, сосед актёр – тоже хозяин небольшого домика неподалёку. И были ещё двое. Оба в плащах, на пиджаках, и в джинсах. Этих Ивлев видел впервые.
Бульон вертелся среди них, ни к кому не выражая неприязни. Он уже был не при исполнении и ластится к хозяйке. Мальчишка тащил его в сторону, бесцеремонно ухватив за ошейник. Григорий остался в доме и закрыл за ними дверь. Парни в плащах учтиво поздоровались, но не представились. Вроде бы смотрят обыкновенно, но глазки у обоих цепкие, и лица как маски. Два тощих, жилистых хлюста.
Брат тихим голосом сказал Ирине несколько слов соболезнования – они не виделись после смерти Стаса.
- Вы первый раз в этом доме?
- Да, впервые.
Закатное солнце дало красноватый оттенок. Облака разошлись, лёгкая хмарь прошла, и последний луч чётко высветил небольшой дворик перед домом.
- Ну что ж, - сказала Ирина, - пойдёмте за стол. Проголодались все, да и прохладно уже.
Прохлады Ивлев не ощущал. Что же касается еды – не отказался бы. Но, прежде чем добраться до стола, он увидел изнутри дом, который построил Стас. Они вошли через главную дверь.
Снаружи дом выглядел просто. Куб, накрытый крышей. Но внутри всё менялось. Сразу за дверьми – небольшая прихожая, за ней широкий и длинный холл. Его потолок казался таким же высоким, как своды в соборе. Шар огромной люстры висел ближе к полу, чем к потолку.
Непроизвольно – через двойные двери – они прошли парами: сын Стаса впереди, рядом с ним – актёр; за ними Ирина с Катериной, дальше молодые люди в пиджаках, и они с братом. Григорий замыкал шествие.
В холле на мгновение остановились, как будто не знали, куда идти дальше. Он поднял голову: лестничный марш шёл вверх. Хотелось задержать глаз и понять, куда ведут ступени. Повернули налево, вошли в некое подобие зимнего сада. Как ещё назвать этот треугольник с мраморным полом, и цветами в больших деревянных кадках.
Следующее помещение условно можно было бы назвать библиотекой, из-за двух больших книжных шкафов и бюро. Наверх вела ещё одна лестница. По ней попали на внутренний балкон, через него в большую комнату. Во всю стену окно с витражом. На пушистом ковре стоял журнальный стол, из стекла, в палец толщиной, два кресла и диван. За стеклянными дверями был виден массивный бильярд. Из этого помещения несколько ступеней вели вниз в столовую.
Белая скатерть, конуса голубых салфеток, хрусталь, широкие блюда, закуски, графинчики с напитками, цветы, подсвечники со свечами. Припас, приобретённый ими в универсаме на выезде из города, можно было не доставать.
Некоторая церемонность шествия сохранилась и при рассаживании. Мальчишка был решительнее других: обежал стол, уселся первым на крайнее место, и махнул рукой актёру – давай ко мне. Ирина улыбнулась и села рядом с ними. Катерина шагнула на их сторону. Они с братом оказались вместе с молодыми людьми, и те сели по обе стороны от них. Вошёл Григорий, он снял свой замшевый пиджак и остался в белоснежной рубахе с расстегнутым воротом, обнажившим крепкую шею:
- Готовы? Начинайте, я сейчас приду.
Ирина повела рукой, приглашая закусывать. Произошла небольшая заминка – не хотелось рушить имеющееся на столе великолепие. Но все оживлённо зазвенели ложками, вилками, наливая, накладывая и подсыпая друг другу.
Еды было достаточно. Балык, ветчина, колбаса, красная рыба, овощи – уложено всё на тарелках белого фарфора вместе с травками и тонко нарезанным луком. Выглядело ненавязчиво.
Сосед учтиво предложил брату водочки, тот отказался. Вторичного предложения и уговоров не последовало. Дамы же выпили по рюмочке.
Еда была такого качества, что беседа никак не могла составиться – ели увлечённо. Когда на столе значительно поубавилось, опять появился Григорий с большим казаном супа. Ирина помогла установить его на край стола. Мальчишка за это время успел обежать стол и собрать использованные тарелки. Он сделал это сам, без каких-либо понуканий со стороны взрослых. Один из молодых людей отлучился к буфету, принёс стопку глубоких тарелок и поставил их на стол перед Григорием. Началась раздача.
Справились быстро. Катерина, спросила: кому второе? Она открыла холодильник, достала уже приготовленную порцию. В нише стены было установлена микроволновая печь. Зашумела машина. Две минуты и всё разогрето. Другие тарелки последовали на смену.
Брат, с выработанной за время болезни осторожностью к еде, ел мало. Ирина спросила его о здоровье. Он выразился неопределённо и соврал – он ни у кого не спрашивал – что за руль ему уже разрешили сесть. Актёр удивился:
- Как! Сам довёл машину?
Брат гордо подбоченился.
- Поберёгся бы – напряжение значительное.
Брат гримасой передал своё отношение к мелочам подобного рода. Пренебрежительно он к ним относился.
- Так долго болеть тяжело, – пожалела брата Катерина.
- Меня поддерживали, - брат скосил глаз в сторону Ивлева.
- И как же ему это удавалось? - громыхнул с другого конца стола Григорий.
- Транспортом. Возил меня, куда ни попрошу.
Ивлев церемонно склонил голову при общем внимании.
- Это важно, - согласился Григорий и, как-то по-новому посмотрев на него, продолжил:
- Мне кажется, что всё это кооперативное движение надо ориентировать на тематику, требующую более сложных, научных технологий. Плановое хозяйство не справилось с этими потребностями. Новые условия предъявили новые требования, которые невозможно было предусмотреть. Нужно быстрее реагировать на изменения. Плановое хозяйство очень неповоротливо.
Ивлев не думал об этом.
- Ну, хорошо, слетали на Луну. Навешали в космосе разного нужного железа: спутники, системы навигации, телевидение и всё такое. Что дальше? Другие планеты?
- Естественно, - одобрил брат.
- В этом есть необходимость.
- Как интересно, - вступила Катерина, - помните, как раньше встречали космонавтов? Я видела ролики. А теперь! Сообщат, что приземлились – коротенькое сообщение в новостях. Хотелось бы больше знать об этом.
- Зачем Вам, мадам? - не удержался актёр.
- А просто так. Вот раньше всё говорили о каком-то эфире. Не о газе, а об эфире как о чём-то таком, в чём всё движется – и планета наша и солнечная система. Нельзя ли при помощи спутников выяснить существует ли он на самом деле?
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. Он готов был ринуться в бой.
- Земной эфир струит зефир, - продекламировал актёр.
- Нет, в самом деле, - вмешивается Григорий. - Мы тут книжку читали, не помню, как называется, но там автор серьёзно толкует о том, что необходимо это забытое понятие вернуть в оборот, и что оно поясняет такие вещи, какие современная наука не может объяснить. Что вы об этом скажете?
Вопрос к Ивлеву. Для него он прозвучал несколько диковато. Но в наше весёлое время любой, кто пожелает, может за деньги малые выпустить книжонку, и пропечатать в ней любую блажь, которая взбредёт в голову.
- Это не по моей части, - ответил он миролюбиво.
Но его брат вмешался:
- Автор, наверное, рассуждал о кварках и элементарных частицах, как основе всего, и определяющем существование материи. Он прав был наверняка. Что-то существует везде и всегда. Почему бы это что-то не назвать эфиром?
- Да нет, - продолжает Григорий, - там говорится о какой-то сверх материи, формирующей разум, о духе, существующем в межгалактическом пространстве.
- Я не читал об этом.
Ивлев старался увильнуть от умной беседы. Но брат его не сдерживал горячего скакуна.
- Ну, так тебя, - он почти выкрикнул это, - самые простые вещи не известны нашим учёным. Они всё видят, но для них это не существует. Да что там эфир – дело спорное. А летающие тарелки – они наблюдаются постоянно. И что? Одни сомнения. Мы ждём пришельцев – и они вскоре появятся. Они, практически, уже среди нас. Между различными цивилизациями существует тонкая связь. Почему бы её не назвать эфиром. Это субстанция, которая развивается, видоизменяется. Возможно тот же эфир позволит им переместиться в пространстве.
Он обвёл аудиторию победным взглядом.
- Это интересно, - подбодрил Григорий брата.
- Но власти это скрывают. Это им выгодно. Почему пришельцы не идут на контакт? Хотят оценить уровень наших технологий. Они наблюдают, как мы развиваемся.
- А зачем им за этим наблюдать? - спросил Актёр.
- Как зачем? - Брат удивлён его наивности. - Они технологически продвинулись далеко вперёд, а, вдруг упустили что? Как ацтеки, которые не использовали колесо, или китайцы, которые знали порох, но не создали огнестрельного оружия. Вдруг они что-то пропустили, какой-то ход не увидели. Мы привыкли смотреть под определённым углом и не можем посмотреть по другому.
Ивлеву было неловко за брата, но все его слушали внимательно.
- Скажи, - разрешает тишину Григорий, - а со Стасом, на рыбалке, у костра, вы всё это обсуждали? Он любил поговорить на такие темы.
- Да, конечно же. И до утра иной раз.
- А рыбачили вы на южной стороне озера?
- Зачем? Мы ходили по восточной.
- Далеко?
- Да порядочно.
- И до заимки доходили?
- Мы на заимке и стояли всегда. От неё дальше шли.
- Ночевали в палатке?
- Зачем? Там же Стас времянку поставил.
- И кострище огромное жгли?
- Да нет там никакого кострища. Там же печурка была внутри.
Заимка – новое для Ивлева слово. Должно обозначать какое-то место.
- Что за заимка такая? - спросил он.
- Мы рыбачили там со Стасом, - пояснил брат, - он потом поставил там баньку, с комнатёнкой для отдыха.
- Да, небольшой такой домик, - подтвердил Григорий.
Тёмный полог лёг над столом. Ничего важного сказано не было, но всё переменилось. Ирина вдруг резко встала:
- Кофе попьем внизу, - сказала она, обращаясь сразу ко всем, и пошла быстро к лестнице. За ней выскочил из-за стола мальчишка. Шустрые молодые люди мгновенно оказались на ногах. Чуть задержалась у стола Катерина, но как только брат грузно поднялся, пошла и она. Григорий вышел из-за стола последним, и до того, проводил брата взглядом.
В другую комнату с мягким ковром и большим низким столом перешли не все. Чашечки, блюдечки, ложечки, какие-то тарталетки, пирожные, молочница и бутылка французского коньяку – были там приготовлены.
Катерина несколько смущённо извинилась за то, что не будет Ирины – плохо себя почувствовала, хочет побыть одна и сын её тоже ускользнул. С улицы донёсся восторженный лай Бульона. Актёра и двух парней тоже не было.
- Кофе только насыпной ребята, - Григорий появился в дверях с большим чайником, - не обессудьте, господа, по-дачному, на скорую руку.
Катерина спросила у брата, когда они поедут? Она бы поехала с ними, – ей надо в город. Брат пожал плечами:
- Попьём кофе и можем трогаться.
Никого рядом с ними не было, даже актёр сунулся на минуту, выпил коньяку и тут же свалил куда-то.
- Возьмём Катю? – спросил брат.
Собрались они быстро и попрощались с Григорием кратко. Пока шли к машине, Ивлев сообразил, что как-то быстро свернулось застолье, и никто не вышел их проводить, поджарые мальчики пропали, не прощаясь.
Брат с упоением крутил баранку. По бокам дороги, при свете фар идущих навстречу машин, стена темноты. Иногда Ивлев оборачивался, чтобы видеть её лицо. Затормозить бы тогда, развернуться и ехать в обратную сторону, но приятно было катить вперёд.
Говорили о Стасе. Он быстро ездил на своей девятке, что вызывало беспокойство. Он не сразу купил солидную, дорогую машину. Ирина просила его звонить, но в городе, он, случалось, забывал об этом, и не потому, что был невнимателен – отвлекали дела. Она подолгу дозванивалась до него по сотовому, шагала вдоль проволоки, к которой железным кольцом крепилась цепь Бульона, преданно шагавшего рядом с ней.
Они говорили о чём-то ещё – не важном. Он думал о дороге. Из всех ведущих к городу – эта самая красивая. Скоро они приедут в город, и к череде воспоминаний добавится ещё одно. Окажешься здесь в пасмурный день, потянешься и достанешь его, из кипы других, из асфальтовой ленты.
У дома брата они вышли из джипа. Брату домой, а они пересели в его копейку, и остались вдвоём. Он извинился за качество автомобиля. Она по-свойски расположилась на переднем сидении, уверенно брякнув на грязный, затоптанный пассажирами пол свою сумку.
Ехать было недалеко. Он выразил сожаление по этому поводу и осёкся. Чуть было не погнал дальше о желании оказаться с ней на самом краю света, с бутылочкой шампанского, разумеется. Надо бы только заехать домой – приготовить бутерброды, рассчитывая, что дальше ехать никуда не придётся.
Она пригласила бы на чашечку кофе, но не прибрано – жуткий бардак. Да, кажется, и кофе то в доме нет.
- Возможно, у нас будет работа, - он ещё раньше успел пожаловаться на надоевший извоз, - Ирина хорошо заплатит.
Это скорее огорчило его, чем обрадовало. Тогда она будет работодателем, а он наёмным рабочим, зависимым от неё человеком. Ему не хотелось этого.
Во дворе, у её дома, она накрыла ладошкой его руку, на консоли переключения передач. Короткое, ничего не значащее, прикосновение.
- Я позвоню.
- Ты не знаешь номер телефона.
- Знаю, - сказала она и открыла дверцу.
Этого ему вполне хватило, чтобы вернуться домой в приподнятом настроении. Он думал о том, что ему от неё ничего не надо, но кому неприятно общение с хорошенькой женщиной?

* * * * *

Весна понемногу забирала город. Днём на улицах стало тепло. Дороги высохли. Ночью редкие лужи прихватывало тонким ледком, но утром он быстро таял. На деревьях набухали почки. Светлое время суток стремительно увеличивалось. Люди стали веселее, податливее. По субботам и воскресеньям выросла гостевая и клубная активность.
В работе он находил утешение. Нервов, как осенью, когда он мотался по улицам, чтобы занять себя хоть чем-то, работа от него уже не требовала. Пришёл азарт – хотелось больше заработать, потратив меньше сил.
Её голос в телефонной трубке он не узнал. Поездка на бугор, равно как и возвращение с него, стёрлись из оперативной памяти. Она уверенно извинилась, что долго держала телефон на автодозвоне, но её предупредили, чтобы звонила подольше. Наконец, он понял, что звонит Катерина и едва успел вставить комканое приветствие.
Завтра надо перевезти кое-что. Деньги заплатят сразу. Она называет адрес и поясняет, как проехать. Разговор деловой – ни одного лишнего слова.
На следующий день, в гараже, молодой парень подвёл его к ярко желтому "каблуку". Почти новый автомобиль, прошёл шесть тысяч, и был в хороших руках.
Работа оказалась пустячной: отвёз несколько коробок на «Парнас» и вернулся. Кассирша дала семьсот рублей и сказала, чтобы приезжал завтра. Он спросил: где оставить машину? Кассирша и парень, который показывал машину, удивились тому, что он не поедет на ней домой.
Вернулся он в приподнятом настроении и с сумкой продуктов. Расчётливо купил всяких специй, сахару, чаю, соли, лаврового листа – всего такого, чего постоянно не хватает мужику, ведущему хозяйство. Купил традиционных пельменей с запасом.
В течение вечера несколько раз звонил Катерине – хотел поблагодарить. Дозвонился только к одиннадцати часам. Услышал отсутствующий голос – горячая благодарность воспринята была прохладно. То ли он звонил не во время, то ли она, сделав жест, потеряла всякий интерес к его персоне.
- Потом ещё что-нибудь придумаем, – пообещала она неопределённо.
Извозная деятельность отошла на второй план. Теперь он выезжал только по пятницам и субботам, после десяти вечера – в ночь. А в будние дни – выходило по три-четыре дня в неделю – возил коробки со склада, по разным адресам. Далёких поездок не было. Дома он был не позднее трёх – четырёх часов дня.
С работниками склада-гаража он быстро сошёлся. Кассирша или учётчица, как и полагалось, была дама при фигуре. Полнота, однако, её не портила. Здоровый румянец на щеках, большие карие глаза, быстрые движения – заставляли забыть о её тучности. Вторым, постоянно присутствующим на складе человеком, был молодой парень – полная ей противоположность: тощий, с очками-колёсами на выступающем носу. Она называла его Николой, он её Клавой. В её интонациях постоянно присутствовала ирония. Иногда она произносила – Микола, растягивая "о". Он же всегда произносил её имя нежно.
Работали они споро, без задержек. Он приезжал – его уже ждали. Никола помогал погрузить коробки в каблук, потом он шёл за документами на перевозку груза в стеклянную будку и по плану города уточнял адрес. Никола подсказывал. Он знал все места – туда ему приходилось ездить.
В течение недели он не встречал Катерину на складе. Но в понедельник он увидел её. Синяя майка, джинсы, белые кроссовки – выглядела она демократично. Вместе с Николой она перекладывала какие-то коробки с паллета на пол. Она помахала ему рукой и продолжала работать. Коробки, по каким-то признакам, они раскладывали в разные стопки. Он взял у Клавы документы и подошёл к ним. Коробок на паллете уже было мало.
Никола понёс паллет к стене, а Катерина спросила у него:
- Съездишь в Новгород на базар в субботу и воскресенье?
Он согласился мгновенно.
- Ну, вот и отлично, а то мы Николу одного не хотим отпускать. Набралась куча неликвида, и ещё подвезут из разных мест. Надо куда-то всё пристроить. Попробуем продавать на ярмарке.
Они расторговались удачно и дело пошло. Теперь по пятницам они были в дороге. По большому счёту, работой это назвать было нельзя. С Николой они мило беседовали. Он уже бывал на рынках, на которые они заезжали – с ориентировкой проблем не возникало.
Никола не заставлял гнать машину – они никуда не опаздывали. Он просил остановиться при первых признаках голода у различных придорожных заведений, которых встречалось в достатке. Они проедали приличные суммы, но он уверенно заносил расходы на счёт фирмы.
Обыкновенно они ночевали дважды. Первую ночь проводили у его друзей под Новгородом в большом доме недалеко от базара. Вторую в гостинице, но уже в Пскове. Они переезжали туда вечером, после торговли в Новгороде.
За поездку ему платили две тысячи рублей. Он радовался им, как манне небесной, но не звонил, не благодарил. Официальные отношения, так официальные и незачем через это перешагивать. Никола отсчитывал деньги прямо на складе, как только они приезжали. Ни расписок, ни ведомостей ему не требовалось.
Такая торговля одно удовольствие. Атмосфера на рынке весёлая, ходят люди довольные жизнью, высматривают, куда деньги свои приспособить. Многие семьи с детьми. Музыка играет громко. Они торговали с капота автомобиля. Удобно – достаёшь из задней двери то, чего не хватает, и кладёшь на витрину. Товар быстро разбирали. У Николы была торговая сметка. В третью поездку они всё продали за один день и в субботу вечером вернулись домой. Вышла небольшая заминка: на складе никого не было. Он завёз Николу домой и оставил каблук у себя под окном до понедельника.
Их оперативность восторга не вызвала и была встречена равнодушно: продали – ну молодцы, что тут скажешь. Ивлеву даже показалось, что Катерина как-то странно посмотрела в его сторону.
В рабочей обстановке она выглядела проще – исчезал налёт обеспеченности, которым она отгораживалась в предыдущие встречи. Как-то раз она заехала на склад, когда они с Николой формировали очередную партию товара. Набор получался, как всегда, достаточно экзотический: несколько пар итальянских кроссовок – сшиты на Литейном проспекте; автомобильные фары и какие-то накладки на них – очки, определил их название Никола; и бесконечно много женских колготок. Весь кузовок каблука можно было набить одними колготками.
Она подошла к ним. Он встал и попытался отряхнуть джинсы на коленях.
- Посмотри - такое покупают? - и Никола бросил ей упаковку колготок. Она ловко поймала её.
- А почему нет? Размер только великоват. По-нашему это где-то на пятьдесят шестой тянет.
- Таких жоп много не найдётся, - мрачно заключил Никола.
- Всё равно везите, найдётся десяток – уже хорошо будет.
- Четыре креста – самый большой. А здесь даже пять. Ни разу такого не видел. Это на слониху какую-то, - не унимался Никита.
Они перерыли всю кучу. Нашлось довольно приличное количество колготок меньшего размера.
Деловой народец перемещался от базара к базару. Многих они уже знали. Им помогли в поиске размерных дам. Остатки, по сходной цене, купили цыгане. Они опять вернулись домой в субботу вечером, поскольку товара у них не осталось.
Он вспоминал это время с удовольствием. Появилась даже уверенность, что скоро его жизнь изменится к лучшему.
Об отношениях с Катериной он рассудил просто: она моложе и хороша собой. Она умна. Что ей до человека без определённых занятий? Кроме того, она сестра жены Стаса – это ответственно. Перед его памятью ему не хотелось брякнуть какой-нибудь ляп. Давило это не слишком, но лишняя неловкость не нужна никому. Он стоял на нейтральной передаче.
Она ему нравилась. Глаз отдыхал, на неё глядя.
Нравилось, как она одевалась, как ходила, как поворачивалась неожиданно, и тембр голоса её – не слишком звонкий, и не глухой одновременно, а волнительно меняющийся, переворачивал нутро.
Одевалась она просто. Чтобы подчеркнуть стройность фигуры ей хватало обыкновенной джинсовой ткани. Белые кроссовки и свободная майка довершали композицию. Приезжала она не каждый день, но бывала на складе довольно часто, и потому дни его делились на солнечные и пасмурные. Но тогда он ещё не понимал, почему менялась погода.
Сексуального влечения к ней он не испытывал, точнее запретил себе испытывать. Обрати он внимание на мелочи – понял бы, что не так всё просто.
После работы она – в конторке у Клавы – меняла майку, проводила небрежно, гребнем по волосам и весь марафет. Она не заботилась, видит ли её кто-нибудь. Как-то он оказался в нескольких шагах. По отношению к себе он нашёл это действие негуманным.

Лето было уже в полном разгаре. Утром, на складе она подошла к нему. Вчера звонила ему домой и не застала. Где он был в это время? Прохлаждался на брегах Невы? Скорее всего. Катил неспешно вдоль гранитной набережной или стоял в поэтической позе на стрелке Васильевского острова, устремив чело в сторону Петропавловской крепости. Это подошло бы больше – душе его было уготовлено заточение.
Дело было настолько серьёзным, что она не знала, как к нему подступиться. Надо перегнать дорогой, мощный автомобиль из Эстонии. Сама она боялась. Автомобиль предназначался Стасу, как часть каких-то сложных взаиморасчётов. Сейчас уже никто не знал каких именно, но забрать авто надо.
Он согласился, не думая. Только вот паспорт – у него нет заграничного паспорта! Это не должно волновать – сделают быстро. Надо же деньги за него платить? Это тоже не его забота. Пойдёт за счёт фирмы. Поездка займёт два, может быть, даже три дня. Согласен? Зачем второй раз спрашивать?
Перед проливным дождём или ураганным ветром чувствуется в природе что-то недоброе. Но он обрадовался поездке в Эстонию – да ещё в такой приятной компании. И работа не сложная – прокатиться в дорогом иностранном автомобиле. Но ночью ему опять снился сон с упавшим деревом.


* * * * *

Поехали они не через две недели, а через три. Поездку перенесли на одну неделю по каким-то ему не известным причинам. За это время произошло событие, до предела взволновавшее его брата. Ему даже стало плохо прямо на работе. Когда Ивлев приехал, ему было лучше, но он был очень бледен. Он отвёз брата домой и порывался вызвать врача, но брат его остановил, уповая на какие-то новые пилюли. Он провёл у него весь вечер и остался ночевать, благо было где – Папуля пребывал в это время на даче. Он пробыл с ним и весь следующий день. Его не с кем было оставить: актёрка была занята при театре, а Папуля занимался своими смородиновыми кустами и парником с огурцами.
Погиб Беспалый. Пал он не смертью храбрых – отнюдь. Он выпал из окна двенадцатого этажа, причём не своего дома. Как он там оказался – Богу ведомо. Экспертиза показала наличие алкоголя в крови, но не высокое – не такое, чтобы человек под его воздействием мог заблудиться и шагнуть в пространство. На самоубийство тоже было не похоже. Он не оставил никаких записок, хотя и жаловался в последнее время, что жизнь проклятая его доконает. Месяц назад от него ушла жена. Пока он отбывал последний срок, она ждала его, а тут вдруг ушла. Это он узнал от брата, который живо интересовался подробностями.

Отъезд был назначен на четверг, чтобы вернуться в субботу, не попадая в воскресную пробку на въезде в город. Но в последний момент всё перенесли на пятницу.
Утром ему пришлось сделать короткий рейс – отвезти какие-то документы. Того, кому они были предназначены, не оказалось на месте. Он ждал часа два, потом заехал на рынок купить еду в дорогу, заскочил к себе домой, и поехал к Катерине. Её тоже не было дома. Дверь открыла пожилая женщина, пропустила в квартиру и попросила подождать. Прошло полчаса, прежде чем Катерина явилась и развила бурную деятельность: напоила его чаем, что-то побросала в наполовину уложенную сумку, переоделась в другой комнате и явилась готовая ехать.
На вокзал они прикатили на его копейке. До отхода поезда оставалось минут двадцать. Машину он оставил на стоянке.
Купе в начале вагона оказалось двухместным, но не СВ. Полки располагались одна над другой, и размером оно было в половину от остальных. Отсутствие соседей его обрадовало и озадачило. Его же пригласили только перегнать машину …
В России пассажиры едят в поездах. Он достал колбасу и помидоры. Она положила на откидной столик весомый кусок сыра и поставила бутылку вина. На такое он не рассчитывал. Проводница постучалась в дверь и взяла их билеты, засунула в специальную сумку с карманами и улыбнулась ехидно. Он попросил стаканы. В соседнем купе – техничка. Идти недалеко. А ей надо бельё раздать. Сервис был ненавязчивым.
Он пристроился на краю столика, нарезал колбасу и сыр.
- Как-то странно себя чувствуешь вот так – перед стеной, – сказала она, глядя на стену купе.
Поезд тронулся плавно, без толчка. Окна состава на соседнем пути, поплыли мимо. Когда оборвался их ускоряющийся бег, солнце ярко осветило купе.
Размеренное движение располагает к неторопливой беседе. В поездах создаётся особая атмосфера откровенности и доверия. Вспомнили Стаса – как без этого? Он удержался – не спросил, как идёт следствие – результат всё равно ничего не изменит.
Поговорили о построенном Стасом доме. Сколько было перестроек, сколько усилий было затрачено! Подбор материалов для отделки, рабочие, удалённость места – всё слилось в целый комплекс проблем. Это её проект. Как, разве он не знает? Она же дипломированный архитектор. Закончила архитектурно-строительный университет. Как что такое? Ну, это же бывший ЛИСИ. Это её первая постройка – не была бы последней. Он похвалил – дом ему понравился. Она отговорилась, что это не её заслуга – всей семьёй строили. Ирина тоже принимала активное участие.
Поговорили о складе и перспективах фирмы. Радужных тонов не было, но и для уныния причин не нашлось. Не всплыло бы по финансовой части что-нибудь новое, о чем не знает Ирина. Стас был человеком разнообразных увлечений.
Первая беседа наметила канву многих других. Когда они вспомнили о времени, спать уже не имело смысла – пограничники скоро разбудят. Он принёс ещё чаю. Они говорили ещё о чём-то. После границы он залез на верхнюю полку и тут же заснул, зная, что спать придётся недолго. Во сне он помнил, что она рядом.

В Таллинне их встречала на перроне аккуратная, немолодая пара. Последовало учтивое знакомство, обмен рукопожатиями. Чинно прошли к их автомобилю – опельку средней свежести – и покатили по городу, чётко соблюдая правила движения. Завязалась оживлённая беседа. Они говорили с приятным акцентом, и было видно, что с Катериной они коротко знакомы.
Всего несколько минут, и они были в небольшом посёлке из двухэтажных коттеджей, не таких громоздких, как у новых русских. Сплошных заборов в посёлке тоже не было. Перед каждым домом разбит уютный садик или посажен газон.
У одного из них машина остановилась и они вышли.

Авто убеждало точностью линий и блеском кузова. Хлопок двери – почти герметичной, бесшумная работа даже непрогретого двигателя, плавный выезд из гаража – чудеса делают в этой Баварии, да и только!
Машина позволяла себя осмотреть. Он сел за руль, хозяин показал, как включаются щётки, сигналы поворота, зеркала. На какой-то вопрос он не ответил: машина здесь недавно – он и двести километров не проехал.
Когда они выехали из Таллинна, Ивлев заметил, что она сосредоточенно думает о чём-то. Он спросил:
- Всё в порядке?
- Да, всё хорошо. Мы сейчас заедем к знакомым, там небольшая неточность в документах. Они должны это исправить.
Она ответила автоматически, едва ли понимая, что отвечает ему. Но скоро она выправилась: улыбнулась и повеселела. Дальше они покатили в приятном согласии.
Он млел от автомобиля. Бесшумно работающий мотор, мягкая подвеска, сидение, повторяющее линию позвоночника, и прочие совершенства.
- Не торопись, - сказала она, - там, куда мы едем, никого не будет дома до шести вечера.
Но он и без того не гнал машину.
Эстония небольшая страна. До Пярну ехать часа два. Можно накинуть ещё час, на поиски места, час на остановку, чтобы перекусить где-то, всё равно до вечера много времени. Надо бы придумать, что делать.
Дорога мерно бежала под колёса. Субботний расслабленный полдень. Солнце светит, не мешая вести машину. Так бы и ехал, слушая шуршание шин.
Он прочитал объявление о ярмарке.
Она обрадовалась – заедем. Он тоже воодушевился: интересно сравнить эту ярмарку с базарами, на которых он бывал с Николой.
Место для парковки машины нашлось быстро – народ уже понемногу разъезжался. Здесь торговали всем – товар был представлен разнообразный. У входа продавали старьё. Разложено оно было прямо на земле, на газетах. Инструменты, свёрла, какие-то допотопные электрические розетки и даже куски старых электропроводов, свёрнутые кольцами, плоскогубцы, кусачки, молотки – чего только не предлагали покупателям?
Дальше широкая улица, образованная лотками. Много китайского товара. Народ двигался неплотной толпой – присматривался к товару. Настроение у всех было весёлое. Бойкой торговли не было. Многие уже упаковывали непроданный товар в поместительные баулы и переносили его к автомобилям.
В толпе она как-то сникла, держалась ближе к нему. Он взял её за локоть, чтобы их не развёл в разные стороны фланирующий люд.
Она остановилась у лотка с какой-то одеждой. Коснулась рукой блузки, висящей на плечиках.
- Та, та, - сказала продавщица эстонка, - хороший тофар. И размер ваш. Купите своей девушке, молодой человек.
Катерина не была его девушкой, но объяснять это весёлой торговке было незачем.
По его интересу потолкались у лотка с электроинструментом. Было бы в кармане больше денег – купил бы ударную дрель. Не очень то нужна – всегда можно взять у брата, но, в переводе с эстонских денег получалось недорого.
Небогатый товар в лавках быстро надоел. Покупательский азарт не овладел ими. В импровизированном кафе – несколько столиков под натянутым тентом – даже музыка играла негромко. Он заказал себе суп и шницель. Она ограничилась только вторым блюдом. Они ели, посматривая на гуляющую публику.
Встречались изумительные образцы. Как и на наших базарах, лица синюшного цвета были вкраплены в респектабельную публику. Но внешне всё было мирно и пристойно.
Еда была того качества, какой ей и полагается быть в таких заведениях – есть можно. Официантка принесла кофе. Фартук её был в мокрых пятнах.
Беседа их текла согласно. Она точно подмечала детали – их и обсуждали. Вот пара с коляской. Движутся медленно: он толкает коляску вперёд, и смотрит прямо перед собой, она крутит головой, и отходит к лоткам. Он останавливается и терпеливо ждёт её возвращения. Она что-то говорит ему. Он достаёт из бокового кармана бумажник, отсчитывает деньги. Она опять идёт к ларьку. Возвращается с покупкой. Два – три ларька они проходят вместе и опять всё повторяется. Когда они приближаются к их столику, коляска уже обвешана полиэтиленовыми пакетами с покупками.
Правильное разделение труда: он платит – она выбирает. Кто главнее? Какая разница – у каждого своя функция. Но проблему они обсудили: он с некоторой иронией – она вполне серьёзно и заинтересовано. Он сказал, что платить должен всегда мужчина, она считала, что ничего страшного нет, когда платят оба – поровну.
Народ разъезжался с ярмарки. Поехали и они. С трудом выбрались из скопившейся на выезде пробки. Было жарко и пыльно. Медленно проехали несколько оставшихся до города километров, пересекли город по главной улице, и оказались около залива, но подъехать к самой воде не решились. На своей копейке или на каблуке он свернул бы на уходящие в стороны, прокатанные дороги. На этой машине ему не хотелось съезжать с асфальта.

Они легко нашли нужный адрес. Двухэтажный дом старой постройки. К воротам уже шёл мужчина с полиэтиленовой папкой в руках. Открыл калитку, передал ей папку. Она быстро просмотрела углы, сцеплённые скрепками.
Он что-то сказал ей, развёл, извинительно руки. Расстались они в полном согласии и с взаимной приятностью.
Дело сделано. Они выезжают из Пярну и катят размеренно. На прямом участке дороги он не выдерживает и прижимает педаль газа. Машина стремительно ускоряется. Она ничего не говорит. Убедившись в том, что машина легко пойдёт под двести, он сбрасывает скорость.
- Не гони, - говорит она, - найдём место. Поедим, попьём чаю. Ты же брал горячую воду на ярмарке. Нам всё равно надо заехать к милым старичкам в Таллинне. В квитанции об уплате пошлины, в винах одна буква плохо читается, можно по-разному понять. Я была вчера на нашей таможне – сказали, что ничего, пройдёт. А старички сказали, что могут у себя получить справку, подтверждающую, что там стоит «J», как на кузове, а не «I», как можно, при желании, прочитать в паспорте.
Это для него как лес густой. Он даже понятия не имел что, такое вины.
- Идентификационный номер, набитый на кузове, - пояснила она.
Задержка его только радует. Какая-то еда в его кошёлке ещё осталась. Спешить некуда. Ему хотелось побыть только с ней. Да и хозяев, несмотря на их радушие, их раннее появление только стеснит.
Около шести часов вечера. Устроиться бы удобно на свежей травке, и смотреть, как солнце опускается в синюю хмарь. Невдалеке от дороги блеснуло озеро. Грунтовый подъезд беспокойства не вызвал.
Солнце всё же оказалось у них за спиной, зато открывался приятный вид на водную гладь и сосновый лесок. Декорации были на уровне. На берегу полоска жёлтого песка и деревянные мостки – удобно заходить в воду.
Она сняла кроссовки и носки. Босой ступнёй осторожно попробовала воду.
- Жаль, - подумал он, - если она окажется недотрогой. Пейзаж такой располагающий, и берёзки в глади озера отражается, и белые облачка бегут по небу.
Ей хотелось узнать какая в озере вода – она и узнала это. На её месте другая могла устроить небольшой спектакль.
- Ах, в песке колкие камешки! Ах, вода холодная!
Они развернули на траве небольшую скатёрку. Он достал припасы и термос. Случайно коснулся её руки – ток прошёл по телу.
Они ели, как пионеры на пикнике и пили горячий чай – горячий крепкий чай успокаивал. Он уже тогда мало курил, а она закурила ради компании, как она выразилась.
Разговор был странен и отличался от той корректной беседы, которую они вели в поезде – перескакивал с темы на тему. Они не договаривали начатое. Он, было, зацепился за лесок, что за озером. Она нашла его понурым, как и в нашей области – одна была климатическая зона. Она отдыхала здесь в Эстонии. В целом ничего, но когда дождь – скука. Оставалось только чтение.
Он подался к ней плечами и спросил доверчиво:
- Про любовь?
- Не про войну же? – ответила она в тон.
- Любовь на войне, - он больше вкрадчивости пустил в голос, - Хемингуэй, например, очень увлекательно.
Она посмотрела на него внимательно и промолчала.
Лесок на другом берегу озера начал темнеть. Он обнял её и притянул к себе. Движение естественное – чуть небрежное. Льняная ткань её майки была глаже китайского шёлка. Губы её были сладкими от чая. Он встал, подал ей руку и опять привлёк её к себе и теперь чувствовал всё её тело.
- Давай найдём какую-нибудь гостиницу, - сказала она.
В деревнях, которые они проезжали, гостиниц не было; ближайшая, какую он знал, была в Таллинне. Навстречу сплошным потоком двигались машины. Сумерки только коснулись земли.
Они не доехали до Таллинна. Она заметила вывеску простенького летнего кемпинга. В ста метрах от дороги виднелись треугольные бунгало с боками из шифера. На торце крайнего, ещё на русском, надпись "Администрация", а на другом три коряво выведенные буквы составили слово "Бар". Рядом располагался отдельно устроенный блок туалетов и душевых.
- Здесь будет не слишком шикарно.
- Кровать то будет?
Её конкретность его умилила.
В бунгало он прижал её к себе крепко, но скоро повёл ладонью по спине вниз. Ремень на джинсах – он попытался правой рукой расстегнуть пряжку. Она отвела его руку и сама уверенно её расстегнула.
- Постели простынь, - сказала она.
Он развернул, свёрнутый рулетом, как в поездах, матрац, выбрал из стопки белья простынь.
Она уже сняла джинсы и через голову потянула вверх блузку. Лифчик он расстегнул и отбросил в сторону, когда они уже были на кровати.
Потом они лежали, укрывшись суконным армейским одеялом, накрахмаленный пододеяльник - рядом. Вставать и вставлять в него одеяло, было лень. Походные условия, так походные. Она сказала:
- Богата Ирина – у меня ничего нет.
Он спросил:
- А кто-нибудь у тебя есть?
Она промолчала. Потом спросила игриво:
- А у тебя?
- Есть,- он кратко и уверенно произнёс это слово.
- Кто? - она резко поднялась на локте.
- Ты, - и, снимая неловкость, добавил, - почему бы и нет?
Она улыбнулась. Пусть хотя бы частично, сказанное было принято.
Ночью, обнимая её, он засыпал и просыпался от шума шин проезжающих мимо автомобилей. Проклятый сон не снился ему. Сознание погрузилось в сладкую мяту. Он растянулся во всю длину топчана. Она положила голову ему на плечо, но он не чувствовал её веса.

* * * * *

Изложить на бумаге мысль довольно просто – пиши себе, что придумал. С чувствами сложнее…
Чувство не всегда понятно, а писать о том, что плохо понимаешь трудно. Чувство похоже на электричество или на радиацию – оно невидимо. Любовное влечение не окрашивает человека в определённый цвет, не даёт запаха. Между любящими не происходит ярких вспышек, не слышен какой-нибудь характерный треск. Влечение это не имеет точки отсчёта – нет нуля, перекинувшись через который оно приобретает положительное значение.
Первое утро, после первой совместно проведённой ночи, имеет значение. Оно бывает разным. Скоро оно затушуется другими утрами, и не будет восприниматься так ярко.
Погода выдалась серенькая. По небу бежали рваные облака. Прохлада в начале августа напоминает о скоротечности северного лета. Умеренно задувало с севера, но не постоянно, что давало надежду на перемену.
Она спала – слышно было её дыхание. Он выскользнул из-под тёплого одеяла, тихонько прикрыл за собой дверь, и прошёл в санитарный блок. Умылся и вытер лицо полоской туалетной бумаги, чтобы не будить её поисками полотенца в сумке.
В баре уже кто-то орудовал. Из открывшегося на стук окошка, выдали пакетики с растворимым кофе и сахаром, чашку кипятку и пообещали, что скоро привезут горячие булочки.
Мысли лениво крутились вокруг того, что стойкое половое влечение основа для всяческих неприятностей. Господь не досмотрел в этом месте, а сатана был поблизости. Он успокоил себя тем, что ничего необычного, стоящего опасений не произошло. Случилось нечто вполне естественное.
Выпил он кофе, и пошёл в бунгало. Она лежала на спине с закрытыми глазами и не спала. Он сел рядом с ней. Она повернулась к нему и сомкнула руки на его шее.
Радостное тепло залило его от холки до пяток. Хуже всего, когда утром испытываешь к партнёрше нежность, и вспоминаешь, как вечером провёл рукой по бархатной коже на её спине, как прижал расслабленной ладонью к своему плечу её голову, ухватив затылок вместе с копной волос.
Другой горестный симптом – чувство благодарности. Не той дружеской, которую можно выразить простым словом, а другой, проникающей в глубину всего существа. Она не требует отдельного выражения. Она въедается в нутро вместе с сереньким небом, и шелестом шин по шоссе.
Умылась и собралась она мгновенно, и они пошли пить кофе. Привезли булочки. За забором, из крашенного пинотексом штакетника, растиралось поле: светло-зелёный ковёр, постелен был от дороги до перелеска.
Они сидели на пластмассовых стульях и над чем-то смеялись. Он пролил кофе, и она вытерла стол салфеткой. Бармен из-за стойки покосился в их сторону с интересом.
В баре они были недолго. Их тянуло дальше. Из всего, о чём они говорили, катясь по ровной дороге свежим летним утром, запомнил он только одно – её вопрос о брате. Он уже увствовал вкус дороги, прибавил скорости и шёл уверенно. Она что-то сказала о том приятном вечере, который они провели в доме Стаса. Он вспомнил неразговорчивых молодых людей в пиджаках и сказал, что ребята хорошие, но встретиться с ними ночью в тёмной аллее ему бы не хотелось. Сделалась пауза. Она задумалась о чём-то и, потом, спросила прямо:
- Ты любишь брата?
Фраза далась ей с усилием. Он видел это, но не придал значения. Спроси она по-другому, например: как ты относишься к брату? Он бы ответил, что относится к нему хорошо, или не плохо, или же, наоборот, паршиво, потому что знает, что он патентованный сукин сын.
Как брат относится к брату и так ясно: он относится к нему по-братски.
Он молчал. Всю сложную коллизию их отношений двумя словами не передаш, а распинаться в подробностях – уместно ли?
Эти его навязчивые звонки; дурацкая влюблённость, которой он страшно гордится; телесная расслабленность; неоправданный гонор - всё раздражало. Но переживания вокруг его здоровья были искренними.
Вместо конкретного ответа он заговорил о том, что брат хотел стать художником, о его мольбертах, полотнах; о том, как хорошо он рисовал фломастерами, и какое у него было чувство цвета. Его приняли на оформительский факультет театрального института. Он ушёл оттуда, проучившись три года, но вполне мог бы закончить. Он лакировал действительность: брата выставили за полную неспособность понять, что требуется от декоратора сцены, и чем профессиональный художник отличается от парня, нарисовавшего фломастерами крымский пейзажик. Но о брате он не мог говорить плохо.
Встречную полосу движения отделял неширокий газон. В Таллинн приятнее въезжать с запада. Раскидистые сосны по бокам дороги, коттеджи, как некая прелюдия перед появлением многоквартирных домов. Обычные серые кубики стояли среди сосен. С востока город смотрелся напряжённее. Там редкий лиственный лес переходил в неухоженное поле. Заводик с тонкой чёрной трубой дымит жёлтым дымом. Блочные дома наступают сразу и не оставляют места для лужаек и сосен.
- Мы поедем завтра утром, - говорит она, - наши милые старички обещали выправить документы сегодня, но мне не верится. Надо определиться с ночлегом и заехать к ним. У них мне ночевать не хочется.
С её тоном – утвердительным и чуть командным – он был согласен. А, как ещё? Она по-прежнему была его работодателем.
У башни гостиницы "Олимпия" их авто неплохо смотрелось на стоянке, среди блеска других иномарок. Свободных мест предостаточно. Плати только деньги. Но цена показались высокой. Она жестом успокоила его и добавила:
- Не обращай внимания, платит фирма.
Он принёс из машины сумки. Они взлетели на лифте на двенадцатый этаж. Вошли в номер. Объятие было коротким.
Номер на двенадцатом этаже современного здания. Входная дверь поцарапана чемоданами постояльцев. Узкий коридор – налево туалетная комната. Прямо широкая кровать. Тяжёлыми шторами завешено окно.
Главное в гостиничном номере, разумеется, хорошая кровать. В предыдущую ночь, в бунгало, этого не хватало. Узкий топчан с парой тощих матрасов. Начальный энтузиазм помог справиться с этим неудобством. Теперь же в их распоряжении было поместительное ложе, достаточной упругости, на котором можно было разместиться как вдоль, так и поперёк. Они пристроились по диагонали – прямо по ходу, и помогли друг другу освободиться от мешающей одежды. Входную дверь захлопнуло сквозняком.
В реальный мир они вернулись через долгий промежуток времени. Он встал под душ, смыл вместе с потом её запах, вернулся в комнату, наклонился над ней, поцеловал ушко, шею, каждой клеткой своего тела чувствуя, что не насытился ею.
- Принеси какой-нибудь еды,- попросила она,- можно, наверное, купить в ресторане или в баре. Возьми в сумке деньги.
- У меня есть, - обронил он, натягивая джинсы. Застегнув на рубахе пару пуговиц, он босиком влез в мокасины – носки надо было искать где-то.
Буфет на этаже был закрыт. Он спустился на лифте в ресторан. В качестве пропуска предъявил швейцару ключ. На деревянной колобахе была металлическая вставка с цифрами. Ему посоветовали сделать заказ прямо в номер. Но он отшутился тем, что поможет им работать. Он уже пришёл – не уходить же с пустыми руками. Его поняли и выдали буженину, миску салата оливье, помидоров, огурцов, сыру. Всё это вместе с бутылкой красного вина уложили в краповый мешок, а салатницу накрыли пустой тарелкой, и он понёс её отдельно в левой руке.
Лифтёр улыбнулся и спросил с акцентом:
- Не фретно ли много кушать?
Бывает и полезно – с устатку. Пока лифт поднимался, они улыбались друг другу.
Чтобы открыть дверь ключом, пришлось поставить салатницу на пол. Она причёсывалась перед зеркалом в ванной. Кроме трусиков на ней была блузка. Она не застегнула её, а завязала узлом на животе.
- Постучал бы, - сказала она, видя его старание пронести всё сразу, - я бы дверь открыла.
- Чем стучать-то? – спросил он. Она засмеялась.
Он распахнул шторы. С двенадцатого этажа, как на ладони, был виден весь залив, вместе с портом, с яхт клубом и треугольниками парусов в синей дали. Кроме кровати в номере два кресла и журнальный столик. Он передвинул его к широкому окну, и кресла поставил рядом. Номер стал похож на кинотеатр. Она села к столику, на который он выложил свои покупки. Открыл бутылку, налил в стаканы вина.
Прямо под ними городские крыши, но не черепичные крыши старого города, а плоские крыши блочных домов. Мало примечательная городская застройка. Но дальше был порт: журавли портовых кранов на крепких металлических ногах и приземистые склады, с подходящими к ним железнодорожными ветками. За ними кобальтовая синь залива, обведённая полукругом берега, с узкой полоской песчаного пляжа. И над всем этим синее небо с барашками облачков.
Пока они ели - пили, он рассматривал панораму во всех подробностях. Особенно хороши были яхты. Белые треугольники парусов раскиданы по всему заливу. Одни идут по ветру, выставив пузатые спинакеры, другие держатся в напряжённом галфвинде, опасно клоня к воде мачты. Две яхты выбираются из-за косы, отделяющей клубную пристань. Идут, лавируя, почти против ветра.
Они говорили мало – больше смотрели на залив. Паузы не требовали заполнения. Её лицо – в профиль – было спокойно и расслаблено. Он чувствовал то же: покой и уверенность – обычную уверенность самца от обладания самкой. Животное состояние по своей сути.
- Почему, - спросила она, - у одних яхт паруса надуты как пузо, и они движутся так уверенно, так солидно, а другие, всё время наклонены и кажется, что они в любую минуту могут перевернуться?
Как мог он объяснил ей про галсы и курсы.
- Откуда ты всё это знаешь? - опять спросила она. - Ты занимался яхтами?
Не занимался, но читал в книжке. Когда-то мечтал походить на яхте, но не сложилось. Не способствовали тому обстоятельства.
Неосуществлённая мечта – это уже какая-то слабость. Маленькое, но поражение. Но ему хотелось выглядеть натурально, таким, какой он был на самом деле.
В августе около девяти вечера уже темнеет. Залив и облака на небе побледнели, утратили чёткость линий, и берега бухты, стали тёмно-зелёными. Они пошли прогуляться. Пока одевались, на улицах включили освещение. По городу засветились круги от электрических лампочек и неоновые рекламные надписи. Вдалеке над заливом, солнечный луч ещё боролся с темнотой, но уходил, оставляя позицию. Только узкая полоска у самой воды была светлее остального тёмно-синего теперь неба.
Гуляли недолго. Хотели дойти до старого города пешком, но показалось, что это далеко. На поднятую им руку, остановилось такси, с шашечками по бокам и фонариком на крыше. Водитель долго не мог понять, куда ехать. Кое-как объяснили ему, что хотят попасть к воротам старого города. Он помнил, по детским своим впечатлениям, стену, от которой выше вела узкая улочка. По ней поднялись до Ратушной площади. Дома по периметру упирались плечом к плечу. На площади играл оркестр – перед ним полукругом стояла толпа слушателей. Музыка была незатейливой, но выводилась мастерски. Всем было весело.
Вернулись в отель. Потом эту ночь он вспоминал как погружение в прошлое, почти как галлюцинацию. Нежность переполняла его.
Уже под утро, сквозь сон, ему послышалось, что она с кем-то разговаривает. Он повернулся, рука легла на тёплую простынь. Она была в ванной.
- Ты с кем говоришь? - спросил он её.
Она, мягко ступая, подошла к кровати и села рядом с ним.
- Я ни с кем не говорю – тебе послышалось, - и провела рукой по его волосам. – Спи. Идёт дождь, дорога будет трудной.
Он опять провалился в яму сна.
Утро продолжилось податливой мягкостью её тела. Потом они долго одевались, смеялись над чем-то. Обе сумки из шкафа он выставил на кровать. Её замысловатой формы кожаный сак качнулся и лёг на бок. Из него лениво выплыл журнал в глянцевой обложке и, как будто нехотя, выскользнула трубка сотового телефона.
Он хотел сложить всё обратно и обе сумки выставить в прихожую. Протянул руку за трубкой, но она порывисто опередила его, спрятала трубку и застегнула молнию. Движение было торопливое, нервное. Посмотрела украдкой – он видел её оторопь, но не спросил ничего. Ему не казалось странным, что она ни разу не доставала трубку при нём: кому здесь звонить?
Позавтракали они скомкано и быстро. Опять его охватил дорожный зуд. Она чувствовала это и тоже действовала убористо. Они купили бутербродов и попросили официанта налить в термос кофе на дорогу.
Пожилые хозяева уже ждали их у нотариальной конторы. Они вместе вошли внутрь и быстро выправили нужную бумагу. Процедура передачи не заняла много времени. Гораздо дольше они прощались и обещали заехать ещё раз.
Из города они выбрались довольно быстро. Машин на трассе было много, но они живо добежали до Кохтла-Ярве. Оттуда до Нарвы рукой подать. Дождя, против ожидания, не было. Но день был не по-летнему прохладный и ветреный. По серому небу бежали облака. Она натянула свитер, он надел куртку и рулил себе, не печалуясь мрачностью пейзажа.
В Нарве, пока подвигалась очередь на таможню, они съели бутерброды, и выпили кофе. Около Кингисеппа – уже была видна колокольня церкви – она вдруг сказала:
- Не хочется мне туда ехать.
В тишине, после долгого молчания это прозвучало веско.
- Да и я бы с удовольствием свернул куда-нибудь, - сказал он шутливо.
- Куда?- спросила она.
Он не знал ответа, и они продолжили движение вперёд. Мощный мотор под капотом раскручивал коленвал, гудиеровские шины чуть слышно шуршали по асфальту.
Он не видел в их отношениях завязки нового романа. Так – влияние обстоятельств. Похоже она не жалела об этом. Он не собирался настаивать на продолжении.
Они въехали в город около четырёх часов дня.
Он узнал обо всём сразу же. Они поднялись к ней в квартиру, и он позвонил Папуле. Женя должен был привести его с дачи домой – банный день. Но никто не подходил, гулко звенела мембрана. Он набрал номер ещё раз: эффект тот же. Куда мог деться из квартиры папуля? Брат, скорее всего, у актёрки своей обретается. Вместе с документами он носил листок бумаги с нужными телефонами. На нём, среди прочих, был записан и телефон водопроводчика, чтобы звонить ему, не регистрируя заявку, и расплачиваться напрямую. Там же был записан и телефон Марины.
- Вам кого?
Голос мужчины лет тридцати. Он сказал кого ему надо, думая, что ошибся номером.
- Подождите.
В трубке зашуршало, и тишину разорвал рыдающий голос. Она ему всё и сказала. Последовал упрёк в том, что его не было в городе. Папуля в больнице. Женя привёз его с дачи, он и сам ещё ничего не знал. В квартире ему стало плохо. Доброхот из скорой помощи, на всякий случай, отправил старика в ближайшую больницу под капельницу. Она даже не знала куда – где-то рядом с домом. Кто с ней сейчас? Друзья из театра. У Папули она не была. Как она к нему пойдёт? Если у него есть ключи от их квартиры, то он может там переночевать. Это он и без неё знал.
Катерина уже всё сообразила, и пока он, пришибленно, сидел в кресле она листала «Желтые страницы», быстро набрала номер больничного справочного, и подала ему трубку. Голос дежурной был вполне равнодушен, и слышно было, как она листает какой-то гроссбух.
- Состояние удовлетворительное, - раздалось, наконец, в трубке. – Находится на терапевтическом отделении. Был ли инфаркт? Это к лечащему врачу, пожалуйста.
Дальше пошли гудки с метрономной точностью.
Он рванулся в больницу. Она попыталась остановить его – куда в таком состоянии? Но потом выхватила из дорожного сака сумочку, проверила документы. Она поедет с ним и поведёт машину.
У дома, в десяти метрах от пригнанного авто, стояла девятка – мокрый асфальт, видимо, та самая, на которой Стас ездил на Бугор, удивляя всех быстротой передвижения. Она была хорошим водителем.
В больнице она осталась внизу, у гардероба. Он втёр чирик охраннику. Возможно, не надо было этого делать – пропустил бы и без денег, но так было надёжнее. Вялыми ногами он поднялся на второй этаж, где находилось терапевтическое отделение. На посту его внимательно выслушали, позвали дежурного врача.
Он успокоил, что со стороны сердца у Папули всё в порядке.
- Конечно, - добавил он, - в его возрасте такие потрясения не рекомендованы, но крепкий старик – ещё поживёт. Пройдите к нему, если хотите.
Папуля лежал за ширмой. В вывернутую правую руку воткнута игла – от неё трубка к капельнице. Увидев его, он махнул кистью свободной руки, как бы прогоняя нежелательное видение.
Он неестественно растягивал гласные, шамкал беззубым ртом – вставная челюсть плавала в стакане на тумбочке.
- Вот, какое случилось, - на его глаза навернулись слёзы, - тебе кто сказал? Мариночка, - последовало плаксивое всхлипывание, - он так любил её.
Он обещал заехать завтра и погладил его плечо – держись.
- Зайти в квартиру – закрыто ли там?
Катерина сидела на скамейке, уперев локти в колени и опустив голову на руки. Она встала ему навстречу.
- Ну, как?
- Он в порядке, насколько это возможно.
- Куда ты теперь?
Он не знал, куда ему направиться и зацепился за Папулино поручение – пойду домой, посмотреть как там дела?
- Тебя подвезти?
- Не надо, тут пешком триста метров.
- Я не пойду туда, ты уж извини, что бросаю тебя в такую минуту.
Какие тут могли быть извинения, и так – большое спасибо. Был локоть, а это немало. Она обняла его, коснулась лбом его щеки, ласкалась прощаясь.

Когда он добрался до двери парадной – сноровки в его движениях не было. В какой-то момент пробила нехорошая дрожь. Но силы его не оставили. На ватных ногах подошёл к лифту и поднялся на третий этаж. Навстречу открылась дверь соседней квартиры. У хозяйки было осунувшееся лицо и выражало оно неподдельную скорбь. Она взяла его за руку сухими, тёплыми ладонями.
- Я вам так сочувствую, - заговорила она, - как это всё ужасно, когда такой молодой... - она замолчала не находя слов.
- Да, - вдруг встрепенулась она, - Вы знаете, за день до того, как всё случилось, позвонил ко мне в дверь симпатичный такой молодой человек, невысокий, в очках, интеллигентный, и попросил передать вашему брату видеокассету. Он очень спешил и не мог его дождаться. Я и передала, как он просил. Услышала, что дверь хлопнула, позвонила и отдала. Брат то ваш, очень расстроен чем-то был.
Он поблагодарил её вяло, повернул в двери ключ, и вошёл в квартиру. Ему не хотелось оставаться здесь одному. Ещё в больнице он с горестью подумал о том, что окажется перед кучей вещей, принадлежащих брату, не зная, что с ними делать. Сообщение о кассете даже обрадовало его. Брат смотрел её ещё позавчера вечером.
Экран телевизора вспыхнул и сделался чёрным. В углу засветилась надпись: "Видео". Брат смотрел кассету и, после него, никто не включал телевизор, иначе переключили бы канал. Он нажал на кнопку воспроизведения.
На засветившемся экране появился обнажённый женский зад. Девица была близка к оргазму и юлила на мужике разнообразно: вверх, вниз, и в разные стороны. Понимание вопроса присутствовало. Камера безучастно фиксировала всё происходящее. Снимали с одной точки, то приближая, то удаляя объект съёмки. Когда зад поднимался выше, был виден крепкий член, введённый куда надо. его перекосило от отвращения. Видимо, брат не чувствовал близость конца. Трудно представить себе человека, смотрящего порнуху перед смертью. Брат был оригиналом, но, не до такой же степени.
Он выключил видик и вынул кассету. Куда положить её? Хоть бы она совсем затерялась. Но потом подумал, что лучше её убрать отсюда: поминки, наверняка, придётся справлять здесь, в этой квартире. Кому-нибудь из гостей, чего доброго, придёт в голову вставить её в видеомагнитофон. Да и Папуля может перепутать её с записями передач любимого Кусто. Это зрелище для старика не слишком подходит.
Он не заснул, а вырубился до самого утра.

* * * * *

На следующий день он поехал на вокзал за своей копейкой. С ней ничего не случилось. Да и что могло с ней произойти? Стояла себе, поджидая хозяина.
Остальное время дня он занимался оформлением документов о смерти брата и около семи часов вечера оказался у себя в квартире. Видеокассета так и болталась в сумке вместе с полиэтиленовой папочкой, которую он купил в канцелярском магазине, чтобы не помять свидетельство о смерти. Соседство порно кассеты с похоронными документами неприятно теребило его. У морга, он выложил её на переднее сиденье. Но и это не нравилось – переложил её в багажник. У него была большая инструментальная сумка, в ней хранился домкрат, ключи и прочие автомобильные принадлежности, нужные в дороге. Она занимала довольно много места, но зато в багажнике ничего не болталось. В неё он и засунул надоевшую кассету.
Под вечер к нему приехал Никита. Узнал всё – расстроился. Смерть брата произвела на него впечатление. Он тяжело вздохнул, выразил соболезнование и предложил помочь, чем сможет.
Надо было, что-то решать с поминками.
Никита горячо выступил за то, что поминки надо справлять в квартире брата. Зачем снимать задорого помещение. Приготовить всё можно элементарно. Купить полуфабрикатов и разогреть их на газу. Не хватит мебели в квартире – у него в гараже есть раскладной столик с крылышками. За него можно человек шесть усадить. И стулья там есть. Даже есть какие-то тарелки – привередливая жена отсылает туда посуду с малейшим сколом. Они вполне подойдут. Кто на поминках рассматривает тарелки.
Он позвонил сестре Папули – своей тёте. Их план был одобрен – так и надо поступить, она уже говорила об этом с Мариной.
Они действовали не откладывая. Сначала посчитали деньги. Потом в универсам, где самым удачным образом загрузили половину автомобиля. Уже здесь сумка с ключами показалась лишней. Но в гараже у Никиты, где они хотели взять три стула, большой стол, и какую-то, хранящуюся там за ненадобностью посуду, места для неё решительно не оказалось. Никита чертыхнулся, когда они пытались всё уложить. Багажника не было, не вести же всё это на прицепе, которым он пользовался для поездок на дачу. Кое-как они впихнули сложенный стол между передним и задним сиденьем. Туда же удалось воткнуть и два складных стула. Всё остальное предстояло разместить в багажнике. Сумка с инструментами явно мешала.
- Да оставь ты её здесь, - обозлился на долгие раздумья Никита, - заедешь и возьмёшь, когда понадобится.
Он выставил сумку на дощатый пол. Никита подхватил её и устроил на полку в глубине гаража.


* * * * *

Поначалу боль казалась ему непереносимой. Все шероховатости отношений с братом оказались жалкой мелочью перед конечностью человеческого существования. Он мог обижаться, мог таиться от него, но его не стало и горе утраты вытеснило эти мелочи.
На похоронах он почти ничего не соображал, двигался и говорил автоматически, и потом несколько дней сидел дома, и никого не хотел видеть.
Большую часть суток проводил на диване и почти ничего не ел. Когда голодный спазм в желудке приобретал болезненный характер, тащился в магазин, покупал батон, банку шпрот и пару пачек сигарет. Но и табак казался безвкусным. Ушла и эта жизненная приятность. Купил водки, выпил – тоже плохо. Алкоголь не создавал спасительную подушку, а лишь будоражил душу.
Он остался один со временем, с вялотекущим, неторопливым временем, которому было наплевать на него. Можно было найти в этом утешение и упражняться в том до старости. Просеешь сквозь пальцы песок – сухой и мелкий. Расслабишь ладонь – он потечёт тонкими струйками. Песочные часы нагляднее, чем стрелки на циферблате, и электронного табло, на котором, непонятно откуда, появлялись цифры.
Человеческая жизнь – некая спираль. Он думал об этом в детстве, но отодвинул в сторону, увлекшись жизненной суетой. В преклонном возрасте мы возвращаемся к тому, с чего начали. Смысл в разнице уровней. Жалко было, когда это движение прерывалось и кто-то не добирался до верхней точки.
Дней шесть он не видел её, и никто не звонил ему по телефону. Никита заехал, постучался в окно, они поговорили с ним кратко. Он, собственно, просто так, справиться – не надо ли чего. Ему была приятна его забота.
Он вспоминал о ней, но уделял этому мало времени. Она проходила на общих основаниях между братом, Папулей, извозом, светлым будущим, мрачным настоящим, и утраченным прошлым.
Он рассуждал так: надо ей будет – она позвонит или приедет, или ещё как-нибудь проявит себя. С его стороны глупо, навязываться ей со своей похоронной тоской.
Он не хотел её. Не до секса было.
Она разбила его одиночество на седьмой день. Время выбрала точно. Он уже справился с первой волной горя. Наметился лёгкий спад. Кривая на графике полого поползла вниз. Он уже подумал: пришла бы она, посидела бы рядом, побыла бы с ним – она и пришла в его квартиру.
После долгого разговора, успокаивающего и сочувствующего, он нашёл силы и потащил к Папуле в больницу своё не желающее двигаться тело. Идти, однако, показалось делом не близким, и он решил, что завести машину будет не лишним и для аккумулятора полезным.
Пока он шёл по пустынному больничному саду, вспыхнуло детское чувство обожания и надежды, затушёванное прошедшими годами. Он искренне хотел подбодрить старика, но когда тот плаксиво скорчился, он не нашёл нужных слов в утешение. Сказанное им звучало банально и сухо.
Папуля попросил зайти в их квартиру – хорошо ли убрали после поминок? Поминками заправляла его сестра. Ивлев участвовал активно и делал всё, что она говорила.
В квартире было чисто, и в комнате брата был, посильно, наведён порядок. В большой комнате он постоял, осмотрелся по сторонам. Видеомагнитофон в том же шкафу. Кому он теперь нужен? Он подумал, что неплохо бы развлечь себя пустой голливудской белибердой, которой много было у брата. Но кассет нигде не было. Он пошёл в его комнату, но осмотрел её поверхностно – ему не хотелось копаться в вещах брата. Кассет не было и там.
Решил, что хватит ему и одной электроники, а кассеты можно взять в ларьке на прокат. Смотреть порнуху, которую брат крутил за несколько часов до смерти, не хотелось. Когда он аккуратно устраивал магнитофон на заднем сидении своего авто, он вспомнил, что кассета лежит в сумке с инструментами в Никитином гараже. Звонить Никите, ехать с ним в гараж, и всё ради чьей-то голой задницы? Это показалось нелепостью невыполнимой.
Она приехала к нему и на следующий день, но не осталась ночевать. Они не занимались любовью. Посидела на кухне и уехала. Привезла какую-то еду, в дополнение к его булкам с консервами. Они мало говорили. Основной темы касаться не хотелось, а всё другое не трогало. Когда она ушла, он лёг на кровать и заснул мгновенно.
На девять дней была Марина, был Женя, и ещё какой-то лесовик – он поставлял брату древесину. Он принёс бутылку водки. Из родни была только тётя. Она теперь каждый день ходила к отцу и подолгу оставалась в палате – сидела у его кровати. Застолье получилось почти случайное. Как водится, вспоминали и хвалили усопшего.
Её он не позвал – среди близких родственников она не числилась.
В разговоре Женя удивлялся тому, что джип брата стоял в ту ночь у дома со спущенным колесом. Крыло было помято. Ивлев не видел у дома никакого джипа. Женя сказал, что он и не мог видеть. Он утром поменял колесо и отогнал машину на стоянку. Он рассказал, что к брату в цех приходил какой-то странный человек – пиджачок серенький, твидовый, лицо холёное, как только что с курорта. Он почему-то сразу вспомнил Григория, с Бугра и спросил: здоровый такой? Нет, оказался средних кондиций. Ну, приходил и приходил – мало ли кто мог прийти к брату. Он был человеком общительным. Какие могут возникнуть подозрения, когда причина смерти банальный инфаркт?
С лесовиком они перекинулись парой слов на кухне. Он как-то туманно завёл речь о долгах брата. Женя в доле – он знает, когда и сколько они занимали – пусть он и выкручивается. Сколько брат был должен? Оказалось, что почти ничего. После продажи джипа, останется полторы тысячи, да и те можно скостить, или рассчитаться имеющимся товаром и материалами. Папуля согласен с тем, что джип надо продать. Решили без него, и правильно сделали. Этот, как оказалось, второй джип, купленный вместо первого, он даже не видел.
Потом всё разошлись. Он выпил две рюмки водки в полном одиночестве. До дома добрался на настоящем такси, – с шашечками на дверях. Она позвонила через полчаса. Как? Что? Он рассказал вкратце.
Она осталась ночевать у него на следующий день. Не всё вернулось на круги свои. Он чувствовал некоторую скованность, было больше механики.
Утром согласно занялись по хозяйству. Он пропылесосил ковёр, вымыл ванну и раковину. Она помыла плиту. Она спрашивала у него: где полотенца? Где тряпки? Эта совместная суета как-то дополнила то, чего не хватало ночью. Она не спешила уходить – была весь день свободна. Чтобы не отпускать её, он предложил поехать за город, погулять по заливу. Там песку ... На всю жизнь пересыпать хватит. Это к вялотекущему времени. Он усмехнулся, кода увидел пляж.
Променад по песчаному пляжу у серого моря занял часа два. Бывал залив и коричневым, а то и, вообще, непонятного цвета. Реже всего он бывает синим, каковым ему и полагается быть. Он ловил глазом цветовые оттенки – это развлекало.
Они присели на брёвнышко, обкатанное морем и выброшенное на берег, где за него взялось солнце. От вязкого песка быстро устаёшь. Она подобрала под себя ноги, коленом упёрлась в его правое бедро. Они ни о чём не говорили.
Они пообедали в ресторане с невкусной едой и вороватой обстановкой. Оставаться надолго там не хотелось. Она не поехала к нему: завтра дела неотложные, и придётся добираться на другую сторону города через пробки. Он привёз её к дому.
Всё шло вполне обыкновенно, но какая-то странность присутствовала в их отношениях. Она была рядом. Виделись они часто. Почти каждый день она заезжала к нему домой – он через окно наблюдал за тем, как она ловко паркует машину. Но после того, единственного раза ночевать не оставалась.
Он вёл своё нехитрое хозяйство. Она часто приносила что-нибудь вкусненькое. Это было кстати – украшало застолье. Он давал ей деньги, она брала их, а то и нет. Когда она не приезжала, она звонила пару раз в день и обязательно вечером, около одиннадцати часов. Интересовалась: ел ли он что-нибудь. Рассказывала, что делала днём и другие новости.
Два дня она отсутствовала: ездила на Бугор и ещё куда-то по делам. У неё были какие-то дела, о которых она ничего не говорила. На Бугор, она его не звала. Он находил это естественным: у них своя жизнь и нечего ему в ней делать. Она предложила ещё раз съездить в Эстонию – просто так прокатиться и развеяться. Он отказался: лето кончалось, там теперь холодно.
Иногда она смотрела на него со странной задумчивостью. Ему становилось не по себе. Угнетало неумение объяснить своё беспокойство, мимолётное, но так легко возникающее от её взгляда. Он сделал попытку поговорить об этом, но ничего не получилось.
Спросил:
- Почему ты на меня так смотришь?
- Как? - спросила она в ответ.
Однажды, без всякой к тому причины она расплакалась в постели. Такое у девушек бывает – ему приходилось с этим сталкиваться. Они и сами не знают, почему плачут. Это не было истерикой с криками и выплеском эмоций. Больше походило на результат какого-то размышления, вызвавшего слезу. Как мог, он стал утешать её. Его неловкие действия вызвали настоящий поток слёз. Но скоро она посопела носом, улыбнулась, всхлипнула ещё раз и успокоилась.
Беспокоили его и какие-то неоправданные паузы в её поведении. То задумается в середине разговора – ненадолго, не настолько, чтобы вопросом возвращать её к реальности; то, вдруг, - как это было на том же пляже на заливе, - замолчит, и отойдёт на несколько шагов в сторону, как будто она совсем одна. Была бы она девицей взбалмошной, эти паузы не привлекли бы его внимания. Но они прорывались на ровном фоне. Она сама замечала за собой эти сбои, спохватывалась, делала вид, что ничего не было. Когда она понимала, что он заметил её состояние, и его поздно скрывать, она шутила и ласкалась к нему.
Иногда в его квартирке она развивала бурную деятельность: разогревала принесённые котлеты, варила кофе, что-то убирала. Быстро и весело сообщала новости, потом затихала и садилась в уголок на той же кухне или на диване. Он подсаживался к ней или ложился на диван и клал голову на её колени. В телевизоре редко бывало что-нибудь интересное. Они щёлкали программами и ложились в кровать. Обычно он лез в душ первым, а потом лежал под одеялом, поджидая её.
В такой манере прошел почти месяц. В этой не занимательной повторяемости он всё более привыкал к ней. Тело её и его реакции на его ласки он уже знал до тонкости. Скованность, возникшая в первые дни, после смерти брата, прошла.
Духовная близость складывалась сложнее. Процесс шёл уверенно, но им обоим приходилось отказываться от каких-то привычек. Он уже знал, что скажет она и как отнесётся к тому или к этому. Знал, какую она выберет музыку и как оценит новостную телепередачу. Футбол, бандитские сериалы, современную нашу эстраду она не смотрела и Киркорова никогда не слушала. Всегда оставляла балет, а классическую музыку, с канала "Культура", могла и переключить.
Их отношения были удобными для обоих. Это была её заслуга. Она делала всё так, что не перегружалось общение. Каким-то наитием она чувствовала, когда ему особенно одиноко, и она нужна. Сон, дурацкий, с деревьями на Аптекарском огороде, не снился ему больше.
Всё прочее шло своей чередой. Папулю уже перевели домой, и он неплохо выглядел. Тётя продолжала его опекать. Ивлев уже активно передвигался по городу на своей развалюхе, и даже подвозил тех, кому было по дороге, но за деньгами не выезжал. Никак было не собраться: просыпался слишком поздно и скоро ощущал усталость, а когда вспоминал, что сделал за день, то казалось, что потратил время, на смотрение в окно на блестящие лужи и на газон, устланный жёлтыми листьями.
Пару раз заезжал Никита. Ключей от квартиры он не просил. Он связался с какой-то фирмой и ездил теперь по вызову. Ему выдали мобильный телефон, и он отправлялся по звонку за клиентом. Очень ему эта автоматизация нравилась. Заработки его значительно повысились. Звал и его на эту работу, но ему нужна была пауза.
На складе ему нечего было делать – работы не было. Катерина сказала об этом в первый же день и добавила, что потом найдётся что-нибудь подходящее, а пока ему надо просто прийти в себя.
На сорок дней ему стало легче. Помянули очень скромно. Кроме папули, его сестры и Жени, никого не было. Он не пил – был за рулём. Поговорили о долгах брата. Его джип уже продали, и долгов не осталось. Женя, как и говорил, рассчитался за часть долга материалами. Он собирался полностью перестроить всё предприятие. Ивлев не хотел обсуждать это.


* * * * *

Поездку на остров на Средиземном море придумала она. Это была следующая, после предложения съездить в Эстонию, и более удачная попытка растормошить его. Она решительно объявила о своём желании загорать под знойным солнцем и купаться в голубой воде. Поначалу он пассивно подчинился её воле, надеясь на срыв затеи. Подобное путешествие казалось ему сложно осуществимым: подготовка протянется неделю другую, а там, на Кипре или Крите будет не жарко – всё само собой и закончится.
Ей было не занимать деловитости. Они обсудили идею утром – она уехала. Минут через сорок позвонила. Всё было в ажуре: лететь они должны в воскресенье; место отличное и отель три звезды – не дорого и натурально(?).
Он воспротивился, удивлённый быстротой. Как в воскресенье? Сегодня четверг. Но было сказано, что за три дня вполне можно успеть положить плавки и полотенце в сумку и доехать до аэропорта.
Стремительно провернула она это дело. С её стороны был некий накат, но ему это было скорее приятно. Немного подумав, он решил, что гораздо лучше, чем гнить здесь осенним октябрём, и слушать стук веток по окну, провести время на песчаной отмели. Благо есть, кому присмотреть за Папулей.
Ему сделалось веселее от мысли, что скоро "ландшафт" переменится: мрачный осенний город поменяется на пляж с полосой прибоя; надоевшая квартирка – на номер в гостинице. Обои в нём, по крайней мере, будут без пятен.
Не откладывая – её энергия передалась ему – позвонил Папуле. Трубку взяла тётя. Он бодро заявил, что его отправляют в командировку. Она удивилась: какая командировка? Но надо – так надо. Ничего не поделаешь. За отцом она присмотрит, вот только с деньгами туговато: на еду хватает, но питаться ему надо разнообразно – желательно больше фруктов. Он был ей благодарен – она помогала ему уже тем, что его общение с отцом было не частым.
Вечером он заехал к ним и оставил денег на фрукты и соки. Потом зашёл в комнату к Папуле. Он уже неплохо себя чувствовал. Лечащий врач, как успела сообщить тётя, сказал, что сердце, для его лет, работает вполне нормально. Он и выглядел хорошо и уже ходил по квартире. Порозовевшее лицо, было спокойно.
Для разгона поинтересовался, как он себя чувствует. Потом о командировке. Какой? Не обошлось без иронической улыбки. Обыкновенной. Что последует дальше – было ясно. Однако, силы у старика были уже не те: он только махнул рукой, не озвучивая, что командировку понимает как враньё.
По дороге домой, он почти поддался привычной печали, но мысли о поездке развеяли подступающий сплин. Новая страна, другой климат, другая природа. Это вдохновляло. Разве плохо поехать на остров в Средиземном море. На какой именно ему было безразлично. Проникнуться древней культурой! Это отвлекает. Было важно, чтобы отвлекало.
Дома, за чашкой ароматного чая – она принесла, он себе такого дорогого не позволял – ещё лиричнее сложился у него настрой. Древних Богов он не понимал. Слишком брутальны. Один пьяненький пассажир забыл у него в машине кошёлку, содержание которой его позабавило. В ней были: банные тапки – перемычка одного надорвана; несколько ломаных и раскрошившихся папирос; стеклянная стопка со сколом по ободку; солёный огурец, надкушенный, но в полиэтиленовом пакете; и подмокшая с одной стороны книга – Боги Древней Греции. Джентльменский набор для незатейливых сатурналий. Пассажир вручил ему все оставшиеся от помывки деньги – не слишком значительную сумму, но как плату за проезд её хватило.
Книгу он высушил на батарее – бумага покоробилась и книга раскрылась веером. Прогладил утюгом: наиболее волнистые листы по одному, остальные по нескольку штук сразу. Выпрямились, но, всё равно, прихваченные корешком, они расползались в разные стороны. Древние Боги привыкли к размаху и не хотели жить в тесноте. Тогда он прижал их на книжной полке слева первым томом "Капитала" – Маркса, а справа двухтомником Троцкого о Сталине. Богам пошло на пользу. Притихли и, через некоторое время, выправились. Теперь переворачивались ровненькими листочками – один к одному. Такую книгу и в руках подержать было приятно.
Он поразмышлял о мире древнего грека, предельно простом и конкретном. Ударила молния – Зевс пустил. Любовью распоряжалась Венера, и ко всем другим природным явлениям был приставлен свой наблюдатель.
Запах моря сопровождал жителей прибрежных городов – сожжённая солнцем трава для тех, кто жил в горной местности. Одни ловили рыбу – другие пасли скот. Близкая к природе натуральная жизнь. У него нет всего этого. По утрам его ждала железная колесница. Он жил в другом мире. Древнему греку этого не понять. Не объяснить же ему, что он прислуживал самому Зевсу, помогая тому перемещаться в пространстве.
Настроение было мажорное. Ей это шло в зачёт. Его умилило, как ловко она всё провернула. Утром он в тоске озирал свою квартирку. Вечером пришло избавление от серых будней и перспектива весело провести время. Можно будет, лёжа на пляже, воображать себя древним греком, попивая натуральное вино. Извоз никуда не денется. Деньжонок должно хватить. И она будет всё время рядом. Он уже высоко ценил её близость.
- Солнца высокий дворец поднимался на стройных колонах – так было написано карандашом на внутренней стороне обложки, спасённой им книги о древних Богах.

* * * * *

Он давно не летал, и аэродромная суета произвела на него приятное впечатление. Народ, принаряженный по поводу разлуки с родиной, кучковался у входа на таможенный контроль. Они пристроились в хвост длинной очереди.
Самолёт похожий на гусака с разведёнными крыльями и вытянутой шей, уже стоял у выдвижного трапа-коридора. Свободных кресел в салоне почти не было, только в хвосте – места для курящих. Её это не смутило. Стюардессы накатано разыграли маленький спектакль с демонстрацией спасательных средств, которые мало чем могли помочь при катастрофе.
Медленно поплыли мимо ряда серебряных красавцев. В который уже раз, он пожалел, что не работает в аэропорту. Он думал о том, что, возможно, в том и состояло его призвание.
При взлёте пилот резко взял вверх – их прижало к креслам. Всего несколько минут и они над облаками, в другом, залитом солнцем мире. Земли не видно – только клубящаяся пена облаков.
Когда двигатель взревел на форсаже, она взяла его за локоть и прижалась к его плечу.
- Боишься? - спросил он. Она промолчала и крепче сжала его руку. Он обнял её.
К их отношениям он относился оптимистически. По возвращению он размеренно организует свою жизнь. Она будет приходить время от времени для разнообразных утех. Милый уютный вечер. Вкусный ужин с парой бутылок пива или бутылкой вина, неторопливая беседа понимающих друг друга людей, солевая ванна с душистой пеной, тёплая постель с хрустящей простынёй. Нельзя лишать себя таких приятностей. Размеренное движение взвешенного чувства, без всяких обязательств. Никаких клятв, что они вместе на всю жизнь. Про любовь до гробовой доски тоже не надо. В подходящий момент можно расстаться или, как теперь говорят, поменять партнёра. Он не понимал, что уже был влюблён по самые уши, и весь мир оборачивался оболочкой для его чувства.
Лёту было более трёх часов. Ему даже показалось, что громкоговоритель слишком быстро попросил пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни.
Самолёт быстро терял высоту, заходя на посадку. В иллюминаторе появилось поле высохшей травы. Шасси мягко коснулось бетона. Когда открыли дверь, пахнуло жаром, как из печи.
Какие-то детали чувство врезало в память. Его бы премного удивило, что жест, которым она поправила воротничок его рубашки, он будет, испытывая сладкую боль, вспоминать много раз. Они стояли у газона, с декоративной травкой, чуть пожухлой, но зелёного цвета. Ждали опаздывающий автобус. Широкие листья пальм давали зыбкую тень. В тротуарной плитке застряли маленькие, величиной с ноготь, раковинки. Мимо, блестя полированными боками, прокатывали редкие автомобили.
В автобус поместились быстро – привлекала прохлада кондиционера. Замелькали предместья, и, вскоре, появился город – другой город. Водители гудели по малейшему поводу, суетливо проскакивали в любое свободное пространство. Казалось, они вот-вот окажутся на тротуаре. Эта суета оборвалась внезапно. Они выехали на трассу, и автобус плавно зашуршал по разогретому асфальту.

* * * * *

Пока добирались до места, день пошёл на убыль. Отель стоял у самого моря и смотрелся уютно: невысокое белое здание с покрашенными светло синей краской перилами. Их поселили быстро. Номер оказался довольно просторным. Кондиционер работал тихо. Палас на полу – удобно ходить босиком. Имелась поместительная ванная. На лоджии стоял какой-то деревянный топчан, стол и два складных стула.
Задерживаться в номере не хотелось. Долго рассматривать там было нечего. Они быстро распаковали пожитки. Он вынул из рюкзачка полотенце и плавки. Вид с балкона был замечательный: по правую руку далеко в море выдавался гористый мыс, образуя некое подобие бухты. Широкая пешеходная дорожка шла вдоль песчаной полосы пляжа и никаких нет авто с выхлопными газами.
Солнце уже висело над морем красным шаром. Удобнее было надеть плавки прямо в номере, чтобы на пляже просто снять джинсы, и не искать кабинку для переодевания. Она причесалась перед зеркалом в небольшом коридорчике. На стеклянной полочке в ванной комнате уже были разложены её туалетные принадлежности: зубная щётка и паста, какие-то кремы, и банные полотенца, висели на крючках.
Замок закрывался без ключа.
Она шла быстро – он едва успевал за ней и хотел спросить: куда она так спешит? Но походка её была легка! Он знал за ней эту способность быстро двигаться.
Они пересекли аллею, отделявшую отель от пляжа. Мощёная дорожка скоро повернула в сторону, вдоль полосы прибоя. До воды оставалось каких-нибудь полсотни метров. Идти по песку в кроссовках было неудобно. Он снял их – снял и носки, и засунул в кроссовки. Она прошла на несколько метров вперёд, поставила на песок прозрачную пластиковую сумку. Его обувь показалась рядом с этим воздушным предметом очень грубой. Она уже стояла по колено в воде, когда он, стянув джинсы, пошёл к морю.
Вода была теплее воздуха. Он коснулся её талии, она его плеча. На пляже почти никого не было, но соперничать в нежности с мягкой волной было бессмысленно.
- Плыви, – услышал он её голос и, толкнувшись ногами о песчаное дно, скользнул по воде. Уже смеркалось, и дна он не видел. Она плыла где-то рядом.
Пол сотни метров от берега – вполне достаточно на первый раз. Солнце уже пустило лучи свои по линии горизонта. Свежее море, небо с ещё редкими звёздами, бархатный воздух.
Вода смыла усталость. Он растёр её спину полотенцем. Она была уверена, что где-то недалеко от отеля есть магазин. У них нет ни еды, ни питья. Надо успеть до закрытия.
Они накупили всякого: вина, овощей, неизвестных ему консервов. Она уверенно брала их с полки и кидала на тележку. Ему было непривычно обращаться с иностранными деньгами. Катерина с этим прекрасно справлялась – мгновенно пересчитывала и сравнивала цены.
В номере она сразу же отправилась в душ. Он достал из своего рюкзачка палку копчёной колбасы и кипятильник. Она говорила, что этот предмет не понадобится, но он полагался на свой командировочный опыт. Еду, которая могла испортиться, положили в холодильник, остальное на стол. Кое-что он нарезал перочинным ножиком – детская привычка носить его с собой. Пришлось его положить в её сумку, которую они сдали в багаж. С годами он стал больше внимание уделять штопору, а не лезвию, поскольку открывал бутылки, чаще, чем строгал что-нибудь. Куски колбасы и сыра он разложил на полиэтиленовом пакете. Помидоры – сок не стекал с нарезанных долек – удобно было брать руками и макать в соль. Ломтики огурцов и пахучие травки он положил рядом.
Его приготовления к ужину были восприняты критически. Его заставили убрать со стола все надрезанные полиэтиленовые упаковки. Бутылки с вином и водой отодвинулись на край. Из сумки явилась большая салфетка – та самая, что была в Эстонии на озере. Стало уютнее. Нарезанные овощи и колбасу, она расположила на стеклянном блюде – подставке под графин. Литровая бутылка вина, убедительно заняла своё место в центре. Всё остальное – полиэтиленовые тарелки, вилки и бумажные салфетки – расположилось рядом.
Вечеря их выглядела просто. Балкон скромного туристического отеля, два балкона вверх и два вниз, и по три в обе стороны. Ничего примечательного. Бетонные перегородки с двух сторон, отделяли его от других таких же балконов. Выкрашенные синей краской перила, с прикрученным болтами белым пластиком. Кроме стола и двух стульев, имелся ещё топчан, накрытый куском клеёнки. Сначала он сомневался в полезности этого предмета, но потом ему открылось его многоцелевое назначение. На него можно было ставить полиэтиленовые пакеты с мытыми фруктами, использованные пластмассовые тарелки, чтобы они не мешались на столе, на нём удобно было гладить одежду, и сушить трусы, не вывешивая их на балкон, как это делают в Одессе. Наконец, на нём можно было, изловчившись, заниматься любовью, когда это надоест делать в кровати.
Ограниченное пространство концентрировало чувство. Восхищённая публика для него не нужна. Балкон, номер, вместе с душем, туалетом и маленьким коридорчиком занимали чуть больше двадцати квадратных метров. В тот вечер желание оставаться вдвоём ещё не оформилось в тягу к этой временной жилплощади.
Говоря о чувстве, нужны точные определения. Слово грубит его – фраза схематизирует, и может лёгкую ткань обернуть грубой рогожей.
Чувство развивается текуче – в том его прелесть. Уже само пребывание в номере доставляло особое удовольствие, которое хотелось продлить. Вино, фрукты, его дополняли. Они не спешили в кровать.
Когда взошла луна, он погасил свет. Огромная луна имела какой-то желтоватый оттенок и занимала полнеба. Света хватало, чтобы, не ошибаясь, наливать вино и находить еду. Её улыбку он тоже видел отчётливо, но выражение глаз от него ускользало.
Перед ними ровной гладью лежало море. Внизу, на асфальте, жёлтое пятно электрического света – там был вход в отель. Фонари вдоль аллеи светили холодным светом. Далеко от них, по линии прибоя, гроздьями рассыпались огни какого-то городка или посёлка.
Она говорила то быстро, так дети произносят свою считалку, и надо было успевать, чтобы разобрать слова, а то каждый звук произносила отчётливо как диктор радио, или же она долго тянула ударный гласный, подчёркивая его значение. Что-то она соображала мгновенно, а могла надолго задуматься над какой-нибудь чепухой и возвращалась к ней по нескольку раз на день, без всякого повода – спонтанно. Причины этих чередований установить было нельзя. Подобная изменчивость могла бы вызвать раздражение, но ему она нравилась и умиляла даже. Она точно попадала в такт его настроению, не допуская сбоев.
Менялся не только ритм её движений, но и сама она менялась внешне. На похоронах Стаса, у неё строгим платком были забраны волосы. Строги были и черты лица. Она казалась шатенкой, а глаза у неё были пронзительно серые. Глаза молодой женщины, знающей себе цену и умеющей показать себя. На складе – в белой майке и джинсах – она была светловолосой, и глаза были скорее карими. Такими же они были и во время постельных утех. Здесь же – на море – глаза её сделались пронзительно голубыми, и волосы были цвета соломы, как у мальчишки.
Беседа их лилась ровным ручейком, стекающим с пологой возвышенности. Были моменты, когда ей что-то не нравилось. Тогда она держала перед собой бокал с вином и прятала за него лицо. Болезненный тик проскакивал по лицу. Плавно двигались руки. Кисти состояли из верно очерченных пальцев. Он целовал их, а потом ладони. Тогда менялось её лицо: она смотрела на него и улыбалась.
Деревенька была так себе. Кроме моря и рынка ничего интересного. Вино дешёвое и хорошее. Что мы будем здесь делать? Найдётся занятие. На пляже много всяких фишек: бар, катание на водных лыжах, полёты на парашюте. Он не пробовал ни того, ни другого. Весьма впечатляет. Можно съездить в горы. Что там? Это не рассказать. Была бы только хорошая погода. В сентябре ещё солнечно и нет сильных ветров. Список не впечатлял, но был вполне насыщенным, если добавить питание на шведском столе, многоразовые купания, загорание на пляже и свежесть морскую все двадцать четыре часа.
Потом они долго лежали на кровати. Спать не хотелось.
- Ты знаешь, - говорит она, - тебе, наверное, будет смешно…
- Что мне будет смешно? – щемящая нежность переполняет его.
Она молчит.
- В детстве, - говорит она, и, решившись, продолжает, - я была влюблена в тебя.
О господи! Когда это было? В той другой жизни.
- Ты не замечал меня. Я совсем девчонкой была, с косичками.
Оленёнок среди вольного леса. Она убегала, когда они, стоя в почтительных позах, обсуждали важное что-то. Он встречал её случайно на улице у школы, и удивлялся её умению исчезать мгновенно.
- Однажды ты развязал у меня на косичке бантик.
Её и в детстве все звали Катериной. Она любила вести себя солидно, как взрослая дама. Полное имя подыгрывало её поведению и больше к ней шло.
- Ты выглядел так мужественно и вокруг тебя был ареол какой-то таинственности. Стас гордился дружбой с тобой.
Проще было не отвечать ей, а просто смотреть на звёзды, но из-за яркой луны, только у горизонта просматривалось всего несколько зелёных точек. Лунный свет скрывал глубину космоса.


* * * * *

По утрам он обнимал её податливое тело. Потом выходил на лоджию и смотрел, как любители физкультуры бегают вдоль и поперёк пляжа, приседают и машут руками. По нашим северным понятиям вода была тёплой, но почти никто не купался – северян среди публики было мало. Те, кто решался войти в воду, плавали недалеко.
В их расслабленной жизни установилось некое расписание, легко, впрочем, нарушаемое. Завтрак, пляж и ленивые прогулки по деревне. На шведском столе предлагался не широкий набор кушаний: булочки, сыр, джем, два вида колбасы и яичница с беконом. Без изыска, но сытно. После завтрака пляж. На пляже они располагались на одном и том же месте.
Они проводили время обыкновенно – загорали, купались, болтали обо всём, что приходило в голову. Пили соки, минеральную воду, пиво, вино. Кому что нравилось. Солнце поднималось в зенит, и становилось нестерпимо жарко, и они уходили под навес в бар. Пили кофе, ели мороженное, какие-то булки с сыром. Опять болтали, купались и шли к себе в номер. Ужин начинался с семи вечера. Расписание было правильным: днём есть не хотелось. Аппетит появлялся, когда темнело.
Вечером променад вдоль морского берега. Заходили в бары, где было меньше народу. Выпивали, с кем-то приятно беседовали. Таких полупустых баров в деревеньке было несколько. Неторопливые прогулки не располагали к серьёзным разговорам. Они охотно фотографировались, но многие фото стирали на следующий день – не всё хорошо получались.
Он пребывал в состоянии полного довольства жизнью. Редко бывает, чтобы осуществлялись все пожелания. Так он и задумал, море было синее, вино, доступное, и любимая женщина была рядом.
В развитии чувства есть одна важная составляющая – на ней не любят задерживать внимание. На острове о хлебе насущном он не беспокоился. Скопленных за зиму денег вполне хватало на не хитрые радости. Райский уголок, райская природа, безбедное существование – всё способствовало и ничто не отвлекало. Она была единственным его занятием.
О чём они говорили? Потом это его озадачило. Вместе они провели много часов, и занимались не только любовью. Они засыпали в третьем, в четвёртом часу ночи. В восемь шли на завтрак. Прихватывали пару часов сна днём.
Позже он понял, что они и не говорили ни о чём. Постороннему их вопросы и ответы показались бы глуповатыми. Но для них этот обмен мнениями был важен.
И ещё. Ему хотелось вернуть то состояние покоя, как в Таллинне. Но он не попадал в его след. Вектор сместился, и тонкая плёнка не позволяла попасть в то же место. Тело его освобождалось от семени и становилось лёгким, но эта лёгкость тоже имела отличия. Мириады мерцающих звёзд указывали глубину пространства, жившего в нём. Но звёзды каждый раз располагались по-разному.

Их пребывание на пляже приобрело некую статику. Ему казалось, что и позы их менялись в автоматической последовательности. Не нужна была видео камера, достаточно было и фотоаппарата – потом проставить номера на каждой карточке и расположить их в определённом порядке.
Фотографировать спокойное море трудно – разве что набегающую волну. Голые фигуры мало оживляли унылую перспективу. Для художественности нужно было добавить что-нибудь, например, тростниковый навес или барную стойку где-нибудь в отдалении.
Как всё сложится дальше? Он не думал об этом. Всё будет прекрасно. Не пряталась бы только она от него, не скрывала бы какую-то тайну. Он притянул её к себе за локоть, пустил руку в её волосы. Другую руку, хотя неудобно через угол стола, запустил под ремешок джинсов, чувствуя упругое тело. Следы от шоферских мозолей, не мешали распустить её по-кошачьи. Ногтей на ней не было, только мягкие подушечки пальцев.

* * * * *

Они плавали долго. Его потянуло на тёплый песок. Она же вышла из воды неохотно. Она могла бы жить в море. Они ещё долго сидели в тот день у воды. Он думал о том, что ему не хочется уезжать отсюда.
Утром она так сладко спала, что он не решился будить её и самыми нежными способами и выскользнул из номера, прихватив плавки и полотенце.
Форму уже разняли, и тёмно красный шар медленно поднимался из воды. Утром к ритмичному шелесту морской волны добавлялся гомон толстых чаек или альбатросов, он не знал как их правильно называть. Менялось и освещёние сцены, и звуковое оформление спектакля.
Он представил себе её манеру говорить. Её голос, то переливался, как вода по катышам холодного ручья, то давал нотки твёрдой уверенности, и, внезапно, делался бархатно мягким. Озорные искорки часто прятались за напускной строгостью взгляда. Некоторые жесты при общей плавной манере двигаться казались угловатыми. Настоящую богиню видно по походке – вспомнил он. Она четко ставила на землю стопу, и не было лишнего качания бёдрами.
Двести метров и три этажа на лифте. Подойти к кровати. Она замком сомкнула бы руки на его шее. Тёплое, нежное, расслабленное тело, долгие прикосновения. Вибрации голоса в сонном регистре.
- Куда ты ходил?
- Никуда, дорогая – не о том спрашиваешь.
Простого обладания её телом было мало. Нужен был образ, легко являющийся по первому зову. Особая механика скрывалась в нём.
Одно только маленькое облачко было на горизонте. Даже те, кто никогда не выходил в синее море, по книгам знают, что оно бывает предвестником бури. Переодеваясь прямо на пляже – в ранний час никого поблизости нет – он подумал, что это литературный выверт и такое метеонаблюдение часто не сбывается: облако проходит стороной, и буря не возникает.
Он долго смотрел на морскую гладь. Чуть колыхалась ленивая волна. Характер человека проявляется в том, как он входит в воду. Одни сдержанны – другие раскованы.
Она не замечала разницы между водой и воздухом: просто шла в море, а когда глубина становилась достаточной, переходила на стройный кроль. Она плыла уверенно и по прямой линии, как спортсмены по дорожке в бассейне. Тело её ровно скользило по воде.
Он останавливался, когда вода доходила до колен, черпал ладошкой воду и плескал себе на грудь и плечи. Привыкал к температуре воды. Он попробовал сделать как она: вошёл в воду и поплыл кролем, но скоро сбился – не хватило дыхания, и перешёл на привычный брасс. Вдыхаешь воздух, поднимаясь над водой – выдыхаешь в воду, погружая лицо по брови.
Плёнка, отделяющая воду от воздуха, двигалась перед глазами. Ясная голубизна неба менялась на сине-зелёную хмарь. Чем дальше он плыл, тем расплывчатее становилось морское дно. Вот оно пропало совсем, и он повис над бездной.
Он перевернулся на спину. До берега вполне безобидное расстояние. Ему хватит сил доплыть до него – отсутствие под ногами тверди земной не пугало. Лёжа на спине, он смотрел в синь небесную.
Тонкая плёнка атмосферы – всего каких-то тридцать километров. Как мало реального места!
Приятное это развлечение он позволял себе и раньше. Но вплеталось другое: она была с ним. Неторопливо поплыл он обратно. Руки улавливали плавное покачивание морской волны.
Она спала, когда он вернулся в номер.
Он вышел на балкон – разложил на топчане полотенце и плавки. Дверь скрипнула, она потянулась в кровати и спросила, где он был. Она же спала, а ушёл он тихо.
- Я слышала, как ты уходил.
Он стянул с себя майку и джинсы и полез к ней – под простынь.

* * * * *

Весомой темой их разговоров были дальнейшие развлечения. Им уже надоедало однообразное лежание у моря, а пляжные развлечения они перепробовали.
Он взял напрокат лодку, надеясь проплыть далеко вдоль берега – осмотреть окрестности. Он хотел вернуть свои детские впечатления от подобного времяпровождения в Крыму. Но здесь было не так интересно: не хватало дикости или натуральности природной. За одним пляжем следовал другой пляж, тоже укреплённый отелем. Почти при каждом из них был оборудован свой бассейн, но публика охотно купалась в море. Грести было трудно – то и дело из воды по курсу лодки появлялась чья-нибудь голова, и приходилось резко табанить, чтобы не врезать незадачливому пловцу по репе форштевнем или веслом. Брать мористее он опасался: какой ветер и откуда дует? Надо было понаблюдать за морем – сообразить ветер, но его занимало другое.
Он попробовал отгрести подальше, но, когда отдыхающие на пляже превратились в маленьких человечков, она забеспокоилась. Они повернули обратно. Снастей у них не было – ловить рыбу было нечем. Солнце жгло, и спрятаться некуда. Они искупались, ныряя прямо с лодки, но забираться обратно было неудобно, и плавать приходилось по очереди, чтобы не унесло лодку. Прогулялись приятно, но повторять это небольшое приключение не хотелось.
Он прокатился на водных лыжах. До этого он их видел только в магазине – такие широкие доски с резиновыми креплениями, похожими на калоши. Ему казалось, что скользить по воде, держась за верёвочный фал, просто – многие делали это непринуждённо. Не тут-то было. Он удержался на ногах метров двадцать, не более. Ноги его разошлись в разные стороны, и держать их в более приличном положении не удавалось. Метров через сорок он упал и хватил огурца – так это называлось в детстве. Он успел проглотить такое количество воды, что она распирала в разные стороны желудок. Потом всё же приноровился и простоял метров пятьсот, не получая высокого удовольствия. Она сказала ему, что до падения в воду с переворотом через голову, он скользил неплохо.

* * * * *

Он не нуждался ни в какой дополнительной информации о ней. Канва была проста: училась в школе, окончила архитектурный институт, занималась проектированием коттеджей. Дом, который построил Стас, спроектировала она. Были внесены коррективы: что-то попросила изменить Ирина, что-то Стас, учли даже пожелания сына, но основная идея её.
Была замужем, но недолго. Развелась: муж оказался скучным чинушей. Первоначальное ослепление быстро прошло. Взятки. Сделалось противным его горделивое молчание после получения каждого нового куша. Доверительные разговоры вились вокруг того, как взять безопасно и где взять ещё. Редко бывал дома: бани, пьянки, возможно измены.
Этого было достаточно.
Ивлева никак не интересовали мужчины, бывшие у неё раньше. Иногда, с другими, он делал вид, что его беспокоят их бывшие связи и привязанности, и, когда в разговоре проскальзывало мужское имя, привязчиво требовал рассказать про него.
- Про этого мужика ты мне ещё ничего не говорила!
Он искал в нём смешные черты, обращая внимание на малейшие несоответствия; передёргивал, так, чтобы они появились, и, не стесняясь, придумывал новые. Ирония над прежним любовником позволяла крепче утвердиться на его месте. В таком дивертисменте нельзя перейти грань. Насчёт мужей, сколько бы их в анамнезе не было, иронизировать нельзя. Муж – это другая категория близости, какой бы он не был. Это уже семья. Муж – это ближе к детям, а там и тень иронии недопустима.
Она спросила, много ли у него было женщин? Он считал, что разговор об этом не нужен и сделал тяжёлую физиономию. Его чувство было другого порядка.
Причина тучек на небосклоне, неожиданных задумчивых пауз, не прояснилась ничем, и он решился опять спросить её об этом. Трудность состояла в том, что он и сам толком не понимал, что хочет узнать. Тема формулировалась туманно. Не хватало какой-то пружины. Эти пропадания – чем они были вызваны? Вспоминала кого-то из бывших своих?
Он поступил с этим глупо – напрямую. После очередного её замешательства, участливо спросил: над, чем она задумывается надолго? Она насторожилась, но, как бы, не поняла. Ничего особенного, о своём девичьем.
Это было не так. Она не договаривала. Он продолжил:
- Хочу быть уверенным в тебе.
Она помрачнела, буквально, тени легли под глаза.
- Тебе это важно? – голос дал трещину.
- А тебе?
- Да. Нужна искренность.
Сказано было без выражения – по линейке провела она эту фразу. Ему не понравился этот разговор. Трафаретно как-то получилось. Лист бумаги на стол и протокол о искренних отношениях.
Он налил в бокалы вина и пожалел, что получилось так угловато. Не надо было начинать. Ничего нового он не узнал, да и принял бы её любую. Она обвела границу того, о чём можно говорить, а, о чём говорить не следует. Он тоже молчал – с предложенным ограничением он был согласен.
Но пауза в разговоре установилась недолгая. Они согласно беседовали о всякой мелочёвке, и скоро перебрались на кровать. После чувствительных нежных усилий он лежал расслабленно и слушал дыхание моря и шепот его – волна набегала на песчаный берег и пропадала в песке.

* * * * *
.
Как только они отъехали от отеля горы очистились от тумана.
Утром всё выглядело живее, чем днём. Цвета были набраны чище. Кусты вдоль дороги не мешали видеть горы – справа возвышался могучий кряж. Дорога уходила от моря и с обеих сторон потянулись виноградники.
Они проехали несколько перекрёстков. На каждом оживлённо обсуждали куда повернуть. Начался подъём в гору. Несколько замысловатых петель и дорога опять вывернулась к морю, но теперь они были выше и дальше от берега.
У берега море было зелёное, но вдали, у горизонта, синее.
Начались серпантины – не слишком крутые. Первую остановку они сделали на каком-то подобии смотровой площадки. На обочине дороги небольшая стоянка на три - четыре машины с нечёткой белой разметкой по бугристому асфальту.
Катерина быстрой своей походкой пошла к краю площадки, поставила ногу на бетонную глыбу и наклонилась вниз. С того места, где он остался видно было только море. Он испугался, что дальше будет крутой обрыв, и она остановилась на самом краю. Он рванулся к ней инстинктивно. Но за бетонной глыбой пологий склон уходил к морю.
Дальше дорога пошла по живописному ущелью, почти не петляя. С обеих сторон нависали горы, поросшие каким-то кустарником. Неожиданно горы расступились, и они покатили по равнине, даже обозначился спуск, а за поворотом направо появилась небольшая деревенька. Беленькие домики с черепичными крышами стояли посреди виноградников. Ещё немного и они остановились на площади, мощёной булыжником. В двухэтажном доме располагалась харчевня со столиками, вынесенными на улицу. Как ещё назвать это заведение? К ней примыкал небольшой магазин, напротив него церковь, с квадратной колокольней и массивными железными дверями. В центре фонтанчик из камня, без лишних украшений, с тоненькой струйкой воды.
Деревня была глухая, но имелся в ней привычный для городского жителя ватерклозет. По стенам были расклеены вырезки из журналов с автомобильной тематикой. Судя по фотографиям, местным жителям нравились Мерседесы. Но пока на улицах посёлка он ни одного не приметил.
Вино в кафе было не лучшего качества, и только возбуждало жажду. никак не утоляя её. Вино активно стремилось выбраться из организма, и тут же требовало возобновления своего присутствия. Вкуса неяркого. Смаковать было нечего: попало в рот – глотай скорее. Это его даже обрадовало: не стоило им увлекаться за рулём арендованного вчера автомобиля. Такими винами очень гордятся грузины, утверждая, что могут выпить по двадцать стаканов. Это нетрудно сделать. Надо только не упасть под стол. Способность координировать действия пропадает где-то на десятом стакане.
Из кухни выплыла женщина лет сорока и разложила на столах матерчатые салфетки – яркие, красные, прошитые синей нитью. На них она пристроила ножи, вилки и ложки. Сделала она это не как полагается – вилку слева, а ножик и ложку справа – а положила все три предмета вместе у правой руки. Так же неторопливо она поставила перед ними по керамическому стакану. Перед обжигом их посыпали какой-то крошкой. Шершавую поверхность было удобно держать в руке.
Потом она принесла большой поднос овощей. Помидоры, огурцы, какие-то перцы или баклажаны были навалены на нём горой, и смешаны с сыром. Выглядело живописно.
Была выдержана маленькая пауза, и, наконец, появилось жареное мясо. Жевали они вдохновенно, запивая еду вином. Обычно Катерина ела аккуратно – не жадно. Но сейчас и она, не ела, а поглощала пищу.
- В кайф, - сказала она и облизнула палец.
Местные мужчины были все поголовно в пиджаках – расцветки от серого до чёрного. Вроде бы не холодный денёк! Видимо таковы приличия: пусть мятый, и поверх нижней рубахи, но пиджак. Они до удивления напоминали наших сельских мужиков, только наши трактористы разгуливали в кирзовых сапогах, а эти в стоптанных опорках. Женщины в длинных юбках и вышитых блузках. Все поголовно брюнетки и темны кожей. Одна из них, с глиняным кувшином, пришла за водой к фонтану. Набрала, поставила себе на плечо и удалилась чинной походкой.
Они приехали на машине по асфальтовой дороге. Но она вела куда-то дальше. Они расплатились за еду, выбрались из-за стола и прошли метров триста. Сразу за площадью был пологий спуск и за ним неторопливый подъём. Белые домики, утопали в зелени.
- Хорошо бы здесь жить, - сказала она, - просыпались бы на рассвете, пили бы крепкий кофе, и брались за тяжёлую работу в саду, на винограднике, в огороде, стараясь поспеть пока солнце не высоко. Неторопливая еда: овощи, рыба, оливковое масло, свежие фрукты. Расслабленная сиеста – переждать жаркое время дня. Возможно чтение.
Он грубовато встрял с сексуальными наслаждениями.
- Жара спадёт и до темноты ещё несколько часов работы. Потом ужин. Колеблемое сквозняком пламя свечи. В холодное время года – камин. Опять обильная крестьянская еда – мясо, вино. Размеренная беседа о простых нуждах. Финансовые расчёты, прикидки на будущее. Ранний отход ко сну. Редкие сельские праздники. По воскресеньям церковь. Тихая набожность без тени сомнений. День ко дню складываются в месяцы, годы. Ровная череда событий. Рождения, смерти. Смена поколений. В общем движении мы заняли бы своё место. Простой мир – для нас обоих.
В этом месте он икнул и выразил опасение: не притупит ли такая размеренность остроту ощущений. Он согласен жить с ней везде, где она пожелает, но он подох бы от скуки на третьем месяце такого существования.
Она двинула тему дальше:
- Ну, помечтай, - просит она, - подумай, как бы это было красиво.
Она опустила вниз голову. Он обнял её. Она отстранилась: местные нравы, вполне возможно, не позволяли такого поведения. Он сделал удивлённое лицо. Она засмеялась, вырываясь из его объятий, и в этот момент с веранды донеслась скрипичная трель. Звук был пробный, несмелый и скоро повторился увереннее и шире. Полилась простенькая мелодия – очень высоко было взято, и резко оборвалась. То же самое повторилось, но уже басами: скрипка рычала по-звериному, а не пела.
- Пришли музыканты. Идём скорее, послушаем.
Они быстро спустились по плавному серпантину. В зале уже пустили по столикам кепку. Она быстро наполнилась. Скрипка лежала на пластмассовом стуле у стены. В зал вышел старик и взял её осторожно за деку. Видно было, что он испытывал некоторое затруднение. Переложил скрипку под мышку, а свободной рукой передвинул табуретку поближе. Сел он на самый краешек, пристроил тулово скрипки к подбородку. Дека скрипки спряталась в огромной кисти его руки.
Он сыграл несколько вещей подряд, не давая аплодировать. Закончилась одна мелодия – следовала другая. Слушали его внимательно. К веранде собирались жители. Стояли они прямо у веранды, чтобы видеть музыканта.
Уже темнело. В паузу между мелодиями хозяин включил свет: металлические отражатели направили вниз жёлтые круги. Вокруг лампочек тут же закружилась мошка. Крыши домов громоздились одна на другую чёрными углами.
Старик тонко чувствовал аудиторию – пора было менять её настроение. Лиризм в больших дозах утомителен и для самой поэтической натуры. Музыка стала резче, ритмичнее. Появился ещё один исполнитель с гитарой и вступил сразу в середину мелодии. Они побренчали недолго и оборвались. Начались какие-то переговоры, местная публика приняла в них активное участие, и, в результате, сын хозяина вышел к артистам с каким-то замысловатым барабаном и установил его на металлической подставке. Старик встал. Юноша и переставил к себе поближе подставку с барабаном и занял его место.
Старик оглянулся на гитариста – тот кивнул ему. Кивнул и барабанщик. Старик вышел на середину веранды, широко распахнул руки, держа скрипку в левой руке, смычок в правой. Он остановился, вытянулся – замер на мгновение – и потом, пружинисто, чуть согнув ноги в коленях, сделал два шага вперёд и замер опять. Мгновение он был неподвижен и вернулся на прежнее место. Последовали два приставных шага вправо, и вернулся на прежнее место – оттуда сделал два шага влево, и опять на прежнее место. Постоял – слышно было, как комарики хлопают крыльями, но статуя командора не двинугалась с места. Но вот он не шагнул, а только обозначил шаг – плавно поднялся ботинок, и стопа медленно двинулась вперёд. Шипы на подошве уже готовы были опуститься на крашенный пол, и все были уверены, что последует ещё одно па, как он, тронул смычком струну на скрипке. Раздался пронзительный высокий звук. Он держал инструмент прямо перед собой, и так, на весу, повёл мелодию и сам, вслед за ней пошёл кругом.
Ноги местных жителей двинулись в такт с музыкой. Первой вышла в круг дородная женщина, та, что приносила им приборы, и просто повторила стариковское переминание, но молодой парень, обошёл её вкруг и они задвигались согласно: при этом она сохраняла достоинство, а он рассыпался перед ней мелким бесом.
Смотреть на них было приятно. Местные танцевали, каждый там, где стоял. Мужчины и женщины брали друг друга за талии и выделывали незамысловатые фигуры, не всегда точно попадая в такт.
Чуть больше часа продолжалось веселье.
Но пора было ехать обратно. Чашка крепкого кофе и он чувствовал себя вполне трезво.
По дороге он вспомнил их первую поездку. Тогда брат был за рулём. Грустное воспоминание. Недолгое и не такое мучительное, как раньше. Серая лента дороги с той же скоростью убегала под колёса.
На пляже он разделся догола, не беспокоясь о приличиях. Желающих насладиться зрелищем его наготы не было.
Море было большим черным пятном. Он не любил купаться ночью. Не видна граница между водой и воздухом, чтобы уверенно делать вдох. Приходилось вытягивать вверх голову. Так плавают собаки, чтобы не захлебнуться. Удовольствия мало – только бы не заблудиться в морском просторе. В темноте можно и перепутать направление. Выбираться на свет фонарей из морской пучины не просто. Он и не поплыл никуда, а просто лёг у берега, где глубина была по колено. Она легла рядом. Он обнял её, прижал к себе. Она засмеялась заливчатым смехом, и стала вырываться. Это распалило его ещё больше. Но она и сопротивляться стала сильнее.
- Не хочу здесь.
Встала во весь рост и пошла из воды. Выскочил и он вслед за ней. Они быстро оделись, натянув одежду на мокрые тела.
Было ещё не поздно – в отеле горел свет в доброй половине окон.
Во сне он отдавал каких-то женщин Минотавру – забвению. Это не вызывало у него сожаления. Бывшую свою жену он, для верности, прогнал ему два раза.

* * * * *

Они заплатили за две недели. Греться, так греться.
Ему хотелось подольше побыть с ней. В Питере она куда-то постоянно уходила, ссылаясь на какие-то дела. Здесь же она была только с ним.
В воображении своём он позволял себе некоторую долю космизма.
Вращение планеты вокруг своей оси определяло время суток. Ещё восемь планет в солнечной системе. Они малы и время их существования незначительно, а солнечная система ничтожная часть нашей галактики.
Он раскинулся крестом на широкой кровати. Она свернулась клубком и положила голову ему на плечо. Они были бесконечно малы в беспредельности этих размеров?
Сознание его расширялось до способности вместить бесконечное и ему казалось, что чувство его не имеет предела. Он вбирал в себя всю вселенную – всё великое пространство космоса.
Утро они провели, нежась в кровати. Некуда было спешить: время завтрака уже прошло. Он рассказал ей эту чувствительную фанаберию. Она слушала внимательно. Поправила ему на лбу волосы, как ученику средней школы, говорящему позволительные глупости. Он добавил, что ему кажется, что он не проникал в неё напряжённым членом своим, а сливался с нею каждой клеткой своего существа. Он плыл всё дальше на волнах блаженства – нового, не испытанного им раньше. Она задумчиво улыбалась ему.
Это было скрыто где-то в глубине, и теперь раскрывалось, разворачивалось мощью своей, в его теле. Сгусток восторга громоздился, гуртовался, превращался в огромный ком. Зрел, расцветал изумрудным свечением и выбрасывал его в неведомое, недоступное ему ранее пространство, не холодное, а полное принимающей его теплоты.
Он замирал, не двигался, но проникал в неё всё полнее. Опять входил в неё как мог глубже, и уходил от неё совсем, чтобы ещё и ещё раз войти в неё. Она что-то говорила, шептала, вскрикивала, взвизгивала блаженно, кусала кожу на его груди, впивалась зубами в плечо, впивалась глубоко, от чего он испытывал и острую боль и глупую радость одновременно.
Они переворачивались, катались по широкой кровати: он был на ней, она была на нём. Это продолжалось уйму времени. Потом он брал её под голову, запускал руку в волосы на загривке. Грудь её поднималась, и соски прижимались к груди его, и семя его извергалось.


* * * * *

Они продолжали много и пылко говорить о чём-то и даже спорили. Тем для разговоров хватало. Они успокаивались где-то около пяти утра, и не завтракали.
Они говорили о детстве. Он рассказывал ей о своих мечтаниях, ничуть их не стесняясь. Он никому не говорил об этом до неё. Она поведала какие-то свои милоглупости: не любила заплетать косички и, ей казалось, что у неё слишком тонкие ноги. Прослышав, что физические упражнения, наращивают мышечную массу, она запиралась у себя в комнате и подолгу приседала одна.
О любви они не говорили. Тема ответственная. Не стоило касаться по пустякам. Жена его бывшая – та буквально кудахтала о своих чувствах. Это бывало надоедливо, и он даже просил её заткнуться. Она не обижалась и поступала соответственно его пожеланиям – затыкалась.
На острове они были вдвоём. Их окружало множество людей, но они не понимали их языка. Изредка слышалась английская речь. Её она понимала уверенно – он разбирал с трудом. Иногда где-то рядом говорили и по-русски. Соотечественников было немного, но при желании их можно было бы разыскать и свести знакомство. Но, такое желание не возникало.
Люди присутствовали рядом: проходили мимо, лежали невдалеке на пляже. В магазине, на базаре, покупая еду – они как-то объяснялись с ними, общались, но это было формальное, краткое общение. Они были одни и ни в ком не нуждались. В какой-то момент он ужаснулся тому, что её не будет рядом. Как тогда жить?
Лёжа на пляже, и он следил за морем лениво, и уже не беспокоился о переменах её настроения. Урагана нет и достаточно. С ней и на пляже не скучно. Перевернулся на живот и положил руку на её талию, и что-то мягкое толкнуло его в бок. Оглянулся – большой резиновый мячик. В пяти шагах стоял его обладатель и улыбался. Эта улыбка быстро сменилась заливчатым смехом, и он бросился в сторону – к мамке своей, уже поднявшейся, и громко позвавшей его на непонятном языке.
Малыша быстро взяли в оборот, но мячик остался лежать на песке. Мальчишка протестовал, отбивался, что-то выговаривал матери. Могло дойти и до отчаянного крика.
Мамаша была решительно доставить своё непослушное чадо к топчану. Она с усилием тянула малыша в сторону. Он встал, взял мяч и подошёл к ним. Мальчишка мгновенно успокоился, схватил мяч и двинул к топчану с такой скоростью, что мама его едва успела за ним. Она обернулась и что-то сказала в благодарность.
Хороший мальчишка – голубоглазый, светловолосый. Нашего северного племени. И мама хорошая. Смотрит весело и что-то втолковывает своему бутузу. Кажется, инцидент исчерпан. Но не проходит и трёх минут, как мяч опять стукнул его по спине.
На этот раз поза малыша выражает определённый умысел. Понравилось запускать в дядьку мячиком. Весёлое занятие, что скажешь. Он откинул мяч в сторону, не далеко, но так, чтобы нападающему пришлось до него немного пробежать. Тот быстро его ухватил – большой надувной мяч, зелёный с жёлтыми сегментами – и размахнулся обеими руками, чтобы его бросить. Едва удержался на ногах от такого замаха, но, всё же, бросил. Полетело недалеко.
- А ну, какой агрессор! – Катерина поднялась пружинисто. – Ну-ка я его…
Бутуз не ожидал прибытия подкрепления и уставился на неё с удивлением. Она ловко завладела мячом. Он понял, что с ним собираются играть, и осклабился. Она бросила мяч. Не поймал, но энтузиазм его выразился в радостном крике. Пошлёпал за ним, пнул ногой. Не в ту сторону, но настиг и там, ухватил, замахнулся – полетело куда надо, но сам не устоял на ногах. Она ловко отпасовала. Он уже поднялся, но не был готов к приёму. Пришлось догонять катящийся мяч.
Мама его упустила момент, когда он выскользнул из-под контроля. Встревожилась, но, видя, как они развлекаются, успокоилась.
Они играли недолго. Физическая подготовка центрфорварда была далека от совершенства. Он ещё раз сел на песок, потом ещё, и с каждым разом ему труднее было вставать. Наконец мать встала, подошла к нему, взяла на руки, и тем самым положила конец состязанию. Они постояли рядом, буквально минуту,и переговорили о чём-то.
Катерина вернулась. Это были финны – здесь они воспринимались как соседи по даче. Вскоре один из мужчин махнул им рукой.
Она умела обращаться с детьми.
- Приходилось возиться с сыном Ирины – пояснила она, и, не могло не последовать – глаза её лучились иронией – предложение завести им такого же. Это проникло мягким теплом, но до этого чувство его ещё не развилось.
Они долго плавали в море. Когда вернулись к своим вещам, мамы с мальчишкой уже не было.
Теперь они позже уходили с пляжа. В номере мылись в душе и занимались тем же, чем занимались утром, а утром, делали то же, что делали ночью, и не уставали от этого, напротив, ему казалось, что он набирается какой-то новой энергии.


* * * * *

В последний день своего пребывания на острове они лежали на широком полотенце прямо на песке. Они ничего не делали, и даже не загорали. Искупались. Вода показалась холодноватой. Он надел рубашку, чтобы согреться, она укрылась широким полотенцем.
Море, когда оно ровная гладь, скучновато. В безветрие оно также примитивно, как и гладь озёрная. За разгулявшейся волной следить интереснее, но и она скоро начинает утомлять похожестью и однообразием валов, накатывающихся на берег.
Они опять долго гуляли вдоль берега. Это был последний день – они перекинулись парой фраз о завтрашнем полёте. Ветер дул с берега. Волну он гнал низкую, сантиметры какие-то, но срывал с неё облачка брызг. Он посмотрел вдаль. Берег оканчивался обрывом, если не нависающим над морем, то отделённым от него узкой полоской пляжа, а выше было только небо.
Солнце теряло свою силу. Бумага уже не блестела ярко, но он не хотел читать. Из книг он взял только сборник греческих мифов. Читал понемногу – маленькими кусками.
В последний вечер закат был слабенький. Солнце терялось в желтоватом молоке, и задувало с севера, предвещая недоброе.
Они зашли в какой-то ресторанчик. Хотелось разнообразия. Но там было плохо. Сухое мясо повар обильно подкрасил перцем. Музыки долго не было. Потом появился молодой человек с гитарой. Играл плохо, и пел не лучшим образом. Вино было дорогое и не слишком хорошее. За эти деньги в простом магазине можно было купить куда лучше. Они скоро ушли.
В номере она совсем скисла. Растормошить её не удалось. На балконе они пробыли недолго и почти не разговаривали: коротко об отъезде. В какой-то момент ему показалось, что она хочет что-то сказать. Он даже вопросительно посмотрел на неё. Она промолчала.
Питер уже звал к себе, уже заслонял своей ноябрьской чернотой и жёлтыми деревьями синее море. Он скучал без Невы и серых улочек. Даже квадраты новостроек казались притягательными.
Он посидел один за столом. Она быстро сложила вещи в свой поместительный сак. Скрипнула молния. Потом она пошла в душ. Вода на полный напор и пар из-под двери. Он привык уже к тому, что она рядом.
В последнее утро из-за тумана не видно было ни моря, ни пляжа, ни укрепляющих здоровье с помощью физических упражнений, граждан различных государств.
Проснулись рано. С моря задувал свежий ветерок, и солнце ещё не прогрело бетонную перегородку между балконами. Он накипятил воду для кофе, и они устроились на лоджии: он на топчане – она на раскладном стуле напротив. До завтрака ещё более часа.
- Хорошо тебе было тут?
Она сидела широко, не по-женски, расставив ноги, и упиралась локтями в стол. Рукава его рубахи, слишком для неё длинные, она подвернула небрежно, а полы завязала узлом на животе. Выходя из душа, она брала первое, что ей попадалось под руку. Ему нравилось, что она, не спрашивая, пользуется его одеждой.
Спешить было некуда: автобус в аэропорт отъезжал от отеля в половину двенадцатого. Никакие предложения не созревали в его голове. Заведи она речь о дальнейшем, он не стал бы отнекиваться. Но не хотелось начинать этот разговор первым. Вернуться вместе – в её или в его квартиру – это казалось естественным. Это не требовало дополнительных обсуждений. Если бы ей понадобились какие-нибудь обещания или гарантии, то он согласился бы на всё что угодно, даже венчаться в церкви, хотя и чувствовал бы себя там глуповато.
Она долго смотрела на море, а потом пересела на топчан, и положила голову ему на плечо. Он привлёк её к себе.
- Здесь жёстко, - прошептала она. Он перенёс её на кровать, и они чуть не опоздали на автобус в аэропорт.
По дороге он пожалел время, которое можно было уделять чувству. Через четыре часа в сером Питере придётся заниматься поддержанием незатейливого своего существования. Притупится или усилится оно до какой-то новой степени? На этот вопрос он не знал ответа.

* * * * *

Самолёт долго выруливал по взлётно-посадочной полосе: медленно катился в одну сторону, потом разворачивался, и катился обратно; где-то посередине закружился на месте: одно крыло пошло вперёд – другое, как рука для замаха – назад. Вот прицелился для разгона и должны уже взреветь двигатели, но нет – вместо этого следует вялое движение вперёд, довольно долгое, и ещё одна остановка. Наконец в полную мощь заревели моторы и начался разбег.
Она отвернулась к иллюминатору, и ему показалось, что она утёрла слезу. Он спросил:
- В чём дело?
- Не хочется уезжать.
Народа в салоне немного. Сезон заканчивался – многие улетели в прошлое воскресенье последним чартерным рейсом. Он толкнул спинку переднего сидения вперёд. Опять вспомнились командировочные перелёты. Разница была в том, что оттуда он летел усталым после напряжённой работы, и на спецрейсах не было никакого алкоголя, разносимого девушками в коротких юбках. Сейчас же он летел сытый и довольный, отъевшийся и загорелый, как пионер из лагеря, в котором его мама работала на кухне.
Еду и напитки стюардессы разнесли сразу же, чтобы спокойнее было. Пришлось на время привести спинку переднего кресла в вертикальное положение. Он съел всё и опять толкнул спинку вперёд и поставил на неё поднос; выпил кофе и подобрел. Ему было хорошо. Она же почти не ела, так – клюнула что-то. Он снял с полки одеяло и укрыл её.
В аэропорту, пока шла регистрация, она позвонила по телефонному автомату домой. С мобильного оттуда не дозвониться, да и было гораздо дороже. Говорила она недолго. Он стоял в очереди к стойке регистрации, передвигал её сумку. Автомат находился метрах в тридцати, да ещё кокон из оргстекла – он ничего не мог услышать, но она коротко что-то спросила и ей ответили. Потом оттуда, по-видимому, тоже задали какой-то вопрос. Она кивнула головой, соглашаясь, и повесила трубку.
Подошла и спросила:
- В городе есть кто-нибудь с машиной, кто мог бы встретить тебя.
- Никита – конечно же.
- Позвони ему, - сказала она, - пусть приедет в аэропорт... Я звонила Ирине. Она встретит нас, но мне с ней надо поехать на Бугор.
Она хотела сказать ещё что-то, но отвернулась, пряча глаза.
Они пошли к телефонному автомату. Он назвал по памяти номер – она наиграла его кнопками, как мотивчик на фортепьянных клавишах. Никита ответил сонным голосом, но обрадовался. Приехать в аэропорт он согласен, но надо будет заплатить за извоз.
- Знаешь, сколько это стоит по расценкам аэродромной мафии?
Это было не важно. Он назвал номер рейса и время прибытия. Никита обещал не опаздывать и добавил, что повесит на грудь табличку с его именем, чтобы его легче было узнать среди встречающих.
Мелкие проявления надвигающихся перемен можно не заметить. Но мало кто складывает детали в общую картину. Мысли его текли своим чередом. Он думал о будущем. Оно не было таким мрачным, как пару месяцев назад. Волна спадала, обещая продолжительный штиль. Найдётся какая-нибудь работёнка. Можно из Стасовых разнообразных дел, что-нибудь поднять или поискать работу по специальности, а если не найдётся ничего за достойную плату, то купить приличную машину и встать на рацию, как собирался сделать Никита. Они созванивались перед его поездкой на остров, он был серьёзно настроен. По его словам денег будет больше, и работа спокойнее. Им хватит. То, что они будут жить вместе, не вызывало у него сомнения.
В этом полёте хождений по проходу было меньше, никто не заводился с выпивкой. Он взял её руку и уснул ненадолго.
Так бы всегда было, но самолёт пошёл на снижение.
Она повернулась к нему – прямой, решительный взгляд – и сказала:
- Меня встретит Ирина.
- Отлично, - согласился он, - очень мило с её стороны.
Другая бы, на её месте, улыбнулась.
- Ты не понял, - произнесла она сочувственно и нежно.
- Ты же уже говорила, что тебе на Бугор надо.
- Нам придётся расстаться на несколько дней.
Сказанное он даже не понял – не услышал. Это было из другой реальности. В голове его сложилась идиотская картина: они с Никитой, разбрасывая лужи, скользят по мокрой улице на его пятёрке, а сзади за ними парит, поблескивая боками «Лексус». Ирина почему-то за рулём, хотя у неё и прав то никогда не было.
- Ну, так надо, - говорит она неопределённо, сохраняя всё ту же интонацию сочувствия и нежности.
- C чего бы это вдруг – так надо?- спросил он, проваливаясь, в ватную пустоту.
- Есть одно обстоятельство.
По её лицу он понял, что разговор серьёзен.
- Мы поживём с тобой раздельно несколько дней. Ты позвонишь, и всё будет по-прежнему, если, конечно, захочешь позвонить. Только ты обязательно найди кассету и посмотри её всю внимательно.
Она опускает голову и добавляет, пожалуй, слишком уверенно:
- С нашей стороны всё было по-честному.
Он впал в полное недоумение. Что за кассета и что на ней такое особенное записано, чтобы смотреть внимательно? Что именно было по-честному? В уши попало – сознание затронуло не сразу.
Всё связанное с братом уже начало зарастать спасительной плёнкой, и он не сразу, при упоминании о кассете, вспомнил соболезнующее выражение на лице соседки, когда она вышла на лестницу, чтобы сказать о пареньке, оставившем её для брата. Тогда он просмотрел кусок, и ему хватило. Он вспомнил, как сунул её в сумку, стесняясь Папули. А куда она делась дальше?
Лицо его болезненно исказилось. Она ничего не добавила.
Светило яркое солнце и облака клубились над квадратиками распаханной земли. Вдалеке причудливое строение из облачного пара уступами поднималось в синеву неба. Изменчиво всё было в этом мире.
Она молчала, а он сидел огорошенный.
- Это только для нас с тобой важно. Ты же сам говорил, что не хочешь обмана.
Самолёт не приземлился, а, как ему показалось, размазался по взлётно-посадочной полосе. Колёса вжались в бетон, и фюзеляж задрожал мелко. В иллюминаторе знакомое здание аэропорта внутренних линий с пятью стеклянными цилиндрами над ним.
Её встречали – мелькнуло в толпе лицо Ирины. Они зачем-то встали в очередь к таможенной стойке. Пропустили двух или трёх человек, и он увидел Ирину снова в первом ряду встречающих. Она вопрошающе посмотрела на сестру. До него дошло, что можно пройти зелёным коридором – им нечего было декларировать. Они вместе прошли мимо таможенной стойки. Ирины уже не было видно. Из толпы выступил один из мальчиков, бывших тогда на Бугре, и услужливо взял у него из руки её сумку. Он не здоровался – он делал свою работу.
- Ты позвони мне, – сказала она и отвернулась.
Они самым естественным образом разошлись в разные стороны. Он вышел из стеклянных дверей и оказался один на тротуаре. И тут его окликнул Никита.
Весел и энергичен, и даже порывался взять его рюкзачишко. Но в нём плавки, немного бельишка и две бутылки красного вина, да измятая книжка про Героев древнего мира. Помощь не требовалась.
- А где остальные? - Никита удивлён, он надеялся увидеть их вместе.
- На другом транспорте.
Это ему в достаточной степени безразлично. Он уверенно шагнул вдоль ряда приличного вида авто, выстроившихся на стоянке. Машины выглядели богаче, чем на Кипре. Он искал привычную синюю пятёрку и не находил. Вместо неё Никита подошёл к блестящей асфальтовой иномарке с жёлтым фонариком такси на крыше. При их приближении замок щёлкнул, машина моргнула фарами. Никита широко раскрыл пассажирскую дверь.
- Поменял машину, - удивление в голосе, чтобы ему потрафить.
- Да не только, - он кивает на шашечки, - и профессиональную принадлежность тоже.
По дороге идёт живой разговор – живой обмен впечатлениями: он про Кипр – Никита о переменах в своей работе.
Город тянул к себе своей мягкой лапой.
Машина шуршала шинами, и мотора не было слышно. Хорошая машина, с мягкой подвеской. Всего три года машине. Купил удачно у знакомого. Он куда-то уехал надолго и машина ему не нужна. Исакий – слава Богу – на месте. Стоит там, где он его и оставил. Никита смеётся.
Они сворачивают с Лесного проспекта на Кантемировский. В его сознании всплывает – кассета. Ведь она в сумке с инструментами, а сумку они оставили в гараже у Никиты, когда готовились к поминкам – это недалеко отсюда. Она так и лежала там всё это время.
Его просьба выглядит естественно. Завтра надо будет оживлять машинёшку, и автомобильные ключи могут понадобиться. Никита притормаживает и плавно разворачивается – они уже проскочили поворот к его гаражам.
Всё занимает меньше минуты. Сторож Никиту прекрасно знает и даже не высовывается из окна своей будки. Никита открывает только одну створку гаража. Внутри всё хорошо видно. Дерматиновая сумка на той же полке, куда он её поставил. Они водрузили её в багажник. Он не удержался и запустил руку внутрь – кассета на прежнем месте.
Сама собой, возникла мысль о том, что хорошо бы заехать в магазин: купить всякого, а машину можно оставить на стоянке у его дома – там тоже сторожа все знакомые. Домой он доберётся на такси. На простом извозном ему теперь ехать не по рангу. Это почему-то очень веселит их, и в универсам они приехали в наилучшем расположении духа.


* * * * *

Никита был на кухне, когда он толкнул кассету в видеомагнитофон. Плёнка застыла на том же месте, где он остановил её больше двух месяцев назад. Крепкий женский зад размеренно поднимался и опускался. Загорелое тело развернулось – партнёры меняли позу. В кадре появилось лицо Марины, и, когда она откинулась на спину, над ней склонилась физиономия одного из тех мальчиков, которых он видел на Бугре.
Никита позвал его на кухню. Он воровато выключил видеомагнитофон. Постоял посередине комнаты. Собрался и пошёл на кухню. На столе открытая бутылка водки, открытая банка селёдки под винным соусом, огурчики провансаль. Никита медленно, чтобы точнее вести лезвие нарезал хлеб.
В голове его совершалась какая-то работа понимания. Но осознал он только одно желание – поскорее провернуть это дружеское застолье. Надежды на ошибку у него не было.
Никита спросил участливо:
- Что-то новенькое на кассете?
- Что там может быть нового – ерунда всякая. Вроде бы, был записан фильм, в котором актёрка брата снималась. Да он что-то перепутал. Один футбол …
Никита внимательно смотрит на него. Он завзятый болельщик – вдруг захочет посмотреть игру. Но Никита не выразил такого желания. Разлил и взялся за рюмку.
- Ты какой-то взвинченный приехал?
Перелёт, чужая страна, таможня. Всё это не привычно, сам понимать должен. От водки ему стало легче. Кривая на графике пошла вниз. Никита всё суетился. Он высыпал в закипевшую воду пельмени, добавил соль, помешал в кастрюле ложкой.
Он нахваливал работу по вызову – выгодное дело. Сидишь себе на месте, никого не ищешь. Тебе звонят по рации и говорят куда ехать. Находишь адрес. Везёшь клиента. О денежках заранее диспетчер договаривается, и заряжать никого не надо. Или по счётчику: километр по пятнадцать - двадцать рублей и едешь себе как белый человек.
- Искать адреса клиентов долго. Я так хорошо город не знаю.
Ему не хочется возвращаться за руль на мрачные улицы, пронизанные осенним дождём.
- Да ты что! Заказы, то какие идут: подъехать к Мариинскому театру, подать машину к ресторану такому-то. Ты что не знаешь где Театральная площадь? Сейчас и по навигатору можно найти – прекрасное приспособление для нашего дела.
Пельмени готовы, он откидывает их на дуршлаг – пускай остынут. Ещё по рюмочке? Наливает. Жизнь хороша – написано на его довольном, раскрасневшемся лице.
- А ты знаешь: какие бабки поднимаются при этом? За ночь две - три тысячи. В праздники доходит и до пяти. Двадцать смен отбомбил и ... до пятидесяти штук у людей выходит за месяц. И работа другая: респект, безопасность. Мобильный телефон заказавшего такси известен – найти его раз плюнуть. Да и наркоманы, таких денег не платят, так что подбирается народ – приличный. В рацию только крикни. Со всего города слетится человек двадцать. Кто свободен, кто рядом оказался, прилетят мигом. На таксиста полезть – может только придурок.
Ивлев разложил пельмени по тарелкам. Сытое самодовольство Никиты ему претит. Он уже не видел себя шофёром профессионалом.
- Вложения слишком значительны.
- Да пару тысяч долларов. Можно начать с приличной "Волги" и шестьсот за рацию - вот и все вложения. Отбиваются легко.
Быстро же он оперился.
- Пока войдёшь в доверие к диспетчеру. Поначалу самые никчёмные вызовы давать будут.
- Привыкнешь – месяц другой, и свой человек.
Ещё выпили. Никита размышлял неторопливо:
- Помнишь наши радостные эмоции? Перестроим всё. Счастливая жизнь начнётся. Где она? Был инженер – теперь извозчик. Зарабатываю больше, а радости это мне приносит меньше. Раньше было всё определено и понятно, а теперь... Я делал что-то и знал точно, что из этого получится. Теперь, что будет? Мы хозяева в своей стране или нет? Они про колонии свои хорошо помнят. Мы и будем обеспечивать их благосостояние – на их карман работать.
Ивлев почувствовал злобу к кому-то мифическому, сокрывшемуся, будто бы это он заставлял его садиться за руль.
Ещё по рюмочке. Водка обжигает нутро. Они допивают то, что осталось, вспоминают работу, какие-то, только им понятные хохмы. Заходит речь о финансировании их предприятия. Перспективы сомнительны.
На на улице они остановили такого же, рыцаря дороги на потрёпанных "Жигулях". Шикарное ландо с шашечками на борту им не попалось.

* * * * *

Грязный выхлоп мотора рассеялся, и он понял, что одному ему будет хуже, хотя ждал, когда Никита уедет.
О ней он не думал – отставил в сторону, до времени.
Что, собственно, произошло? Какова логика всего этого?
Начинать надо от печки – то есть от кассеты. Это было первое его соображение. Брату подкинули кассету в день его смерти – принёс симпатичный парень и передал соседке. Брат её просмотрел и через несколько часов склеил ласты.
Соорудить такое кино для профессионала дело лёгкое. Он в этом не сомневался, как и в том, что мальчики с Бугра были профессионалами высокого класса. Вскружить голову актрисе небольшого театра, мечтающей, если не о славе, то, об элементарных бытовых благах, для имеющего средства человека, дело простое. Пара букетов дорогих цветов с прочувствованными записками. Значительная задумчивость и предупредительность при первой встрече. Плавное скольжение белого Мерса или чёрного Бумера – это без разницы – по ночным улицам.
Можно соорудить и небольшую подставу, где-нибудь в ресторане за ужином. Вы ждёте заказ и, вдруг, в полупустой зал является весёлая компания молодых кутил. Занимает столик. Один сразу же подбегает к вам. Радостные приветствия – встреча старых знакомых. И сразу же просьба, чуть не униженным тоном: возьми, пожалуйста, деньги. Помнишь, ты мне три штуки в долг давал? Извини, что прямо здесь. Тебя же не застать дома – сам знаешь! Звонил тебе несколько раз. У меня с собой. Возьми, ей Богу, не бегать же за тобой по всему городу.
И тянет из внутреннего кармана портмоне – котлету. Ловко выхватывает тридцать сотенных: каждые девять поперёк перехвачены десятой. На скатерть белую их, а портмоне в карман, на место. Аккуратно так, три купюры, которыми остальные перехвачены были, распрямляются и устраиваются вровень с другими – президент к президенту. И пачка ногтём пододвигается. Перечесть надо. Отказываетесь: между джентльменами не принято. Нет перечти. Как-то отдавал, и полтинники со стохами спутал: вместо пяти стодолларовых дал пять полтинников. Сумма не большая, а счёт нужен. Изволь. Есть такой способ считать деньги: прижимается пачка к столу, а указательными пальцами купюры за краешек поднимаются и считаются одновременно. Получается быстро, как на счётной машинке.
Тридцать сотенных – не толстая пачка. Но ресторанный мельхиор, она дополняет выгодным образом. Убирать сразу не надо. Пусть полежит немного, привлекая внимание. Расчёт самый примитивный. На многих деньги действуют магическим образом. Он видел, как человек потерял сознание при виде крупной суммы. На его производство приехал кассир из банка менять купюры, когда ввели новые дензнаки. Разложил на столе бухгалтерию и действует. Кому сколько надо – столько и меняет. Составилась очередь. На столе скопилась куча старых банкнот. Один зритель от вида купюр рухнул в обморок. Его увезли в больницу.
Полежат денежки на столе, произведут нужное впечатление и можно их спрятать. Теперь уже достаётся портмоне. Это уже не та вульгарная котлета, которой ваш знакомый размахивал – кожа тоненькая и не смята совсем. Уголки с воронёными вставками, а не из вульгарной меди под золото. Доллары туда легко помешаются по длине, их и переламывать не надо.
Конец аудиенции. Знакомец Ваш тут же ретируется на обустроенную его друзьями позицию и в продолжение вечера лишь недолго почтительно посматривает в вашу сторону.
Соблазнили девку, засняли на камеру, и подсунули кино брату. Зачем?
- Всё было по-честному, – сказала она.
Что было по-честному?
Увиденное произвело на брата сильное впечатление. И для здорового человека просмотр новостей подобного рода, дело хлопотное, а для сердечника и подавно. Увидел свою разлюбезную в интересной позиции, и – приступ. В последнее время он нервничал, волновался – была же причина?
Как он переживал смерть Беспалого? Ивлеву тогда позвонил Женя – брату плохо. Он прилетел к нему – отвёз домой и всю ночь у него просидел. Думал: не обойдётся без больницы.
Разгадка где-то здесь. Уже не теплее, а жарче. Брат был связан с Беспалым. Он цеха хозяин – работодатель. Беспалый имел дела со Стасом. Туда всё тянется. Замысловатый такой складывался треугольник, но не любовного содержания.
Память услужливо подкладывала поездку на Бугор. Странное там происходило общение – очень странное.
Они в обширной прихожей. Сидят за столом. Он рядом с братом – Григорий напротив. Тот ещё человечек. Где таких делают? Есть ли места какие специальные? Ещё Катерина с Ириной, и с ними актёр, и мальчики в твидовых пиджачках – один слева от него, другой справа от брата.
Брат понёс уфологическую чушь. Григорий – человек конкретный – слушал внимательно и подталкивал беседу в нужное ему русло – наводил умело. Ирина на брата не смотрела. Взгляд фиксировала на скатерти белой. Тогда, за столом Ивлев подумал, что сосед при желании может скрутить его каким-нибудь замысловатым способом.
Брат всё более распалялся. Стрелка тахометра уверенно ползла вверх. В паузу Григорий вставил:
- Вы и со Стасом обсуждали всё это?
Конечно же, они это обсуждали и даже спорили. На рыбалке, бывало, толковали обо всём до рассвета.
- А рыбачили направо от купальни или налево уходили?
Естественно по правому берегу. Налево же всё дачи и дорога близко.
- И до заимки доходили?
Григорий скрывал напряжение, но, невольно подался вперёд.
- Там и стояли.
Брат, видимо, был горд этим. Он умеел выбрать хорошее место для стоянки.
- Кострище там ещё такое большое на полянке.
- Ну да, Стас любил большие костры.
О заимке этой Ивлев не имел никакого понятия и влез с вопросом:
- Что за заимка такая?
Тут всё и поменялось. Катерина тогда сверкнула на глазами лучисто и доверительно. Он и подумал, что оно, может быть, и … получится.
Какое-то особенное значение имела эта заимка, – но какое? Брат, про заимку знал, а он нет.
Тогда они это и вычислили.
Ещё раз крутанул всё – тогда ведь это случилось. На Бугор их звали специально, нарочито даже. Тогда это и промелькнуло, но внимания он не придал. Брат почему-то медлил с поездкой. Какие у него со Стасом были дела? Мелкие конфликты были, но до того чтобы бояться приехать к Ирине в гости, дойти не могло.
Приглашали настойчиво, даже слишком настойчиво. Брат отказался – опять позвали. Сказался больным. Ещё раз звонили. Ждали. И он поехал. Почему-то отказаться не мог? Причину своих опасений, посчитал незначительной. Выбрал время и поехал.
Что удерживало его? Какое он со своими хворями мог иметь к смерти Стаса отношение? Долг его Стасу – пара тысчонок. Сумма незначительная.
Беспалый тоже всё время рядом крутился. Его грохнули …
Клубок какой-то. Григорий, пока они ждали, когда всё вернутся с прогулки, рассказал про кого-то: дал деньги в долг – его и убили, чтобы не отдавать. Брат с лица сошёл, но обошлось без приступа – слава Богу.
Та ещё была сцена. Они с братом по одной стороне стола – Григорий, напротив. Рубаха парень и смотрит доверчиво – понравиться хочет; минута, и другой совсем – взгляд жёсткий, уверенный, насквозь тебя видит. Психолог, физиономист, знаток души человеческой. Липкий у него был взгляд, недоверчивый. Кто так смотрит: убьёт и не … этот фамилию заранее узнает, а потом, всё равно, убьёт.
Брат о деньгах знал что-то.
Лай Бульона донёсся с улицы – мохнатая тварь отвлекла Григория. Народ явился с прогулки. Началось застолье. Брат с заимкой то и вляпался.
Их оставили одних. Никто с ними не заговаривал. Кофе они пили вдвоём. Брат свою чашку разбавил водой так, что по цвету на чай похоже стало. Катерина подошла позже.
Глаза её манили, не оторваться было. Ивлев обрадовался, что она с ними поедет. Обсуждали что-то оживлённо, а брат мялся у стола, с чашкой в руках, чем-то был сконфужен.
Тут возник у него ещё один впрос: кем Григорий был при Стасе?
Охранником – ангелом хранителем? Тот ещё ангелочек. Служил, наверное, в какой-нибудь конторе глубокого бурения. Вышел в отставку или уволен был по её расформированию. Примкнул к Стасу. Возможно дальний родственник. Стаса он любил, и мстить за него будет. Видно было, что не из уголовных, и мальчики его тоже.
Ребята то хоть куда: подвижные сухие и не без образования, на рожах написано. Одна манера не здороваться чего стоит. Сразу тебя утверждают как материал для работы. Ты для них, что бревно для плотника. Тому тоже не приходит в голову здороваться с каждым поленом, попадающим ему в руки.
Он налил стакан вина и выпил залпом. Чёрный ком катился на него – не увернуться от него, не вывернуться. Тоска горькая, до боли зубовной полонила душу. Явилось и привычное сожаление о том, что только выбрался он из одной горести, как макнула его жизнь в другую.
Стас, Беспалый, и брат между собой как-то связаны. Но как? За неимением данных не догадаться. Ирина тоже каким-то боком пришпилена. О Катерине он не думал, хотя: что яснее могло быть? Родные сёстры.
Что они тогда вычислили? Имел ли брат отношение к смерти Стаса? Или имел ли он сам – вместе с братом или без него – такое отношение. И, вообще, был ли он к этому причастен. Брат знал про заимку, а он первый раз о ней слышал. И что? Убили то Стаса в городе у его же парадной. Причём тут заимка?
Чтобы не думать обо во всём этом, он выпил ещё один полный стакан вина, перебрался на кровать и вырубился. В последнее мгновение, отделяющее пьяное бодрствование от тяжёлого забытья, в сознании его высветился треугольник, похожий на те, что рисуют на дверях туалета для лиц мужеского пола. У верхнего угла надпись – Брат, а углы в основании помечены как Стас и Беспалый.

* * * * *

Утром он нарисовал на листе белой бумаги этот треугольник. Вершины выделил жирными точками, а рядом, помимо имён трёх основных фигурантов вписал имена всех, кто имел отношение к делу. Пару часов он размышлял о возможных вариантах и понял, что ничего нового он не найдёт.
Скреблась в сознание, вот какое обстоятельство. На девять дней, они курили с Лесовиком на лестничной площадке – он брату лес поставлял. Его так и прозвали. Женя говорил про битое крыло на джипе. Когда брат его ударил? Женя перегнал машину на стоянку. Крыло было помято, и одна шина была разорвана или подрезана специально – трудно определить. Он отвёз это колесо на шиномонтаж. В починку не взяли – порез был значительный. Купил в шинке бэушную резину и поставил.
Всё это быстро вспомнилось. Лесовик ещё тогда сказал, что авария могла вывести брата из равновесия. Теперь, на фоне кассеты, смотрелось, что и авария могла быть подстроена. Вот это он и решил выяснить. Позвонил Жене и договорился о встрече.
Машинёшка завелась уверенно. По утренним пробкам ему пришлось потратить почти час, чтобы добраться до цеха. На том месте, где стоял станок, из пола торчали железные штыри. Но стеллаж был полон готовым товаром: в ячейках томились непроданные плинтуса.
Женя не скрывал своего плохого настроения.
- Остатки разруливаю, - пояснил он своё здесь пребывание.
Разговор не задался. Посидели на ящиках из-под пива – помолчали. Его энтузиазм уже угасал.
- Ты отгонял Джип в гараж?
Неудачное начало. Факт всем известный, но с чего-то начинать надо. Сошло, как констатация факта.
- Колесо подрезано было?
Тоже обсуждали уже. Он и на похоронах, и на девять дней не говорил, что точно подрезано. На похоронах было не до этого. А на девять дней – о не он, а лесовик высказал такое предположение. Могли и подрезать: дыра была ровная, сантиметров пять. Могла и лопнуть? Ножом такую дыру не скоро проковыряешь. Да и навык нужен.
- Машину брат, когда стукнул?
Женя недоволен и этим вопросом.
- Да тем вечером и стукнул.
- Подстава?
Задумывается.
– Возможно и подстава.
Он сказал это неохотно – ему нужно время, чтобы решить, стоит ли говорить откровенно. Решается и говорит уверенно:
- Подстава. По аварии очень похоже. Там поворот налево в два ряда. Подставиться легче лёгкого. Чуть раньше на светофоре дёрнулся и влево руль. Среагировать трудно. Ему помеха справа считается, если рядность не нарушать. А можно и нарушить, да денег дать.
- За ним охотились?
- Колесо порезали – бочину подставили. Неспроста всё это.
- Куда его понесло, на ночь глядя?
- На разбор в ГИБДД. Они всегда на раннее утро назначают, чтобы успеть до передачи смены оформить происшествие. Вот он и отправился. Только не доехал. Да это и не важно, куда его понесло. Другое плохо. За пару дней, до смерти, приходил к нему, сюда в цех, какой-то человек. Тощий, как гончая псина – поджарый такой. Смотрит мимо – тебя не видит. Не добро, так смотрит. Пиджачишко, джинсы – обыкновенно всё, но не хотелось бы мне с ним ещё раз встретиться. Не могу объяснить почему – холодом от него каким-то веяло. И трёх минут они не поговорили, как брат позеленел весь и задышал как рыба на песке, но потом съел таблетку какую-то. А хлюст этот пиджачный продефилировал к воротам, не оборачиваясь. Там его ждали: дверца хлопнула, мотор фыркнул и был таков. Я к охране – что за машина? Мерсюк – говорят – навороченный.
По описанию мог быть один из мальчиков. Который из них? Это не имело значения.
- За долгом приезжал?
Женя поморщился. Тогда ещё не всё было уплачено. Это сейчас всё отдано. Джип продали, вагон досок продали; что успели изготовить, реализовали – на стеллаже последняя партия. Вот и нет долгов. Да и какие они были! В одном месте полторы тысячи, в другом четыре, да ещё две. В долларах разумеется. За такое не убивают. Прозвучало резковато, но разговор шёл об этом.
- А не могло быть так, что в августе месяце долги были значительно больше?
Женя человек обстоятельный – задумался надолго.
- Нет. Уже больше двух месяцев прошло, проявилось бы.
Некоторое время они сидели, молча, в опустевшем цеху на ящиках из-под пива. Причина смерти так и была непонятна. Брат был болен – мог умереть и без чьей-либо помощи.
Они расстаются с обещаниями звонить, как только появится что-либо новое.
В машине мысли его приняли другое направление. Он думал о своей роли, точнее об отсутствии таковой. Его не было в городе, а то брат позвонил бы ему и он приехал бы. Отвёз бы брата в больницу, а потом в санаторию. Глядишь и оклемался бы. Но помочь ему было некому. Женя на даче. Папуля на даче. Тешились свежим воздухом на своих приусадебных участках по шесть соток каждый. А он в это время размеренно катил на шикарной машине по ровному шоссе. Не было в городе и Марины. Брат был один в городе.
Автомобиль поранили не серьёзно. Из-за него брат не расстроился бы сильно. Одной аварии было мало, а вот кассетой его дожали. И одной кассеты, тоже мало. Открытие для него не из приятных. Но фатальным оно могло и не быть. Но с двух стволов – дуплетом – надёжнее.
В пиджаке, в джинсах, тощий. Понятно откуда ветер дует. Ирина могла, опираясь на Григория, повести массированную атаку на кого угодно. Но почему на брата?

* * * * *

По дороге домой, он завис на Биржевом мосту в пробке. Медленно продвигался на пять – десять метров и снова стоял, чувствуя вибрацию разводного пролёта. Включил передачу – занял свободные десять метров. Потом открылось пространство для движения. Удалось вильнуть с моста на набережную и пробраться к Финляндскому вокзалу. Это отвлекло от горестных размышлений. Однако деловое его настроение уже поменялось на горестное уныние.
Улицы расстилались перед ним, знакомые до одури. За что его так? Город не оборвал ему крыло, а хлопнул мухобойкой и размазал по стене. Пустым всё стало. Форма сохранилась, а внутри ничего. И в небе ничего кроме облаков, и под землёй гулкая пустота.
Он вспомнил, как она играла с ребёнком. Приятно было за этим весёлым действием наблюдать. Тёплый пляж и незлобивое море ласкающее, тёплое. Войдёшь в него, как рукой тебя касается кто-то.
Организоваться с ней семейно? Он не умал об этом. Неудачный опыт с первой женой служил помехой. Хотя почему неудачный? Вместе они прожили почти десять лет. И было не только плохое.
Страдание о ребёнке – предпочтительнее о сыне, но дочка тоже не плохо, если без мужского шовинизма брать. Он решился с женой поговорить об этом. Она промолчала. Можно даже усилить: не удостоила ответом. Всё разъяснилось, когда тёща срезала правду матку, что при его заработках, о детях не думают. Хотя зарабатывал он в то время вполне приличные деньги.
Тёща добилась своего. Вопрос о семейке тогда и решился. Он поленился на следующий день зайти в ЗАГС выправлять разводную бумагу. Пошёл где-то через пол года.

* * * * *

Он опять не уснул, а провалился в зыбкую тину сна. Весь следующий день он никуда не выходил из квартиры и вертел в голове имеющиеся обстоятельства. К вечеру он утвердился в некотором соображении, касающемся автомобиля брата.
Разорванное его состояние привело к тому, что он учудил штуку, при одном воспоминании о которой уши краснели. Но, именно это нелепое действие, прояснило все дело.
В мятом железе нашёл он помощь. Ему, вдруг, представилось важным осмотреть джип брата, чтобы внимательно и, с возможной скрупулёзностью, проанализировать вмятину на его боку. С какой стороны был произведён удар? Какой он был силы? Почему-то он был уверен, что вмятину не заделали, и она продолжает украшать крыло автомобиля, свидетельствуя участие, какое железное чудище приняло в судьбе брата.
На это предложение Женя отреагировал спокойно. Сомнение в целесообразности исследования вмятины прозвучало в уклончиво построенной фразе:
- Ну, смотри, если хочешь.
Нового хозяина джипа он знал. Брат обращался к нему по компьютерным делам. Стас их когда-то и познакомил. Паренёк был системным администратором в его офисе.
Производить осмотр они прибыли вдвоём на автомобиле Жени, более приличном. Вмятину ещё не заделали. Ивлев усмотрел в этом хорошее предзнаменование.
Он долго ходил вокруг автомобиля, приседал, делал таинственные прикосновения к мятой жести, что-то – он не знал, что – рассматривал под тупым и острым углом. За ним наблюдали внимательно. Наконец, когда информативная ценность дальнейшего осмотра покорёженного железа, стала сомнительною, он наметился тяжёлым взглядом в переносицу нового владельца и спросил:
- Кого ещё знаете из непосредственных исполнителей акции?
Разумелось, что он уже располагал правдивой информацией. Он чувствовал, что из этого паренька можно выдавить правду матку. Но много ли мог знать о движении планет несчастный очкарик, зарабатывающий копейки жалкие на компьютерном воровстве? Его, бедного, перекорёжило от неожиданного вопроса. Парень выразил искреннее удивление, что окончательно вывело Ивлева из себя, и он точным ударом врезал ему поддыхало.
- Говори, сука, что ты ещё знаешь о смерти Стаса?
Лицо очкарика приняло недоумённое выражение и, осаживаясь на подгибающихся ногах, он широко открытым ртом хватил воздух.
- Говори кто? Где? Когда?
- Сам, не знаешь что ли?
Он уже изготовился, вколотить ему очки в череп, но парнишка успел выкрикнуть:
- В лесу его грохнули, на рыбалке.
Настала его очередь ощутить ватными ноги свои. Хорошо, что Женя повис у него на плечах, предотвратив дальнейшую расправу с невинным человеком. Отчаяние его вылилось в краткий монолог – больше матерно. Смысл сводился к тому, что они, спелись и Ментов подкупили, а правды не скажет никто. Под его несуразные выкрики парень разогнулся, вскочил в авто и завёл мотор. Женя отпустил Ивлева только когда автомобиль, набрал скорость. Он просеменил шагов двадцать, выкрикивая вслед сопливые ругательства.
Женя смотрел на него неодобрительно.
- Ну, и чего ты добился этим?
Стаса убили не у своего дома, а на заимке. Пасьянс сложился в его голове. Затем их так настойчиво звали на Бугор? Хотели понять, кто из них знаел про заимку – тот и навёл на удобное место, где Стас мог быть один.
Они подъехали к его драндулету молча. Он спросил:
- Ты понял?
Женя промолчал. Ничего пояснять ему Ивлев не собирался.

* * * * *

Теперь он жил особенно нервно.
Григорий быстро сообразил перенести место убийства в город! Про заимку знало всего несколько человек. Ловко он всё устроил: составил список тех, кто знает, и процеживал потихоньку. Кто из братьев знал прозаимку, он не знал.
О роли Катерины в этом он не думал. Какая-то ватная прослойка, оберегала сознание.
Вечером, после примитивного удовлетворения голода – банка тушёнки, подогретая с фасолью и чай с крекерами – действие оберега внезапно оборвалось. Его как припечатало – встало перед ним во весь рост понимание того, что и она была участницей спектакля.
Он выругался. Вскочил – ему требовалось движение. Подбежал к входной двери. Но куда бежать дальше, не знал решительно. Встал, тупо глядя на загрунтованный металл. Врезал по железяке кулаком и не почувствовал боли. Обматерил дверь ещё раз. Тут же обмяк, как будто из него выпустили воздух. Ватными ногами добрёл до дивана, повалился на него, и лежал так долго в отупении, пока не заплакал. Не по бабьи – навзрыд, с потоком слёз; и не скупой мужицкой слезой, а как-то заквохал нехорошо, как подранок. Обида рвала душу.

* * * * *

Утро принесло некоторое облегчение. Сознание его, какой-то частью своей находилось на здоровой почве. Поворот произошёл следующий: вины за ней он не видел. Имелись обстоятельства неодолимой силы – она им и подчинилась. Заманила она его в Эстонию или сама не понимала что делает – не имело значения. Поездка была подстроена специально – вот что важно. Перегон автомобиля, выдумали специально. На том он утвердился.
Почему именно она? Можно было отправить его на ярмарку с Николаем? Нельзя. Товары уже заканчивались – с чем было ехать? Они всегда возвращались в разное время. Могли вернуться и в субботу вечером. Николай не тот магнит, который мог бы его удержать в Новгороде или Пскове. Она же могла удержать его где угодно на любое время.
В гостинице, в Таллинне ему показалось, что она ходит по номеру. Мобильник выпал из кармана сумки – небрежно был заткнут в карман сумки, торопливо. Она звонила в Питер, пока он спал. Что хотела узнать пора ли им возвращаться? Причины для задержки нашлись бы. Хотя бы ещё какие-нибудь документы, связанные с автомобилем. Так можно было промурыжить его не только до понедельника, но и до следующей пятницы.
Всё это носилось в его голове, как сквозняк по коридору.
Возникали и сомнения. Конкретного ничего не было – одни предположения. Картинка вроде бы сложилась определённая – уже сплёлся моток. Брата загнали в угол и не дали вывернуться. Но зачем они развернули такой хитрый гон?
И о ней опять. Сама вызвалась ехать или уговорили. Расчёта, что окажется с ним в одной кровати, не было, или сразу это предполагалось? Поехала так – для контроля, а там само собой получилось. Так, между делом – детские фантазии вспомнить. И, заодно, в мщении поучаствовать. Кто мог предположить, что его так заденет это коротенькое приключение?
Позвонил Женя. Вчерашнее его выступление на него произвело впечатление. Он всю ночь не спал – думал. Полезное занятие.
Он и сейчас думает (!) и не знает надо ли это говорить?
У него из головы не идёт: почему Беспалый брату долг простил? До нового года он сильно наседал. Приезжал несколько раз. Они отходили в сторону для беседы. Плохо брат потом выглядел – бледнел. Звонил потом весь вечер куда-то, встречи назначал. Перезанять пытался. Комнату продавать задумал. И, вдруг, на тебе – перевернулось всё с ног на голову. Лучшие друзья стали. Здороваются – рук не разнять. Чуть не обнимаются. У Беспалого улыбка до ушей. Джип, который брат купил, похвалил и даже обошёл два раза. То он ржавого железа не видел.
Вчера рабочие междусобойчик затеяли по поводу прекращения деятельности предприятия. Как по третьей выпили – языки развязались. Зашла речь и о тех, кого с ними нет. Один и говорит другому: отдал бы брат долг – и сейчас бы фирма работала. А другой его перебивает. Беспалый то ему долг простил. И другой встрял: он слышал, как Беспалый брату сказал: смотри мне, долги просто так не прощают. У входа в цех они стояли. А брат ему и сказал в ответ: я тебе такую информацию слил, что и доплатить можно.
Пошли курить пошли. Женя и насел на рабочего: когда он это услышал? Точную дату он не помнил, но где-то в феврале. После того как Стаса грохнули.
Как просто к этому делу брат пришпилен оказался.
Стас часто бывал на заимке. И тогда решил отдохнуть, подлёдный лов – новое увлечение. Печь, натопленная берёзовыми дровишками. Простенькая банька. Кто там искать его станет? Но никому об этом не рассказывал. Ивлеву тоже не рассказал.
Брат и слил Беспалому про заимку. Там и убили.
Как Григорий это вычислил? На Бугре брат и сказал, что знал про заимку. Разогнался на пришельцах из космоса и влетел в его тёплые лапы.
Верно, что всё было по-честному. Он не убивал, и его не убивали. Прижали немного – мог бы и выжить. Оставили ему призрачный шанс.
Ловко как с местом убийства Григорий придумал. Надо отдать должное. Это у него профессиональное, или ум так устроен. Знал бы брат, что убили Стаса на заимке – насторожился бы, и не плавал бы беззаботно по волнам своей дурости.
Всё это отпечаталось в его голове с предельной чёткостью.
За что убили? Григорий то знал за что. Он тогда, на Бугре, правильно сказал. Отдавать, взятые деньги Стасу сразу не собирались.
Что делать дальше? Принять какое-то определённое решение он не мог – не было сил. Он метался по квартире, подходил опять к железной двери, установленной по совету Папули для защиты от проникновений злых людей с плохими намерениями. Метания его мешались с апатичным лежаниям на тахте – животом вниз с горестно охваченной руками головой.
Куда идти? Что делать? Он не знал.
Задумать жестокую месть за брата? Кому мстить?
Но тёплая волна подхватила его. Она-то как? Этот вопрос он задавал себе постоянно – ходил по квартире и долдонил.
С её помощью не стало брата. Может и сама того не понимала. Она скрывала своё участие. Не было бы проклятой кассеты – он был бы уверен, что брат покинул наш мир естественным путём, по сердечной своей слабости.
Следующая волна была холоднее. Она пришла после смерти брата не сразу. Выждала. Пришла, чтобы эту кассету разыскать. Выдержала паузу и пришла. Просмотрел бы он в первый же день всю кассету – догадался бы. Позвонил бы, задал неудобные вопросы. Откуда взялось кино? Кто режиссировал? Но он не спрашивал ничего и они не понимали в чём дело.
Одна неудача – кассета.
Он представил себе, как пришёл бы с этой кассетой в ментовку, и попробовал объяснить, что это доказательство убийства его брата по предварительному сговору. Вступительная часть с просмотром голой задницы прошла бы в отделении на ура, а вот комментарии к зрелищу, пожалуй, вызвали бы некоторое недоумение.
Напряжение временами казалось ему непереносимым. Потом он срывался в апатию, в долгое неподвижное сидение у окна. В том не было никакой логики; не было, соответственно, и никакого результата.

Были и достаточно странные финты в его размышлениях, вязких, не отпускающих. Ему представилось важным понять, как она общалась с Ириной. При помощи того самого сотового телефона, выскользнувшего у неё из сумки, когда они собирались уехать из гостиницы в Таллинне? Он хотел помочь ей, но она быстрым движением сунула трубку в карман сумки. Уверенно визгнула молния.
На острове у неё не было роуминга. Она и не звонила. Он расщепил время по телефонным звонкам, скрупулёзно проделал эту работу. Ночной звонок из Таллинна был первым, зафиксированным с непреложной точностью. Кому звонила? В Питер – Ирине. Зачем? Понятно. Ей надо было знать, закончилась охота на брата или нет. Можно возвращаться или надо ещё потянуть время.
О смерти брата она знала уже в Таллинне. По дороге домой, излишней тоски она не проявила. Жестокое лицемерие. Но, могло быть и так, что Ирина не сказала ей о том, что брат спёкся. Проговорила условленную фразу, например: "Можно ехать". Они и поехали. Сказала просто, чтобы не нервировать понапрасну её, и его тоже. То, что в Таллинне он ничего знал, пошло во благо. Расстроился, попал бы в аварию. Разбил бы дорогой автомобиль. Не стоило рисковать значительными материальными средствами. Если знала, то лучше было молчать. По дороге могла сболтнуть что-нибудь лишнее. А так: приехали – разошлись – он дома бы всё и узнал. Но, он поднялся в её квартиру, увидел телефон и набрал номер Папули.
Нашли ли кассету? Это постоянно беспокоило её?
Она и с острова звонила поэтому. Кассета это улика. Единственное доказательство. Хотя что она доказывала? Но мальчики изготовили её не ради упрочения отношений брата с актёркой и хотели получить кассету обратно. Нужна она была только ей, чтобы Ивлев не мог ни о чём не догадаться.
Григорий тоже интересовался. Профессиональная гордость: операция должна быть проведена без сучка и задоринки. Мальчики исполняли любые его приказы, лишь бы оплачено было. Не оплачено – всё равно исполнили бы. Свои какие-то отношения. Они на него смотрели как рядовые на полковника.
Она бывала чем-то расстроена без видимой причины. Он это видел, Она пыталась скрыть своё настроение. Это плохо получалось.
И опять сожаление: был бы он проницательнее, тоньше духовно, умнее – наконец. Прижал бы её к себе крепко, и, вместо того, чтобы запускать пятерню под резинку трусов, расспросил бы вкрадчиво, но уверенно, не давая вывернуться. Прижал бы её к стене или к скрипящему пружиной матрасу – колись орешек. Всего должно быть поровну – плохого, хорошего.
Григорий учёл каждую мелочь. Таких спецов на работу просто так не берут. Всё хорошо заранее продумал. Это соображение холодило руки и прерывало дыхание. Обдумать его толково он не мог, отступал перед глубиной отчаяния – боялся наклониться и увидеть дно. Ещё говорят, что крыша поехала. Милое такое выражение.
Были и лагуны с тихой водой – уводили в сторону от быстрого течения. Являлись картины. Необычайно яркие, звучные даже. От галлюцинаций они отличались тем, что он мог контролировать их длительность. Пока ещё мог.
Являлись они неожиданно. То они сидели в автобусе в тот день, когда прилетели на остров. Ехали по шоссе, и вдали было видно море. То они были на пляже. Наступал тревожный, закатный час. Солнце почти скрылось за горизонтом – мягкий оттенок тревожил, сохранялся недолго и растворялся в сумерках.
Клинило его и на сексуальных воспоминаниях. На теле её не было места, которого не коснулась его заинтересованная рука. Но эти паузы не были долгими и он представлял себе всё тот же треугольник на листе бумаги и добавлял новые стрелки – связи. Прокручивая какие-то аргументы за и против, он доводил себя до изнеможения.
Треугольник постепенно обращался в его сознании в замкнутый круг, и медленно поворачивался. Он остановил это вращение. Он подумал, что если оно ускорится, и помеченные на углах имена сольются в одно без спиц колесо – он спятит, сойдёт, банально, с ума.
Несколько раз он представлял дальнейшую свою жизнь без неё. Состояние искусственной нелюбви неверно было по своей сути. От любимого человека не просто отречься.
Временами накрывала волна жалости к себе, помноженная на сожаление о неправильно устроенном мире. В гармонии имелся изъян. В каком-то альбоме он видел изображение человеческой головы в профиль. На месте мозга был вырезан полукруг. Это ему подходило.
Возник, естественным образом, тот самый вопрос, ответа на который не бывает: почему именно с ним, а ни с кем-то другим, приключилась такая нелепость?
В его голове вспыхивали обрывки и всяких других соображений.
Человек, который приходил к брату, сказал ему что-то такое, от чего брат позеленел. Угрожал? Возможно. Бить его не собирались – не те методы. Но, наверняка, не только деньги требовали.
Уехал бы брат куда-нибудь на пару лет – возможно, и забылось бы всё. Хватило бы им смерти одного Беспалого.
Кто принёс соседке кассету? Кто-то в очках, щупленький и не высокого роста. Уж не Николай ли со склада?
Подставленную машину брат стукнул не сильно. Из неё выскочили качки отношения выяснять. И опять не было никакого рукоприкладства. Денег попросили – упёрлись на своём. Сумму, как в таких случаях водится, видимо, запросили несуразную.
Душный летний вечер, раскалённый асфальт. Сотрудники ГИБДД появились только через полтора часа. За это время приветить успели всем, чем могли. И здоровому человеку мало не показалось бы. Сотрудники составили акт об аварии – тоже нужно время. Прав он быть не мог: наверняка, было дадено. Домой он добрался только около девяти. На лестнице соседка ему кассетку и сунула.
Вошёл, поставил – картинка на весь экран, увидел и узнал, разумеется. Кино не досмотрел – схватился за телефон. Кому звонить? Пятница, вечер, никого нет дома. Пытался обзванивать театральных знакомых, чтобы узнать, где она?
В это время ему подрезали колесо, чтобы никуда не уехал, и был в квартире, в поле видимости. Он метнулся во двор к машине, но самому ему колесо не поменять. Вернулся в квартиру под их неусыпный контроль. Не посмотрел бы кассету – аварию пережил бы спокойнее. Могли и дополнительный звоночек сделать с откровениями или насмешками. Он трубку брал: вдруг она звонит. Во всём был расчёт.
Видел ли брат фотографию места убийства? На поминках показывали. Панель с пятнами чего-то красного, кетчупа или варенья, и обведённый мелом контур, в котором якобы лежало тело. Самого тела не было. Тело можно было сфотографировать и на заимке, а потом вмонтировать. Не стали заморачиваться. Хватило и этой фотографии с изломанной меловой чертой по асфальту. Все поверили. Интересующимся можно было сказать, что тело не разрешил фотографировать следователь, который вёл дело.
Пригнанную машину продадут. Получилось, что он способствовал покрытию расходов на убийство своего брата. Соображение это поддало жару в кровь. Изуверство, какое неслыханное!
Не был бы брат таким простаком – ещё один срез. О мёртвых надо только хорошо, но он не мог удержаться. Брат опять представился ему не простаком, а и патентованным сукиным сыном.
Поездку переносил несколько раз. Всё же решился кролик ехать в гости к удаву. Чуял, что развёрнут на него охоту. Убили Беспалого – придут и за ним. Понимал: тому отомстили – отомстят и ему.
Они подозревали их обоих. Он зацепился за то, что возможно это Катерина попросила, или ещё как-то подействовала, чтобы разобрались в том, кто слил Стаса. Чушь – бред. Но он потёк от умиления.
И опять закрутилось всё с самого начала. Казалось, что силы оставят его, и всё возвращения к одному и тому же надоели ему предельно, измучили. Вечером он повторял то же, с чего начиналось утро.
На третий или четвёртый день он устал от всего этого. Вязкая апатия сменилась порывами к действию – почти неосознанными. Это было стремлением хоть что-то сделать, против простого сидения в опостылевшей квартире. Восстанавливать порядок произошедшего больше не имело смысла. Перед той же железной дверью он упёрся в вопрос: и что теперь?
Умиление над её детской влюблённостью чуть ослабило горесть размышлений. Как мило могло всё сложиться! Сможет ли он переломить себя или память о брате будет висеть над ним постоянно?
Зачем она сказала про кассету? Промолчала бы – он не узнал бы ничего. Выбросил бы её со временем, как ненужный предмет. Или нашла бы кассету и сама уничтожила её тихо. Могло так произойти? Могло. Почему бы и нет?
Он осознавал, что проваливался в бездну. Можно любить, одновременно предавая, так что ли? Хотя кто его предал? Предали Стаса – за него отомстили. И вся музыка. Не случись досадная неувязка, он бы и не знал ничего. И жил бы с нею душа в душу. Во лжи то, хорошо ли? Хотя в ней многие пребывают с комфортом – она бывает и во спасение.
Давило бы это на неё, требовало бы признания? Вот и объяснение её пропаданий. Она уходила в себя – задумывалась. В поступках её просматривалась определённая логика. И смелость была. Она была права: когда-нибудь кассета явилась бы перед ним. Пасьянс бы тогда сложился. .
Катерина ему и предложила эту поездку.
«Позвони», - сказала она на прощание. Взгляд долгий, и слеза.
Вспоминал он берег дальний. Время раскололось на до – и после. Надо сейчас же позвонить ей. Рука тянется к телефону, но что ей сказать? Утешить:
- Это не влияет на наши отношения. Дорогая, нет ничего особенного в том, что ты помогла грохнуть моего родного брата. Дело житейское – проходное.
Боль мешалась с отчаянием, и добавлялась злоба. Плохая эмоция, но злость на неправильно сложившиеся обстоятельства скоро проходила, уступала место неясной надежде, тоже быстро тающей, а ватная неподвижность не отпускала его часами.

* * * * *

Как долго он планировал над бездной?
Любовное томление в крайнем своём выражении не обогащает человека.
В какое-то утро он опять проснулся с гнилым бревном в голове. Сон проклятый вернулся к нему. Снился по-новому – в ярких красках. Говорят, что цветные сны снятся психически больным людям. Зерно в том имелось.
Садовой аллеи, кустов, голубого неба в новом сне не было, а вот окатыш с жёлтым спилом и тёмно-коричневым нутром в разных ракурсах поворачивался перед ним. Распиленный ствол, так и лежал на чёрной и мокрой земле, истоптанной сапогами рабочих. Теперь он понимал, что значила гниль в середине ствола.
Позже, вся эта история, отфильтрованная, отстоявшаяся удивит его тем, что все действие, за исключением проделанной им кузовной экспертизы, носило пристойный характер. Взять тот же обед на Бугре. Они хорошо смотрелись со стороны – какое приличное общество! Интеллигентные люди собрались, а не какая-то разухабистая братва.
Раньше о своей внешности он подумывал не в превосходных тонах, но в весьма для себя утешительных. Теперь перед зеркалом он был поражён неприятно. Год назад он был парень ещё молодой и симпатичный. Но переживания многое изменили. Облезлый он имел теперь вид. Загар, как у каторжника и половина лба, закрытая чёлкой, была белая. Не хватало только, чтобы белое место от стакана на груди отпечаталось.
Он забывал время и как-то поймал себя на том, что разговаривал сам с собой и жестикулировал. Таких говорунов теперь развелось много. Он встречал их на улице и не знал о новом удобном устройстве – фурнитуре для телефона. Маленький наушник и чувствительный микрофон за лацканом пиджака. Идёт человек и разговаривает по телефону, а в руках ничего нет. Он недоумевал, почему так много психов развелось. Ходят, жестикулируют, сами с собой разговаривают. Рядом-то нет никого. Он тоже говорил сам с собой и временами жестикулировал. Только вот фурнитуры у него никакой не было.

* * * * *

Сидение в четырёх стенах надоело, и он вышел на улицу.
Пошёл к Папуле. Специально пешком, чтобы потратить больше времени. Нашёл его в полном порядке. Сестра его, похоже, уже окончательно перебралась к нему. Теперь она жила в комнате брата. Там был наведён такой же порядок, как у Папули. Аккуратность закладывается на генетическом уровне. Из имевшегося скарба многое вывез и продал Женя. Самое же трудное – уборку, мытьё – она осилила сама. Это вызывало уважение. Обивка дивана была перетянута – на нём можно было спать. Он обрадовался и за неё тоже. Зачем ей таскаться на двух автобусах и метро через весь город? А за Папулей надо присматривать постоянно. Кстати, после смерти брата, он называл отца Папулей с трудом.
Встреча – под наблюдением тётушки – прошла в регламенте примирительного сочувствия и принятия оного. Папуля стал лучше – не был таким колючим, как всегда. Читалось простое: они остались вдвоём. Хотят они того или нет придётся прижаться друг к другу теснее. И тётя своей домовитостью сделала их отношения мягче. Он ушёл от них в ободрённом настроении. Два милых старичка старость проводят в уютной светёлке. Прошагали по жизни не без тяжёлых утрат, но старость встречают вместе; как в детстве далёком – снова вместе брат и сестра.
Идиллическое его настроение продержалось недолго. Он успел только спуститься на лифте на первый этаж. Открыл дверь – перед ним соседка по площадке – та самая, сообщившая про кассету. Вид у неё был самый таинственный. Она порывисто схватила его за рукав и вытащила из лифта, а палец другой руки приложила к губам, требуя молчания. При ней была собачонка – такса, не злобного нрава, но громко лаявшая на всех то ли от восторга, то ли требуя к себе внимания. Умная тварь, чувствуя настроение хозяйки, не издала ни звука.
Они так и прошествовали на улицу: он – вытянулся истуканом, соседка – вцепилась в рукав его куртки. Собачонка сзади, на поводке, мела ушами по полу.
На улице соседка зашептала, сверкая глазами из-под очков:
- Я специально Вас поджидала. Извините за таинственность, но не хочу пугать вашего папу. Он и так натерпелся. Уж как выжил-то! Молодец старик. Я вот что хочу вам рассказать. Всё никак не могла улучшить момент. Телефона вашего у меня нет, а то позвонила бы.
Она ещё раз приложила палец к губам для конспиративности.
- Недели через две после поминок, а то и через месяц целый, я открываю свою дверь и вижу, что из вашей квартиры выходит незнакомый мужчина. Спортивного сложения такой – знаете, как бывает, в пиджачке сером, твидовом – дорогом.
Он чуть не взвыл горестно: хоть бы липень поменял – сволочь! А соседка продолжала шептать, но уже менее напряжённо:
- Может быть, я и зря волнуюсь. Он так уверенно себя повёл и ещё крикнул в квартиру кому-то, что скоро вернётся, и тогда в магазин они вместе пойдут. Я поверила. Он дверь так спокойно своим ключом закрыл. Со мной вежливо так, поздоровался.
Ну, - думаю, - ничего страшного, кто-нибудь из актёров, из Марининых друзей – я её в телевизоре видела, в какой-то постановке из классики. Но только вот в чём дело-то! Не вернулся он, и ни в какой магазин они не ходили. Там вообще в квартире больше никого не было. Я бы услышала, как дверью хлопают – у меня из квартиры всё слышно.
- Да, да – успокаивает он её – это актёры.
Делает вид, что задумался.
– Это, скорее всего, Григорий, а, может быть, и Константин.
Первые пришедшие ему в голову имена. Он врёт ещё что-то успокаивающее, благодарит за бдительность. Обещает даже зайти вместе с ними, чтобы она их узнала и не беспокоилась.
А сам подумал: актёры, конечно же, актёры. В любой пьесе сыграют – даже в не написанной. Сюжет сами отредактируют. Зачем приходили, пока его не было? Как ещё в квартиру то попали? Это же взлом. Искали ту же кассету? За это и статью схлопотать можно. И потекли дальше его размышления клубящейся лавой …
Её беспокойство о кассете было свидетельством глубокого чувства? Очередная тёплая волна душе измученной. Но скоро настроение поменялось. Он зашел в магазин – набрал полиэтилен с нехитрым припасом и купил – помимо прочего – большую бутылку водки. Подумал: не лишне расслабиться, хотя и не слишком-то напрягался.
Дома он быстро соорудил лёгкий ужин – закуску. Налил в стакан – прилично, и выпил. Обожгло нутро, но вместо ожидаемого расслабления явилась другая мысль:
- Она же с самого начала всё знала – сука!
Всё было по-честному. Брат не убивал. И его не убивали, ему только показали кино. Вполне мог жить и дальше. Он сделал подлость, и ему сделали подлость. Баш на баш, как говорится.
Допил он, что было в стакане, но больше пить не смог. Забыться в алкогольном тумане? Пьяные сопли показались ему неуместными. Но принятая доза жила, требовала каких-то действий. Доел приготовленную еду и вышел на улицу – прогуляться по зеленому парку, невдалеке. Он уже усвоил её скоростную манеру передвижения. Прогулка его, скорее напоминала пробежку. Он даже подпрыгивал в определённых местах – на поворотах аллей.
Ему встречались пенсионеры с собачками. Какое завидное времяпровождение. Состарится и он, заведёт себе тузика, и будет гулять с ним неспешно по парку, не думая о том, как развлекаются люди традиционной ориентации. В ту свою прогулку, он внёс пару продолжительных монологов. Собаководы провожали его, поглядывая неприязненно.

* * * * *

У себя на кухне он видел, как берег уходит за небольшой мысок, и спускается обрывом к морю. Что за ним дальше? На острове он вспоминал свою квартирку и не хотел оказаться в одиночестве на этой кухне с горящей конфоркой газовой плиты.
Она никогда не спорила. Это тоже в ней нравилось. Некоторые дамы визгливо не соглашаться со всем, о чём слышат впервые и спорят. На людях они ведут себя прилично – стоит остаться с любимым наедине, как начинается. Мать с отцом конфликтовали подобным образом по любому поводу, раздували тему до вселенских размеров, но и отходили быстро.
Вспоминал он и тоску о семейке своей маленькой. Не будет всего этого. Звонкая какая-то печаль охватила его – печаль и о том, что и тоски этой, тоже когда-нибудь не будет.
Но замыкалось всё тем же: она всё знала. И ещё до предложения работы на складе, и даже до той сцены на Бугре. Она думала об этом уже на похоронах, предлагая ему рюмку водки помянуть Стаса. Она участвовала во всём. Он больше не отодвигал это в сторону.
Городской телефон – чёрного цвета жесткая пластмасса – молчал. Доисторическое это животное, пробилось сквозь толщу времени. Кто, кроме Папули и тёти позвонит ему?
Появилась ещё и обида. Обида относилась к чему-то абстрактному – к обстоятельствам, к жизни своей, к нелепому её переустройству. Невезучая, какая жизнь. Перемелешь одно горюшко, вздохнёшь спокойно, так готова новая фишка. Прошлой осенью даже легче было – не было такого надрыва. Стоял на уверенном нуле – теперь же скатился в отрицательные величины.
Телефон зазвонил неожиданно. Он взял большую чёрную трубку на аппарате. Удобная машина – не надо искать кнопку приёма вызова. Голос Ирины. Внутри у него всё замерло.
- Как поживаете, Саша?
Он ответил не сразу – хрипло и без энтузиазма.
- Спокойно поживаю.
Взятый тон ему самому не понравится.
С её стороны тоже следует пауза. Чего бы вдруг?
- Вы не звоните, не приезжаете.
Её голос звучит тоже хрипло.
- Мы уже приезжали.
Он сам не ожидал, что так ответит.
- Вы знаете, Катерина плохо себя чувствует. Мы уже обращались к разным специалистам.
Он молчал. Пауза стала долгой.
- Так Вы не заедете?
- Сейчас у меня нет времени. Потом – когда-нибудь.
Он и сам подумал: почему бы не заехать к ним – когда-нибудь. Но ему опять не понравился собственный голос.
В трубке раздались гудки.